Рут Озеки - Моя рыба будет жить
Папа согласился довезти меня на поезде в Сендай, что нельзя было не оценить, потому что покинуть квартиру при свете дня было для него реальным достижением. Было видно, какой это для него стресс, и нельзя сказать, чтобы я была ему поддержкой и опорой. Я совершенно по-детски вбила себе в голову идею, что нам можно было бы сделать небольшое отступление от маршрута и посетить Диснейленд-Токио, где я намеревалась пожать руку Микки-чан. Я знала, это нереально, потому что Диснейленд-Токио на самом деле не совсем по дороге в Сендай, и, кроме того, папа в толпе начинает паниковать, но я очень, очень хотела пойти. Микки-чан из Калифорнии, и я тоже, и я думала, может, он тоже по дому скучает, так что я канючила и канючила, но конечно же, папа сказал «нет». Я думаю, в нормальной семейной ситуации моя просьба была бы выполнима. То есть пару часиков потерпеть общество Микки-чан — не такая уж большая цена при том, что ты избавляешься от своего ребенка на все лето. Но в нашей семье о нормальной ситуации говорить не приходилось, и я знала, папа — не фанат Диснейленда. Можно было бы сделать над собой усилие и простить его за это, и мы оба могли бы даже получить от поездки удовольствие, но вместо того я дулась всю дорогу, и он чувствовал себя виноватым и несчастным, и мне от этого, честно, тоже было не очень-то здорово. В конце концов, он обещал, что мы съездим в Диснейленд на обратном пути, когда он приедет меня забирать, и это меня несколько взбодрило — по крайней мере, я знала, он намерен дожить до конца моих каникул.
Он ужасно нервничал на Токийском вокзале, и нам пришлось чуть не час стоять под табло, пока он пытался врубиться, на какой скоростной поезд нам надо сесть и какие купить билеты, а потом все равно мы оказались не на той платформе и сели в полурегиональный до Ямабико вместо экспресса до Комачи, но ему неважно было, что мы останавливались на каждой станции, да вообще-то, мне тоже было плевать. Вот так мы и поехали — через тянувшиеся бесконечно предместья Токио, потом какие-то промышленные районы, мимо заводов с трубами, мимо уродливых жилых многоэтажек, парковок и торговых центров, и двери всё то открывались, то закрывались, и люди то входили, то выходили, проводницы в симпатичных униформах толкали свои тележки по проходам, крича: «Обэнто ва икагадэсу ка? Оча ва икага дэсу ка?»[94] Мне вдруг очень захотелось бэнто с жареным угрем, и только я собиралась попросить папу, как вспомнила последний раз, как мы ели жареного угря, это было, когда мы праздновали, что он нашел «работу». Я вспомнила, как он лгал, и вся моя любовь к жареному угрю испарилась, и я заказала вместо этого сэндвич с яйцом. Я ела сэндвич и смотрела в окно, наблюдая, как мое отражение плывет сквозь пейзаж за окном, как призрак. Снаружи все было грязным и серым, или цвета цемента, но время от времени встречались крошечные рисовые поля, которые сверкали, как драгоценные изумруды, и чем дальше мы забирались от Токио, тем зеленее становился мир.
Когда мы наконец добрались до Сендай, то пересели в местный поезд, который доставил нас до ближайшего к храму Дзико городка, а там мы с трудом впихнули мой чемодан в древний автобус, заполненный очень старыми стариками, который должен был довезти нас до ее деревни. По пути из города мы проехали пару мини-мартов, кафешек и несколько начальных школ, но, честно, больше тут ничего особо и не было: завод по переработке рыбы, зал пачинко, заправка, «7-илевен», авторемонтная мастерская, много маленьких полей. Но мы ехали все дальше и дальше, и расстояния между домами становились все больше и больше, и, наконец, я поняла, что мы загородом, потому что вокруг вдруг стало красиво. Будто мы попали в анимэ — наш маленький автобус пыхтит то вверх, то вниз, петляя между холмами и огибая скальные обрывы. Было видно, как внизу волны разбиваются об эти безумные скалы, а иногда мы проезжали маленький пляж, будто песчаный карман, пришитый к скале.
Я раньше любила поездки на северное побережье Калифорнии, в Марин или Соному, или в Гумбольдт, и здесь у меня возникло похожее чувство, только здесь, в Японии, все было зеленее, и деревьев больше, и совсем не было дизайнерских домов. Вместо них были эти маленькие рыбацкие деревушки, разбросанные по побережью, со стайками лодок, и сетей, и устричных плотиков, которые покачивались на волнах, и со связками рыбы, вывешенной сушиться рядом с домами, как белье. Автобус сделал около ста тысяч миллионов остановок, которые совершенно не выглядели, как остановки — просто скамеечка у дороги или ржавый круглый знак на столбике, а иногда такая будочка, вроде той, где, если ты живешь в Калифорнии, ты держишь фильтр для ванной.
