Дина Рубина - О любви (сборник)
Затем минут двадцать мы рыскали среди трехэтажных особняков на улочках старого Тель-Авива. Витя ругался и поминутно восклицал: – Ну где их чертова пагода?! – как будто в том, что мы безнадежно опаздывали, был виноват не он сам, со своим краденым пальто, а один из императоров династии Мин.
Милый Яков Моисеевич Шенцер ждал на крыльце одного из тех скучных домов в стиле «баухауз», которыми была застроена вся улица Грузенберг, да и весь старый Тель-Авив. Он приветственно замахал обеими руками, заулыбался, снял свою кепочку мастерового.
– Ради бога, простите, мы вынуждены подождать господина Лурье. Пойдемте, я предложу вам чаю.
Эти полутемные коридоры, старые двери с крашенными густой охрой деревянными косяками, маленькая кухонька, куда завел нас Яков Моисеевич – угощаться чаем – все напоминало их нелепый «Бюллетень», от всего веяло заброшенностью, никчемностью, надоедливым стариковством.
– Рассаживайтесь, пожалуйста... – мне он предложил старый венский стул, какие стояли на кухне у моей бабушки в Ташкенте, и после долгих поисков вытащил из-под стола для Вити деревянный табурет, крашенный зеленой краской. На столе, застеленном дешевой клеенкой, вытертой на сгибах, стояла вазочка с вафлями.
– Чувствуйте себя свободно... Буквально минут через пять-десять явится Морис...
– А разве не на три у нас было договорено? – отдуваясь, спросил Витя, как будто скандал в полиции произошел не с ним, а с кем-то совершенно другим, незнакомым, не нашего круга человеком.
Я грозно молча выкатила на него глаза, и он заткнулся. А Яков Моисеевич – ему отчего-то было не по себе, я это чувствовала, – сказал: – Да, видите ли, возникли определенные обстоятельства... Впрочем, сейчас я пришлю Алика, он похлопочет о чае и... буквально минут через пять...
Когда он вышел, я сказала:
– Если ты сейчас же...
– Ладно, ладно!..
– ...то я поворачиваюсь и...
– А что я такого сказал!?
– ...если, конечно, ты хочешь получить этот заказ...
– Но, учти, меньше чем на семь тысяч я не...
– ...а не сесть в долговую тюрьму на веки вечные...
Тут в кухоньку боком протиснулся одутловатый человек лет пятидесяти, стриженный под школьника, с лицом пожилой российской домработницы.
Он улыбался. Подал и мне и Вите теплую ладонь горочкой:
– Алик... Алик...
– Виктор Гуревич, – сказал Витя сухо. Грязный полосатый шарф болтался на его небритой шее, как плохо освежеванная шкура зебры. – Генеральный директор «Джерузалем паблишинг корпорейшн».
Алик засмущался, одернул вязаную душегрейку на животе и стал услужливо и неповоротливо заваривать для нас чай.
Когда мы остались одни, Витя шумно отхлебнул из чашки и сказал:
– Такие, как этот, женятся, чтобы увидеть голую женщину.
– Кстати, вы очень похожи, – отозвалась я. – Только он поопрятней.
* * *Морис Эдуардович Лурье оказался сухопарым и неприятно энергичным стариком, из тех, кто в любой ситуации любое дело берет в свои распорядительные руки. О том, что он, наконец, явился, мы узнали по деятельному вихрю, пронесшемуся по всему этажу, который занимала резиденция китайцев: захлопали двери, по коридорам протопали несколько пар ног, промелькнули мимо кухни две какие-то дамы, и донеслась издали сумятица голосов.
Нас пригласили в библиотеку – большую сумрачную комнату, заставленную темного дерева книжными шкафами. За стеклами тускло поблескивали полустертыми золотыми буквами высокие тома дореволюционных изданий. Эту допотопную обстановочку игриво оживляли два бумажных желто-синих китайских фонаря, очевидно, подаренных членами какой-нибудь китайской делегации на очередном торжественном приеме.
Договаривающиеся стороны расселись за круглым столом, застеленным огромной – до полу – красной скатертью с вышитыми золотыми пагодами. Это было страшно удобно: я посадила Витю справа от себя (правая нога у меня толчковая) чтобы, под прикрытием скатерти, направлять переговоры в безопасное русло, придавая им плавное течение.
Кроме Мориса Эдуардовича за столом поместились две пожилые дамы, как выяснилось в дальнейшем – глухонемые, во всяком случае, я не услышала от них ни единого слова. Обе были мелкокудрявы и обе – в очках, только одна – жгуче крашенная брюнетка, а другая снежно-седая. Обе смотрели на Мориса с обожанием.
Напротив сидел любезнейший Яков Моисеевич и, тревожно-понимающе улыбаясь, посматривал на меня. Кажется, и он был непрочь пару раз долбануть под столом Мориса Лурье. Но не смел. Да и воспитание получил другое.
