Дуглас Коупленд - Поколение Икс

Несмотря на отсутствие знаменитостей, вечер об-во-ро-жи-тель-ный, о чем не забывают напоминать друг другу гости. Светский человек, – а Банни вполне заслуживает этого наименования, – знает, что требуется для общего улета.

– Без байкеров, трансвеститов и фотомоделей вечеринка не вечеринка, – мурлычет он у сервировочных столиков, заваленных утятиной без кожи в чилийском черничном соусе.

Разумеется, за этим заявлением стоит знание того факта, что все эти (а также многие другие) социальные типы на вечеринке представлены. На непринужденное веселье способны одни только дети, по-настоящему богатые старики, чертовски красивые люди, извращенцы, люди, которые не в ладах с законом… К тому же, к большому моему удовольствию, на вечеринке нет яппи; этим наблюдением я делюсь с Банни, когда он подходит за своим девятнадцатым джин-тоником.

– Приглашать яппи – все равно что звать в гости столбы, – отвечает он. – О, смотри – монгольфьер! – Он исчезает.

Дег чувствует себя как рыба в воде, потихоньку практикует самообслуживание – у него своя программа потребления коктейлей (и никакой професснонально-бармепской этики), – болтает и возбужденно спорит с гостями. Большую часть времени его вообще нет за стойкой – он носится по дому или по ярко освещенному кактусовому саду, время от времени возвращаясь для краткою отчета.

КИТАЙСКАЯ ГРАМОТНОСТЬ:

уснащение повседневных разговоров названиями исчезнувших с карты мира стран, забытых фильмов и малоизвестных книг, имен покойных телеведущих и т.д. За этой склонностью стоит подсознательная тяга показать свою образованность, а также желание обособиться от мира массовой культуры.

– Энди, сейчас был такой прикол. Я помогал чуваку с Филиппин кормить ротвейлеров бескостными тушками цыплят. Собак на сегодня наточили в клетку. А шведка с чудом бионики на ноге – у нее там нейлоновая такая шина – уго дело снимала 16-миллиметровой камерой. Гонорит, она упала в карьер в Лесото, отчего ее ноги едва не превратились в osso buco [23].

– Отлично. Дег. Передай мне две бутылки красного, будь добр.

– Прошу. – Передав вино, накуривает сигарету: ни малейшего намека на то, что он собирается поработать в баре. – Еще я разговаривал с дамой по фамилии Вап-Клийк – такой старой-престарой, в гавайской рубашке и с лисой на шее. Она владеет половиной газет на Западном побережье. И она рассказала, что в начале второй мировой войны ее совратил в Монгеррее родной брат Клифф, который потом умудрился утонуть в подводной лодке у Гельголанда. С тех пор она может жить только в жарком, сухом климате, являющем собой прямую противоположность миру изувеченных, обреченных на гибель подлодок. Но судя по тому, как она это излагала, она рассказывает это каждому встречному.

Как Дег вытягивает такие откровения из незнакомых людей?

У главного входа, где семнадцатилетние девочки из Долины с убитыми перекисью русалочьими волосами охмуряют продюсера студии звукозаписи, я замечаю нескольких полицейских. Стиль вечеринки таков, что я думаю: не очередные ли это социальные типы, которых шутки ради зазвал Банни? Банни болтает с ними и смеется. Дег полицейских не видит. Банни ковыляет к нам.

– Герр Беллингхаузен , если бы я знал, что вы закоренелый преступник, то пригласил бы вас не барменом, а в качестве гостя. Стражи закона спрашивают вас у входа. Не знаю, чего они хотят, но если затеешь скандал, сделай одолжение – не стесняйся в жестах.

Банни вновь упорхнул: у Дега белеет лицо. Он строит мне гримасу, затем выходит в открытую стеклянную дверь и идет не к полиции, а в самый дальний угол сада.

– Пьетро, – прошу я, – подмени меня на время. Надо по делам отлучиться. Десять минут.

– Зацепи и мне, – говорит Пьетро, решив, что я иду на автостоянку – взглянуть, как обстоят дела с наркотиками. Но, разумеется, я иду за Дегом.

– Я давно гадал, что буду чувствовать в тот момент, – говорит Дег, – когда наконец попадусь. А чувствую я облегчение. Как будто ушел с работы. Я тебе рассказывал историю о парне, жутко боявшемся подцепить какую-нибудь венерическую болезнь? – Дег достаточно пьян, чтобы быть откровенным, но не настолько, чтобы нести чушь. Я нашел его неподалеку от дома Банни. Его ноги свешиваются из раструба огромного цементного стока, устроенного на случай внезапного наводнения.

– Он десять лет изводил своего врача анализами крови и пробами Вассермана, пока в конце концов (уж не знаю как) не подцепил что-то. Гут он говорит доктору: М-да, ну ладно, тогда пропишите мне пенициллин. Прошел курс лечения и навсегда забыл о болезнях. Ему просто хотелось, чтобы его наказали. Вот и все.

Трудно представить себе менее подходящее место для посиделок в такое время. Внезапное наводнение – оно и есть внезапное наводнение. Только что было все путем, а еще секунда – и накатывается пенистое белое варево из шалфея, выброшенных на улицу диванов и захлебнувшихся водой койотов.

Стоя под трубой, я вижу только ноги. Акустика классная – голос Дега превратился в зычный, раскатывающийся эхом баритон. Я карабкаюсь наверх и сажусь рядом. Все залито лунным светом, но луны не видно, светится только кончик сигареты Дега. Дег кидает в темноту камешек.

– Шел бы ты в дом, Дег. Пока копы не стали стращать гостей пистолетами, требуя сообщить, где ты скрываешься.

– Скоро пойду, дай мне одну минуту – похоже, Энди, похождениям Вандала Дега пришел конец. Сигарету дать?

– Не сейчас.

– Знаешь что? Я немного обалдел. Может, расскажешь коротенькую историю – любую, и я пойду.

– Дег, сейчас не время.

– Всего одну, Энди, как раз сейчас – время.

Я хватаюсь за голову, но, как ни странно, одна короткая история мне вспоминается.

– Ну ладно, слушай. Когда много лет назад я был в Японии (по программе студенческого обмена), я жил в семье, в которой была девочка лет четырех. Славная такая крошка.

Так вот, когда я въехал (прожил я там с полгода), она не желала замечать мое присутствие в доме. Игнорировала меня, когда я за обедом к ней обращался. При встречах в коридоре просто проходила мимо. В ее мире я не существовал. Естественно, это было обидно; каждому нравится считать себя обаятельным человеком, которого инстинктивно обожают животные и дети.

Ситуация раздражала еще и тем, что поделать-то ничего было нельзя; все попытки заставить ее произнести мое имя или отреагировать на мое присутствие заканчивались неудачей.

Однажды я пришел домой и обнаружил, что бумаги в моей комнате, письма и рисунки, над которыми я немало потрудился, порезаны на кусочки, искромсаны и размалеваны явно злой детской рукой. Я пришел в бешенство. А когда она вскоре прошествовала мимо моей комнаты, я не сдержался и начал довольно громко по-японски и по-английски бранить ее за проказу.

Разумеется, я тут же почувствовал себя свиньей. Она ушла, а я подумал, не перегнул ли палку. Но через несколько минут она принесла мне своего ручного жучка в маленькой клетке (распространенная забава азиатских детей), схватила меня за руку и потащила в сад. Там она стала рассказывать о тайных похождениях этого насекомого. Суть в том, что она не могла вступить в общение до того, как ее за что-нибудь не накажут. Сейчас ей, должно быть, лет двенадцать. Месяц назад я получил от нее открытку.

Мне кажется, Дег не слушал. А следовало бы. Но ему просто хотелось слышать человеческий голос. Мы еще немного пошвырялись камешками. Потом, ни с того ни с сего, Дег спросил, знаю ли я, как умру.

– Беллингхаузен, перестань меня грузить. Иди и разберись с полицией. Они, вероятно, хотят просто задать несколько вопросов.

– Fermez la bouche [24], Энди. Вопрос был риторический. Я сам расскажу, как, мне кажется, я умру. Это произойдет примерно так. Мне будет семьдесят лет, я останусь здесь в пустыне, никаких вставных челюстей – все зубы свои, – и буду одет в серый твидовый костюм. Я буду сажать цветы – тоненькие, хрупкие цветочки, которым в пустыне день житья, вроде бумажных цветов, какими клоуны украшают свои головы, – в маленьких горшочках типа клоунских шапок. Не будет слышно ни единого звука, только жужжание жары; мое тело, согнувшееся над лопатой, звякающей о каменистую почву, не будет отбрасывать тени. Солнце будет в самом зените, и вдруг позади послышится ужасающее хлопанье крыльев – громкое, громче, чем у всех птиц на свете. Медленно обернувшись, я едва не ослепну, увидев спустившегося ангела, золотистого и нагого, выше меня на целую голову. Я поставлю на землю маленький цветочный горшок – почему-то мне будет стыдно держать его в руках. И сделаю вдох, последний.

Ангел обхватит мои хрупкие кости, поднимет меня на руки, и не пройдет и нескольких секунд, как он бесшумно и с безграничной нежностью понесет меня к солнцу и швырнет прямо в его недра.