Пуп света: (Роман в трёх шрифтах и одной рукописи света) - Андоновский Венко
И я понял, каким будет следующее послушание. Обет молчания. Для начала он определил мне две седмицы. Перед тем, как дать знак окончательно замкнуть уста, он сказал: «Это может показаться тебе жестоким, но, когда кузнец хочет покрыть медь оловом, он должен сначала отскоблить медь и обжечь её в огне. Пока не удалена ржавчина, олово не соединится с медью. То же самое относится и к нам. Мы приходим в монастырь, чтобы стать монахами, но с собой мы приносим ржавчину, собранную нами в мире. И самая опасная — это словесная ржа. Посчитай, сколько слов ты уже написал в книгах, и спроси себя, разве нельзя было сказать это всего несколькими фразами и без желания понравиться; такого же желания, которое есть у падших женщин. Пока мы не удалим ржавчину с разума и слов, не приблизится к нам благодать Божия, чтобы просветить и просветлить нас. И когда Бог откроет, что сердце очищено от всех желаний, тогда снизойдёт на него благодать Божия, которую нельзя выразить словами. Её можно только почувствовать сердцем».
И я замолчал с каким-то странным облегчением. В дверях он сказал мне ещё: «Я дал тебе почитать, чтобы послушать, как ты читаешь. И ты читал в два голоса: одним читал написанное, а вторым неслышно говорил: как жаль, что не я это написал, а ведь я это знаю! Это твоё тщеславие, чадо. Ему нужны уста, чтобы выразить себя. Мы закроем языческие царские врата, через которые выходит тщеславие, чтобы выставить себя царём перед другими. Хороший разговор — серебро, а молчание — чистое золото. Тебе нужно познать себя в тишине, чтобы увидеть, что ты ничего не стоишь. Тот, кто считает, что он ничто, знает себя лучше всех. А чтение — это то, как ты действуешь и что делаешь после прочтения, а не само чтение».
Я КАК ОН
Я помню, как впервые опустил шлагбаум, моё крещение. Меня обуяло необычайное волнение, это был настоящий праздник, как Пасха для верующих. Первый раз в жизни я сделал что-то правильно. Помню, это был поезд из Кралево в Лапово в 16.25. Я стоял у телефона уже за полчаса до этого, ожидая подтверждения, что поезд проедет. Руки дрожали; думаю, что я не испытывал такого волнения ни во время защиты докторской, ни в самые яркие моменты карьеры.
Я размышлял, разглядывая замызганную брошюрку, на которой было написано: «Правила службы на железной дороге, Государственные железные дороги Сербии» и которую мне выдал начальник при устройстве на работу. Я узнал, что есть и неохраняемые переезды через пути, где установлен знак в виде сильно приплюснутого «икс», а называется он «Андреевский крест». Иногда на этом знаке горят красные огни и звучит ритмичный звуковой сигнал, когда приближается поезд, но большинство Андреевских крестов либо вовсе без сигнализации, либо она повреждена и сломана неосторожными прохожими. Этот знак всегда вызывал у меня мурашки на коже, потому что он был похож на надгробный крест некоего Андрея, который когда-то, переходя пути, попал под поезд. И крест сплющился, превратился в «икс», как будто его тоже переехал локомотив. Помню, в детстве однажды ночью я слышал, как мама и папа, думая, что я сплю, взволнованно рассказывали о том, что на днях на вот таком переезде наш сосед Бычок, не знаю, что это было — его фамилия или прозвище, попал в аварию на своём «рено-4», из которого пожарные сутки не могли вытащить его труп, потому что после удара машина была размером с «большую консервную банку». И всю ночь я представлял и видел во сне Бычка в образе большой дохлой рыбины в консервной банке. И первое, что бросилось мне в глаза, когда я вошёл сюда, в этот дом-убежище, были именно пустые банки из-под бычков, доставшиеся мне в наследство от предшественника. И заметил странное совпадение (а я человек, который верит, что ничто на свете не случайно): на всех жёлтых бумажных этикетках банок, серийным убийством которых занимался мой предшественник, была одна и та же надпись: «Бычки в масле»!