В Калифорнии тоже было полно таких скалистых мест, но у меня сложилось впечатление, что в этих местах, где жила Дзико, не было особо много ванных, или бассейнов, или поместий, где обитают знаменитости.
К тому времени в автобусе уже почти не было пассажиров, только мы с папой и пара очень стареньких бабушек в тэнугуи[95] на головах, с позвоночниками, согнутыми под прямым углом. Водитель был худой молодой парень с великолепными манерами. Он носил стильную маленькую фуражку и белые хлопковые перчатки, и каждый раз, как он съезжал на обочину к остановке, он кланялся и притрагивался к козырьку пальцами, обтянутыми перчаткой. Ну очень каккоии[96].
Дорога становилась все у́же и все круче, она вилась по краю глубокого ущелья, и тут водитель в очередной раз остановился. Я посмотрела в окно на заросший деревьями склон, ожидая увидеть хотя бы скамейку или заржавелый знак, но в этот раз не было ничего, просто гора с одной стороны и обрыв с видом на долину внизу — с другой. Но потом я еще раз посмотрела в сторону горы и увидела древние каменные ворота, прятавшиеся за деревьями; они были покрыты свисавшим клочьями мхом, а за воротами исчезали в темноте каменные ступени.
Двери автобуса открылись, и водитель притронулся к фуражке. Бабушки выжидательно на нас посмотрели.
— Мы приехали, Наоко, — сказал папа. — Высаживаемся?
Почему-то говорил он по-английски. Английский у него так никогда и не стал по-настоящему свободным, но когда он говорил, то казался таким вежливым и интеллигентным, прямо и не подумаешь, что такой способен спустить все деньги в тотализатор и улечься на рельсы.
— Здесь? — пискнула я. Думала, он шутит.
Но он уже был на ногах, и старушки улыбались и кивали, и что-то нам говорили, будто знали уже, кто мы такие, и папа кивал им в ответ, пока я пыталась вырулить чемодан на выход по узкому проходу. Водитель смотрел в зеркало, и, увидев, как я сражаюсь с чемоданом, бросился на помощь и перехватил у меня ручку. Я вышла из автобуса и встала на обочине, заглянув за усыпанный гравием край обрыва, нависавшего над спускавшейся к берегу долиной. Отсюда мне виден был кусочек океана — он сверкал и переливался на солнце, как обещанное спасение.
Я отвернулась от океана и взглянула на склон. Никаких строений не видно. Каменные ворота. Мох. Темная лестница, ведущая в никуда. Папа вылез из автобуса и стал рядом, а водитель вручил ему мой чемодан. Я посмотрела на ступени, и тут до меня начало доходить. Я подергала папу за рукав.
— Пап?..
Но водитель кланялся папе, и папа кланялся в ответ, и вот водитель забрался в автобус, закрыл двери и включил передачу, вот шины захрустели по гравию, и вскоре мы с папой стояли на обочине дороги, наблюдая, как габаритные огни маленького автобуса мигают раз, другой, и, наконец, совсем исчезают за поворотом.
Внезапно стало ужасно тихо; все, что можно было услышать, — шум ветра в бамбуке, звук, похожий на призраков. Я посмотрела на стоявший рядом чемодан на колесиках. Мой чемодан был розовый, с картинкой Hello Kitty. Выглядел он печально и очень одиноко.
И тогда до меня дошло. Папа собирался меня здесь бросить. Сначала мы затащим мой чемодан на гору, потом он бросит меня здесь с какой-то дико старой монахиней, которая вроде как моя прабабка и которую я едва знаю, на все летние каникулы.
— О’кей! — сказал папа, направляясь через дорогу к крутой лестнице. — Пошли! Бросим вызов!
Горло у меня сжалось, и в носу защипало. По привычке я стиснула зубы, чтобы удержать слезы, как я делала, когда меня пинали во время кагомэ-линчевания в школе, но потом подумала, пошло оно все, я просто обязана поплакать. Я должна выть и визжать, я должна закатить нереальную истерику, ведь если я буду выглядеть достаточно убого, папа меня пожалеет и заберет опять домой. Я всхлипнула пару раз на пробу и посмотрела на папу, пытаясь понять, заметил ли он, но он вообще не обращал на меня внимания. Он разглядывал склон, и лицо у него светилось изнутри, будто он предвкушал что-то, но не хотел этого показывать. Я вот того радостного предвкушения на лице у него не видела с тех пор, как мы жили еще в Саннивэйле, и один приятель-программист позвал его с собой половить рыбу нахлыстом. Это было приятное зрелище, так что я пересекла дорогу следом и втащила чемодан на первую ступеньку. Колесики стукнули:
