Дибаш Каинчин - У родного очага
Абайым сейчас лежит все там же, на перевале, на месте своего рождения, а деревня — что ни месяц, что ни год — приближается, выставляя золотисто-белые срубы ближе и ближе к нему.
Суркаш в прошлом году сильно заболел. Доктора сказали, что болезнь прилипла к нему от скота. Недавно отправили его лечиться на Кавказ. Долго хлопотали насчет путевки. Кое-кто ругал его — надо было, мол, на курорты ездить, когда депутатом был… А пакет тот Абайым все-таки нашел — выронил, оказывается, когда заклинание читал на перевале. Все собирался отдать его Суркашу, а тот, как на грех, не встречался, а потом, в начале весны, были новые выборы, и депутатом стал Йыман Алчинович, учитель, вместо Суркаша. Сейчас пакет лежит в избе Абайыма, в обитом разноцветной жестью сундуке — целый, нераспечатанный.
Бердан все-таки вернулся из армии. Пришел на перевал, долго стоял возле могилы Абайыма. А недавно пригнал из Маймы новый трактор. Весь красный этот трактор у него, и Бердан на нем как бог сидит.
Гнедко все еще жив. Его, привычного к седлу и хомуту, колхоз выменял у старушки Абайыма на молодого стригунка. Жеребчик пошел на согум. Хвост у Гнедка отрос, но кому надо в дальнюю и быструю дорогу, те не берут Гнедка — до того ой стал ленивым и упрямым. Ни кнута, ни камчи, ни бича — ничего не боится. Приноровился к той жизни, когда всяк ему хозяин.
Старушка Абайыма тоже еще ковыляет. Сено и дрова ей привозит Бердан. Сидит старуха вечерами и причитает: «Э-э, Абайым, когда жил в этом мире, без меня и чаю не мог выпить. Бывало, чаюет, и тут обязательно надо, чтоб я рядом сидела, пусть не пью, лишь бы сидела, смотрела на него. Вернется с работы на обед, а меня вдруг нет дома. Вот и пойдет Абайым по аилам искать: „Не была моя тут у вас? Не видели?“ А как найдет, я же и накинусь на него: „Чай там, на огне! Наливай сам и чаюй: Что я тебе?“ Но никогда не возвратится Абайым без меня — будет стоять и молчать, ожидая, и весь сказ… А теперь ушел за Большой перевал и весточки не подаст, не зовет к себе. Эх, Абайым, Абайым…»
Крик с вершины
Перевод с алтайского А. Китайника
Калап сидит на табуретке возле тумбочки между двухъярусными койками и пришивает к новенькому — с иголочки — кителю черные-пречерные погоны рядового.
— В нашем селе, парни… — начинает он. — В нашем селе однажды вот что случилось. Приехал издалека человек один, в гости. Я, говорит, слыхал, в ваших местах зверь такой водится — сохатый. Всякого, говорит, я зверя бил, а этого не встречал. Вот бы, говорит, завалить одного, да так, чтобы рогами землю вспорол, а? Разве гостю откажешь? Решили доставить ему удовольствие. Дали карабин, посадили на смирного меринка, показали верное место на солонце-лизунце. Ну, ладно. Проводили. Наутро пошли к нему. Сидит наш гость, убитый горем, возле убитого меринка и рвет реденькие волосья на голове…
Солдаты, только что напарившиеся в бане, остриженные наголо, не успевшие еще облачиться в форменную одежду и оттого снова похожие на мальчишек, грохнули на всю казарму.
— Думаете, что случилось, парни? — продолжает Калап, ободренный всеобщим вниманием и интересом. — А вот что случилось. Гость так объяснял: «Захотелось мне, люди, ээ-э, на рассвете того… по нужде. Хотел прислонить карабин к дереву, а он зацепился за сучок и „бах!“ Гляжу, что такое? Бедная лошадь лежит, копыта откинула…» Ну, старики наши по-другому растолковали. Сидел-сидел этот гость, ожидая сохатого. Вечером сидел — нет зверя. Ночь просидел — не идет сохатый. Рассвело уже — все еще пусто. Ну ни черта! Тоска гостя взяла. А тут еще спать охота и мошкара донимает. Размечтался он: «Вот бы подошел сейчас сохатый… примерно вон туда… — и прицелился от нечего делать в меринка, привязанного пониже к кустам. — Я бы его тут и…» И не заметил, как на спуск нажал.
Казарма снова зазвенела от хохота.
«Что бы им еще рассказать? — думает Калап, пока солдаты смеются — Что-нибудь такое…»
Но тут вбегает старшина и машет рукой!
— Отбо-о-ой!
Разом забелела казарма нижним бельем, взметнулась по койкам, накрылась серыми одеялами.
Закрывает глаза и Калап Алымов. Хочет заснуть, а не может. И приходит ему на ум: «Постой, постой… А почему я-то здесь оказался? Совсем недавно два года отслужил. По второму разу не призывают… Может, это приснилось?» Калап щиплет себя — больно. Осматривается вокруг: все точно — выстроенные в ряд двухъярусные койки, возле дверей дневальный с красной повязкой на рукаве и ножом-штыком на поясе, блестят свежей краской пирамиды для автоматов. Слышно спокойное дыхание парней и чей-то храп. И пахнет казармой — здоровым потом, сапожным кремом, хозяйственным мылом и ружейным маслом.
