Олива Денаро (ЛП) - Ардоне Виола
— Дело было так: в день моего шестнадцатилетия я возвращалась домой уже в сумерках, совершенно одна…
Rosa, rosae, rosae: заклинание снова действует. Сабелла смотрит внимательно, то и дело записывая что-то на лежащем перед ним листе бумаги. Время от времени он вскидывает бровь, но я не могу понять, сочувствие это или упрёк. Лилиана бледнеет: этой истории я ей до сих пор не рассказывала.
— Через несколько дней, не знаю, сколько именно, я доползла до двери и из последних сил принялась стучать, умоляя его вернуться. Как он и обещал.
Я никак не могу заставить себя взглянуть, что там отец, и потому не свожу глаз с Сабеллы, который продолжает скрипеть своей чёрной авторучкой. Маддалена уставилась в одну точку: должно быть, она разочарована, потому что сама, конечно, никогда бы не сдалась на милость похитителя: скорее умерла бы, мучимая голодом, жаждой и страхом, чем произнесла его имя, умоляя вернуться. Голос, вдруг сорвавшись, начинает меня подводить, но всё-таки позволяет дотянуть до конца: до окриков карабинеров, погони, выстрелов и приближающегося сквозь заросли отцовского силуэта.
Когда я умолкаю, в комнате не слышно ни звука, даже скрипучая адвокатская ручка — и та немеет. Потом из кухни, разрушая чары, доносится звяканье тарелок: это синьора Фина встаёт готовить обед. И жизнь для собравшихся в гостиной снова, как ни в чём не бывало, трогается с места. А ведь раньше и для меня всё тоже было просто! Звон посуды, мысли, что как приходят, так и уходят, неторопливое течение скучных дней, сменившихся теперь страхом, который охватывает с самого утра, стоит только открыть глаза, и не оставляет подчас даже ночью.
— Кто-нибудь видел, как Вы шли домой в вечер похищения? — спрашивает Сабелла, отрывая ручку от бумаги.
Нет, улица была совершенно пуста, ведь близилось время ужина: даже торговцы уже позакрывали свои лавки. И вдруг я вспоминаю, как услышала шаги за спиной, как забилось сердце и как отец Тиндары, едва кивнув, обогнал меня и скрылся за углом.
— Мимо как раз проходил Сантино Кризафулли. Может, он что-нибудь и слышал.
Маддалена, покачав головой, скрещивает пальцы.
— Простите… — добавляю я, поскольку остальные молчат. — Мне очень жаль, что я доставляю вам столько хлопот. Вот уж не думала, что из-за одного взгляда, одного слова всё может зайти так далеко…
— Синьорина, — строго заявляет Сабелла, сняв очки, — Вам не стоит извиняться и не стоит сожалеть, Вы ведь не сделали ничего дурного. Если бы Вы что и пообещали этому… — он осекается, — молодому человеку… — я отчаянно мотаю головой, и адвокат продолжает свою мысль. — …если бы сами, как говорится, поощряли его, если бы тоже были в него влюблены, даже если бы, так сказать, были помолвлены… — я выкручиваю себе пальцы, пока боль не заглушает бушующий в груди пожар. — Единственный вопрос, который сейчас имеет значение, звучит следующим образом: давали ли Вы согласие на консумацию связи с Патерно? Были ли в состоянии выбирать, согласиться или не согласиться на его попытки ухаживания, или Вас вынудили к этому усталость, голод, угрозы, насилие и унижения?
— Я этого не хотела, но…
— Насилие бывает разным, — вмешивается наконец Маддалена, — как физическим, так и психологическим: тебе пришлось вынести и то, и другое. Разве ты сама решила с ним уехать? Нет, тебя увезли против твоей воли! Значит, это никакая не любовь, а принуждение.
Донна Фина приносит с кофе и, проходя мимо, обнимает меня за плечи. Сабелла, подув на густую чёрную жидкость, выпивает её одним глотком и ставит чашку на стол. Потом аккуратно собирает исписанные листы в стопку, вкладывает в серую папку, убирает в портфель. И вот он уже на ногах.
— Меня всё ясно, Олива, но решение за Вами — конечно, по согласованию с родителями, учитывая то, что Вы несовершеннолетняя. Если надумаете идти до конца и подавать против Патерно гражданский иск, я готов занять место Вашего адвоката — естественно, без каких бы то ни было обременений.
