Владимир Микушевич - Будущий год
Игнатий сознавал, что действует на свой страх и риск, нарушая неприкосновенность жилища. Неизвестно было, выйдет ли он из таинственного дома, если войдет туда. Вернее было бы выбраться на улицу через лаз и вернуться с нарядом милиции. Но в доме, может быть, готовилось еще одно мертвое тело… или тела. Дверь оказалась незапертой. В темном коридоре был виден свет. Игнатий без стука распахнул дверь. На топчане лежал человек. Над ним склонялась Ксения. В руке у нее был шприц. Ксения выпрямилась, обернулась, увидела Игнатия и сделала укол себе в предплечье. Она тут же рухнула на пол. Ксения была мертва.
Игнатий вспомнил: по ночам он часто видел в руках у Ксении этот шприц. Что помешало ей сделать смертоносный укол ему? Не для этого ли она позвала его к себе? Игнатий снова почувствовал ее объятие, от которого невозможно освободиться.
Утром раскопали все цветочные клумбы в саду и нашли немало мертвых тел. Все они были закопаны без гробов. У кого было удалено сердце, у кого печень, у кого почки. У некоторых ничего не было удалено. Очевидно, на дачу заманивали, суля бесплатное обследование и лечение, а потом выясняли, пригодны ли органы будущей жертвы для трансплантации. Впрочем, за ограду не выпускали потом никого. Каждому рано или поздно делали укол, и делала его Ксения.
Доктор Сапс даже не был арестован. Он ведь ничего не знал, он только делал операции. Его мировая слава ничуть не пострадала. К нему приезжали пациенты из-за рубежа. К разным срокам тюремного заключения была приговорена только обслуга дачи. О гениальном следователе Игнатии Бирюкове писали в газетах.
Сразу же после суда Игнатий подал рапорт об уходе со службы. Никто не понял, что он имеет в виду. Рапорт был отклонен. Игнатий упорствовал. Его положили на обследование в психиатрическую больницу. Игнатий настаивал на своем. Он исчез на несколько лет, а потом в мочаловской церкви появился иеромонах Аверьян, в котором прежние сослуживцы узнавали Игнатия Бирюкова.
Общее дело
Шестидесятники никогда не считали Мирослава своим. Как и официальная печать, они отвергали его стихи за эпигонство. Мирослав и сам сознавал, что он подражает Гумилеву, но в глубине души гордился этим, храня верность своему кумиру. На жизнь Мирослав зарабатывал переводами с французского и довольствовался признанием немногочисленных поклонниц. Самой преданной среди них была Люся.
Однажды она пригласила Мирослава к себе на дачу в Мочаловку Люсина дача находилась в знаменитой березовой роще. Люся познакомила Мирослава со своим отцом, которого можно было принять за деда. Он походил на мусульманина, так как его голова была обрита. Старик отказался от редеющих волос, предпочитая плеши голый череп. Он вежливо попросил разрешения послушать стихи Мирослава. Старик ничего не сказал по поводу стихов. Когда стихли восторженные восклицания Люси, он пригласил гостя к себе в комнату.
В этой комнате Мирослава поразило обилие книг, главным образом, сочинений по русской истории. Мирославу бросилось в глаза собрание русских летописей, дореволюционное издание Карамзина, труды Ключевского, Соловьева, Костомарова. «Неужели он все это прочел?» — мелькнула мысль у Мирослава. Кроме книг, на стене красовалась казацкая шашка и горский кинжал. Старик со странной суетливой поспешностью предложил Мирославу кресло, сам он сел напротив него и вперился в гостя пристальным взглядом.
Некоторое время длилось тягостное молчание. Потом старик откашлялся и спросил глуховатым баском:
— Так вас Мстиславом зовут, простите великодушно?
— Нет, я Мирослав!
— Ах, Мирослав! — разочарованно протянул старик. — А лет вам сколько, позвольте узнать?
— Тридцать два года.
— Что ж, тридцать два, так тридцать два, — недоверчиво покачал головой старик — А вообще постойте: действительно вам может быть тридцать два. Простите, а как ваше отчество?
— Ростиславович.
— Значит, Мирослав Ростиславович, а не Мстислав Мстиславович… А я, было, подумал, вы сын генерала Мстислава Мстиславовича Зегзицына. Никогда не слышали про такого генерала? А похожи вы на него, как вылитый.
Нам тридцати двух и не дашь. Мстислав принял дивизию в двадцать четыре года. Вот я гляжу на вас — Мстислав да и только. Вы его стихи читали?
— Нет, свои.
— И стихи у вас похожие, не отличишь.
— Я Гумилева очень люблю, — с опаской признался Мирослав.
— Вот, вот, и он Гумилева любил. Во всем был партии предан, только простить не мог, что Гумилева расстреляли. Помню, когда Сталин объявил Маяковского лучшим, талантливейшим поэтом, он сказал мне: а все-таки лучшим, талантливейшим поэтом был и остается Гумилев. Ведь Гумилева и Бухарин цитировал на Первом съезде писателей. Сам-то я больше насчет Есенина, признаться.