Постепенно мне становилось ясно, почему я так волновался: железнодорожный переезд для меня был фактически личным архетипом (что-то вроде «личной математики») высшей опасности, местом возможной смерти, рулеткой судьбы. А я, вовремя опуская шлагбаум, продлеваю жизнь тысячам таких «бычков», сидящих за рулём машины. За тридцать минут ожидания дебюта в должности дежурного по переезду я осознал, что бедолаги, которых я спасаю с помощью шлагбаума, никогда не узнают о своём невидимом Воскресении. И пока они, выключив двигатели, курят в машинах перед опущенным шлагбаумом, им и в голову не приходит, что в следующие две-три минуты они могли бы запросто погибнуть, но избежали своей участи. Во мне, наоборот, существовало чёткое осознание того, что поезда — это символы судьбы, с которой, к счастью, я разминулся. Когда потом месяцами мимо меня с грохотом проносились поезда, я представлял себе, что внутри возможно едет женщина, которая могла бы сделать меня несчастным, изменяя мне; мне было приятно думать, что она только что пронеслась мимо, что у неё не было никаких шансов причинить мне боль, что для неё судьбой «запланировано» выйти на какой-то другой станции и сделать несчастным кого-то другого, а не меня. Хотя пассажиры поезда так или иначе пытались навредить, даже проезжая мимо. Однажды красивая молодая женщина выбросила из окна пустую пластиковую бутылку из-под кока-колы, когда поезд проезжал мимо моего переезда, не заметив, что я стою по стойке «смирно» у пути и официально отдаю честь составу. Бутылка попала мне по голове, красная фуражка смягчила удар, так что ничего страшного. Но боль не от брошенного камня, а от намерения, говорит Шопенгауэр (эту мысль я сегодня подчеркнул в книге, надеюсь, библиотекарь не какой-нибудь педант, проверяющий, не испортил ли кто-нибудь «его книги»). Я с облегчением наблюдал, как удалялся состав и как последний вагон превращался в точку, ибо было ясно, что эта развратная толпа, которая ездит в поездах, занимается любовью в пульмановских спальных вагонах и запивает шампанским икру в вагонах-ресторанах, эта одичавшая орда, которая постоянно переселяется с востока на запад и с запада на восток, налево и направо от моего скромного домика со шлагбаумом, точки отсчёта моего мира, мне чужда, что она пронесётся мимо и сожрёт не меня, меня не тронет.
Сегодня у Иоанна Лествичника я нашёл свою любимую фразу (читал её постоянно, начиная со школьной скамьи, но мало что понимал) и, конечно же, подчеркнул её, потому что я не умею читать книгу, кроме как с карандашом в руке; все думают, что карандашом пишут, а я карандашом читаю, и для меня неподчёркнутая книга — поверхностно любимая женщина. Изречение о разрыве с миром гласит: «Странник тот, кто везде с разумом пребывает, иноязычный среди иноязычного народа». Так и я понимал язык пассажиров, высовывавшихся из окна медленно проходящих мимо меня вагонов, но не говорил на нём. И чего только я не слышал из тех окон; это были обрывки, а обрывки наиболее привлекательны, потому что они требуют, чтобы ты их дополнил, закончил, придал им смысл. Например, я помню, как мужской голос сказал другому, женскому, голосу: «Я бы избавился от него ночью, пока он спит, включил бы газ на кухне, и все дела».
И поэтому, когда телефон наконец отзвонил, я, как человек, сумевший убежать от судьбы, торжественно взял свою красную фуражку, напялил на голову, вышел на улицу к шлагбауму и начал его опускать. Колонны машин, заполненные потенциально мёртвыми, но не осознающими этого «бычками», начали замедлять ход с обеих сторон путей. Но первый водитель вместо того, чтобы затормозить, увидев, что шлагбаумы опускаются медленно, дал по газам и проехал под ними, рискуя зацепить крышей металлические сетки, свисающие со шлагбаумов. Он проскочил — выиграл в лотерею. Он как будто намеренно спешил, словно желая столкнуться с судьбой и испытать её.
Я уже расставался с миром и ждал прихода поезда, как подтверждения того, что мне действительно не хочется туда возвращаться. Я хотел убедиться в верности прочитанного на днях у Лествичника: «Устранившись мира, не прикасайся к нему более; ибо страсти удобно опять возвращаются. Если мы ещё богаты даром слова (как я когда-то был!) и имеем сколько-нибудь духовного разума, тогда уже как спасителям душ и учителям бесы советуют нам возвратиться в мир, с тем чтобы благополучно собранное в пристанище бедственно мы расточили в пучине. Потому что душа, обратившись туда, откуда вышла, уподобится соли, потерявшей силу».