Я кошусь на Маддалену, но она беседует с Лилианой, и мне приходится провожать адвоката самой. Дождавшись, пока он направится к двери, я обречённо склоняю голову и упираюсь лбом в стену. Однако именно в этот момент Сабелла оборачивается.
— Вы ни в чём не виноваты, Олива, — говорит он. — Вы ведь всего лишь юная девушка.
58.
Старшина Витале, почти не задавая вопросов, заполнил все необходимые документы, а когда мы собрались уходить, сочувственно похлопал отца по плечу. Обратно нам пришлось возвращаться переулками, после чего меня заперли в доме, чтобы я на улицу и носу не казала, — как Фортунату, если не хуже.
Желая отправить своего обидчика в тюрьму, я в итоге оказалась там сама. Отныне каждый день начинается и заканчивается одинаково. Родители боятся оставить меня одну, а сами если и выходят, то лишь по неотложной надобности. На рынок, продавать лягушек и улиток, ходит теперь Пьетро Пинна, поскольку, узнав, что мы подали иск, былые покупатели совсем разуверились в отце. А Козимино меняет одно место работы за другим и зачастую тоже просиживает с нами с утра до вечера.
Дни стоят солнечные, дождь накрапывает лишь изредка, а если бывает ветрено, я, притаившись у оконного стекла, слежу, как листья выписывают в воздухе головокружительные пируэты. И только ночью набираюсь храбрости выйти ненадолго за порог, туда, где в крохотном, чудом избежавшем уничтожения уголке стараниями отца снова возник небольшой огородик.
Когда раздаётся стук в дверь, мать, схватившись за голову, невольно отшатывается: проведать нас больше никто не заходит. А вдруг, покончив с курами и огородом, недоброжелатели не остановятся?
— Там синьора в штанах, стриженая под мальчика, — шепчет она, заглянув в глазок.
Маддалена, войдя, обнимает нас обеих:
— Я так хотела с вами познакомиться, дорогая Амалия!
Мать отстраняется, но всё-таки проводит её в кухню.
— На-ка, держи, — гостья протягивает мне тяжёлую сумку. Мать, заглянув внутрь, ворчит по-калабрийски:
— Вот только книжек нам и не хватало, — а пока мы поднимаемся в комнату, добавляет ещё: — Мы ж их на обед заместо хлеба едим…
Маддалена садится за мой стол, и комната вдруг кажется больше, будто само её присутствие раздвигает стены.
— Читать, значит, любишь, — кивает она, заметив стопку книг в углу.
— Мне учительница подарила, в начальной школе… Я некоторые по четыре, а то и по пять раз перечитывала.
— Ну, это не романы, — и она выкладывает на стол стопку пухлых томов. Читаю надписи на обложках, тщательно обёрнутых цветной бумагой: итальянский, математика, история, география, латынь…
— Я же сказала, со школой покончено!
— Ты могла бы учиться дальше сама, навёрстывать пропущенное дома. Лилиана ушла далеко вперёд, она тебе поможет подтянуться, она и книги дала. А после сдашь экзамен экстерном, получишь учительское свидетельство и уже сможешь работать, не зависеть больше от семьи или… — она на миг задумывается, — или от кого-либо ещё.
Я касаюсь кончиками пальцев корешков: мне ведь так нравилось носить чёрный халатик, ходить с Лилианой в школу, слушать учителей, потом возвращаться домой и, устроившись за столом, в абсолютной тишине делать уроки… Может, возьмись я за учёбу, дни опять разделились бы на часы, а недели — на дни? Тогда, глядишь, и моё заточение кончилось бы раньше.
— Не знаю, справлюсь ли, — честно признаюсь я.
— Так ведь и я не знала, справлюсь ли с тем, за что бралась, — улыбается она, обнажая ровные белые зубы. — Когда мне было двадцать, нам с группой товарищей взбрело в голову организовать специальные поезда, чтобы отправить голодающих детей Юга в семьи на Севере. Знаешь, что тогда говорили люди? Мол, мы, коммунисты, детей едим! А мы несмотря ни на что гнули своё, и очень многие женщины в конце концов доверились нам, отдав своих детей.
— Не хотите миндального молока с мятой, доктор[21]? — заглядывает в дверь мать.