* * *Итак, начал Морис Эдуардович, некоторые члены ЦЕНТРА считают, что наш «Бюллетень» несколько отстал от времени. У него, признаться, другой взгляд на время, на печатный их орган, на то, каким должен быть «Бюллетень», объединяющий членов столь уникальной...
Овечки Мориса преданно кивали каждому его слову. Карбонарий Яков Моисеевич нервно потирал левую ладонь большим пальцем правой. Ага, вот, значит, как у них здесь распределяются роли...
Осторожность! Сугубая осторожность и медленное – по пластунски – продвижение к заветной китайской кассе.
Я улыбалась, кивала. Кивала, кивала, кивала...
Он широким жестом поводил рукой в сторону книжных шкафов, вскакивал, открывал ту или другую стеклянную дверцу, доставал ту или иную картонную папку, перебирал желтые ветхие вырезки, фотографии, копии документов...
(Аккуратно, невесомо... – говорила я себе... – ползком, замирая то и дело, чтобы не спугнуть ни этих овечек, ни дракона, сторожащего сундук с... драхмами? Что там у них за валюта, кстати, не помню...)
Яков Моисеевич поморщился и сказал:
– Морис, ближе к делу, ради бога!
Я предостерегающе ему улыбнулась. Потом одарила улыбкой пожилых овечек.
Если уважаемый Морис Эдуардович закончил, я, с его позволения, хотела бы изложить несколько мыслей по этому поводу. Безусловно, «Бюллетень» уникальное явление в том, какую объединяющую функцию и-ля-ля-ля-ля-ля... (перебежками, нежно, ласково!)
Те драгоценные сведения о жизни неповторимой общности выходцев... и-ля-ля-ля-ля-ля... (невесомо, едва касаясь перстами! На кончиках пальцев!)
Ценнейший материал, который представляют собой воспоминания, публикуемые на страницах... и-ля-ля-ля – три рубля... (сон навеять, сладостный сон на дракона, и тогда...)
Мы со своей стороны – то есть, совет директоров «Джерузалем паблишинг корпорейшн», готовы взять на себя ответственность за сохранность уникальных материалов... (я, повторяя жест Мориса Эдуардовича, широко повела рукой в сторону книжных шкафов. Так гипнотизер властно насылает на вас сновидение. Кстати, одна из овечек – белая, послушно закрыла выпуклые черные глаза и поникла пожилой кудрявой головой), и обязаться регулярно публиковать на страницах обновленного «Бюллетеня»...
* * *И тут в переговоры вступил генеральный директор «Джерузалем паблишинг корпорейшн». Он издал свой дикий смешок, столь напоминающий непристойный звук во время проповеди в кафедральной тишине собора и сказал:
– А нам, татарам, все равно – что е..ть подтаскивать, что е...ных оттаскивать.
Белая овечка испуганно открыла глаза. Черная тряхнула кудряшками.
А я сильно пнула его ногой под столом.
Переговоры побежали живее. Как будто взмокшие от жары (помещение отапливалось, старички грели кости) участники конгресса скинули фраки, расслабили галстухи и закатали рукава рубашек.
Пожилой школьник, тот, что заваривал (и плохо заварил!) для нас чай, принес всем минеральной воды.
Витя, как всегда, лез перебивать собеседников, с чудовищным апломбом нес чудовищную ахинею и сходу заламывал цены. Старички валились со стульев.
* * *Известно ли уважаемому ЦЕНТРУ, что на современном издательском рынке газеты давно уже верстают на компьютерах, а тот способ, которым делается «Бюллетень»...
– Ничего, ничего, – сказал Морис Эдуардович, – как-нибудь, мы потихоньку, по старинке. В типографии, где выполняют наш заказ, стоит старый добрый линотип...
– Что это за типография? – спросил Витя.
– «Дети Харбина», – невозмутимо отвечал старик. – Мы сотрудничаем с ними тридцать девять лет...
– А когда дети Харбина уйдут в лучший мир? – спросил Витя.
И я опять пнула его под столом. Но он закусил удила, хамил и брызгал слюной на китайцев.
– А заголовки?! – орал он, – Как вы делаете заголовки, виньетки и прочее?!
– Там есть наборная ручная касса.
– Наборная! Ручная!! Касса?!! Ой, держите меня! А трамвайной конки там нет?
В общем, я отбила все ноги об этого идиота. Но, как ни странно, он расшевелил старокитайскую братию, запальчиво живописуя, какие широкие дали, какие интеллектуальные выси придаст полудохлому «Бюллетеню» «Джерузалем паблишинг корпорейшн». Он яростно листал свой ежедневник, в каждом столбце которого было написано: «22.00 – парить ноги!», изображал поиск телефонов высокопоставленных своих друзей, топал ногами в ответ на малейшую попытку китайцев вставить хоть слово – короче, порвал удила и несся во весь дух. Кстати, в полемике, Витя несколько раз цитировал древнекитайского поэта Цао Чжи и кое-что из народных песен юэфу, что вначале произвело на китайцев парализующее впечатление.