«Да, да», — припоминает Калап: после обеда их, новобранцев, подводили к танку Т-54 и сказали, что они будут изучать его.
«А мне это зачем? — опять берет Калапа сомнение. — Я же закончил учебку на отлично. Два года, каждую осень и весну, разбирал этот танк до самых потрохов. Я сержант, механик-водитель первого класса. Может, на переподготовку призвали? Не-ет, на переподготовке я прошлым летом был…»
Ясно пока одно: он в армии. Ну и что? Разве плохо в армии? Он молод, силен, здоров, как архар, ловок, как рысь.
Как это говорил им майор Бибик?
«Вам, ребята, по девятнадцать-двадцать. Вы пробежите десяток километров в марше-броске — для вас это разминка. Разгрузите вагон угля — зарядочка. В ваши годы это и надо. Это естественно для вашего организма, как бег для скакуна, как движение воды для реки».
Разве это плохо? Шагай по земле со своими сверстниками, гордись, что ты с ними как равный, не хуже их, пой во весь голос строевую песню. А сядешь на свой Т-54, взревешь мотором; двинешь вперед бронированную машину — ничто тебя не остановит! Кто сильнее тебя? Найди-ка! Вот впереди показался «враг» — мишень из фанеры. Жми! А твои друзья поймают его в прицел, и там, где был «враг», — взрыв, огонь, дым!..
Разве это плохо? Идешь в увольнение — подтянутый, стройный, сверкаешь значками, печатаешь шаг по тротуару. Ты — щит и защита любого из этих людей, что идут рядом с тобой, навстречу тебе по улице, всего этого чистого города, всей родной земли. Отец твой так шагал, братья твои, дядья…
А после? Отслужил и — домой. Что об этом скажешь? Нет больше радости, чем возвращение к родному очагу, на голубой Алтай, к родным людям, родному языку, родным запахам.
Но что же все-таки случилось? Почему он — Калап Алымов опять очутился в казарме? Может, война? Не-ет, какая война?! Может, удалось поступить в военное училище? Если бы… Хотел ведь, да провалился на вступительных экзаменах. Так что же?
Ясно только одно: он в армии. Ничего не ясно… Неужели снова два года? Не может быть! А как отара? С таким трудом вырвал своих овец из когтей зимы, сохранил в такой тяжелый, засушливый, беспастбищный год. Кочевал с ними в такую стужу, что деревья трещали, замерзал с ними в бураны, чего только не натерпелся. Зато как хорошо перезимовали овечки! С такими упитанными запросто можно перевыполнить план по шерсти. А приплод? Только-только начался окот. Ни один ягненок не пал, ни одна ярка не бросила своего детеныша! Он точно все рассчитал: не меньше ста ягнят получить от сотни маток. Как готовился к окоту! Дневал и ночевал с отарой, каждый навильник сена, каждое ведерко комбикорма подгадывал к нужному сроку. Да разве только сам так пластался? А жена, Сакылта? Месяц, считай, света белого не видела, замазывала навозом щели в промерзшей кошаре. И теперь, выходит, все это псу под хвост?!
Тут и гадать нечего: все шло к тому, как было задумано. Осенью — рублей шестьсот, а то и семьсот дополнительной оплаты и голов двадцать пять — тридцать валухов. В конце года — мотоцикл «Урал» без очереди…
Эх, отара, отара! Четвертый раз котиться ей, только-только в силу вошла, заматерела. Да с такой отарой любое обязательство выполнить ничего не стоит! А через два года уже не та будет. И неизвестно еще, кому за ней ходить придется.
Нынче — уже точно! — вся слава кому-то другому достанется. И почетное звание ударника, передовика. И портрет возле дверей конторы. И лозунг «Равняйтесь на лучшего чабана Калапа Алымова!», и вымпел на макушке десятиметрового флагштока, и плакат в сельском клубе — «Сегодня впереди Алымов Калап»… Все это — не о нем. И на собраниях-совещаниях в районе и области не назовут его имени. И корреспонденты газет и радио к другим поедут. И депутатом не выберут…
Ф-фу!.. О чем это он? Придет же такое в голову!
Вот и еще забота: дом-то крестовый не готов. Был бы под крышей, тогда ему ни дождь, ни снег не страшен. Может, обойдется? Вот вернется, крышу покроет, оштукатурит… Не пал бы прошлым летом бычок-кастрат трехгодовалый, и на крышу бы денег хватило.
Как хорошо жить начал. Какие мечты были!
Э-ээ! Про Кула-Ата совсем забыл, про своего Каурого. Кула-Ат! Скакун! Аргамак! Поискать другого такого во всем аймаке. Никто не обходил его на скачках-байге. Как он бег набирает, как летит на финише — залюбуешься! Испортят коня, испортят. Под чужим седоком не тот уже будет Кула-Ат, друг дорогой…