— Так что же, генерал Зегзицын поэтом был?
— Нет, просто стихи писал. Как вы. Ведь Зегзицыны — род старинный, хотя и как бы заштатный, В дружине князя Игоря был юный витязь Мстислав, отрок редкостной отваги. Он в разведку ходил, а потом кричал в роще зегзицей, сигнал подавал. От него и пошел род Зегзицыных. В том роду отец сына непременно называл Мстиславом. Потому-то все Зегзицыны — Мстиславы.
— Никогда не слыхал про такой род. Где о нем прочитать можно?
— А в летописи, не припомню сейчас в какой. Тот Мстислав Зегзица был родом древлянин, родной племянник князя Мала. И любил тот Зегзица княгиню Ольгу, и та тоже на него, говорят, заглядывалась. Князь Мал и убил-то Игоря, чтобы племянник его мог ко княгине посвататься. Сам-то Зегзица в ту пору в отлучке был. Степнякам отпор давал. Рассказывают, будто князь Мал сам за Ольгу сватался, а на самом деле он ее своему племяннику высватать хотел. Но когда Мстислав Зегзица узнал, что князь Игорь вероломно убит, он только прощенья у княгини попросил и счел, что род его навеки проклят. Ольгу благословил он за то, что древлянский град она сожгла. Потому Зегзицыны и держались всегда в тени, и все были воинами, чтобы кровью со своего рода проклятье смыть.
— А генерал Зегзицын?
— Он в империалистическую из университета ушел на фронт. До поручика дослужился. Георгиевский кавалер. Сам-то я из простых казаков, но тоже хорунжим был. Признаться, и мне святой Георгий тронул дважды пулею нетронутую грудь. Мы с ним в Красной Армии встретились, подружились и даже на «ты» перешли, хотя мне попервоначалу непривычно было.
— А потом?
— А потом… потом расстреляли его. Аккурат тебе два годика исполнилось, когда расстреляли отца твоего.
Мирослав не решился возражать. Воцарилось тягостное молчание. К счастью, Люся окликнула Мирослава и позвала его гулять в рощу.
Дня через четыре она ему позвонила. Мирослава непременно хотел видеть ее отец. Старик лежал в своей комнате на кушетке и явно недомогал. Он указал Мирославу на кресло и слабым голосом, но твердо начал говорить:
— Слушай, хватит в прятки играть. Я не гак виноват перед тобой, как ты думаешь. Я же честно тогда показал, что комиссара пристрелил я. Он же смертельно раненый был, а за нами по степи батька Данила гнался. Он бы комиссара все равно расстрелял, не посмотрел бы, что раненый, и нас бы с тобой заодно расстрелял как бывших офицеров и красных командиров. Комиссар же в седле держаться не мог, вот-вот свалится, и здоровый-то был не ахти какой наездник, пролетарий как есть, а тут еще раненый. Сам просил пристрелить его, у тебя рука не поднялась, а я ничего, пристрелил. Иначе бы мы от батьки Данилы не ушли. Когда меня вызвали и стали насчет тебя пытать, я ничего не утаил, сказал, что комиссара Степанова я пристрелил. А они меня спрашивают, о чем вы с Троцким разговаривали. Я говорю, не мог он с ним не разговаривать, тот был нарком, а Мстислав Мстиславович комдив. А разговаривали вы промеж себя по-французски, так что не понял я ничего, усёк только, что о Гумилеве речь идет. Они меня и спрашивают: так он французский язык знает? Я и подтвердил, думал, за границу хотят послать вас, в Испанию. А меня через несколько дней снова вызвали и дают бумагу подписать, мол, вы, Мстислав Зегзицын, потомственный дворянин, офицер царской армии, по заданию белогвардейского монархического центра собственноручно убили комиссара Степанова и с тех пор занимались систематическим истреблением большевистских кадров в Красной Армии. Само по себе знание французского языка свидетельствует о ваших бонапартистских настроениях. Я подписать бумагу отказался. А они говорят: ваша подпись и не требуется, все с ваших слов записано, а вы от своих слов не откажетесь, не скажете же вы, что Зегзицын — трус и бездарь, да и отказываться будет вам некогда и негде; дело решенное. И что-то уж слишком быстро не стало вас. Я еще тогда подумал: неспроста направо и налево лучших берут, тут какая-то тайна. Не может быть, чтобы вас расстреляли. Это только так говорится, для отвода глаз. А на самом деле вы засекречены. Для общего дела засекречены. Тут, признаться, я малость скурвился. Не скрою от тебя. Ты небось догадывался: мне всегда твоя Ольга нравилась. Я и женился-то так поздно из-за нее. Вижу, молодая женщина, барышня еще по всем статьям, одна мается с ребенком. Я и подкатился к ней с моим предложением. Ну зато и отшила она меня раз навсегда. Потом и ее взяли. Сынишка двухлетний неведомо где. Ему могли и фамилию, и имя поменять. Тут я окончательно уверился: отбирают лучших. Для общего дела отбирают.
