Юрий Поляков - Гипсовый трубач: дубль два
Неожиданное сравнение Натальи Павловны с самкой лешего, внезапно пришедшее в голову и даже поначалу вызвавшее у него прилив гордости за свои поэтические пороховницы, позже, после ответственных размышлений, было отвергнуто Кокотовым, как слишком рискованное. Он даже представил себе бывшую пионерку, густо обросшую шерстью, точно неуловимый гоминид «йети». Нет, не пойдет!
Так, в творческих муках, он добрел до грота, сложенного из гладышей еще во времена железнорукого штабс-капитана Куровского. Камни давно обомшели, меж ними выбивалась травка, а наверху росла раскидистая березка. Из медной трубки, вмурованной в кладку, журча, падала в бетонный вазон скрученная струйка. Автор «Нежной жажды» подставил сложенные ладони и напился – вода оказалось отличная, с кислинкой и железистым привкусом, она даже слегка покалывала язык, будто газированная.
Прислонясь спиной к холодной и бугристой стене грота, невольник стиха попытался все-таки переделать концовку, но вышло еще рискованнее:
И вот, лесной не видя красоты,Мечтаю, как тебя позвал бы в жены я.И грежу, что навстречу выйдешь ты —Из чащи, как богиня, обнаженная…
Новый вариант к тому же совсем не соответствовал действительности: увлекаясь Обояровой, Кокотов о браке покуда не помышлял. Эти матримониальные намерения ворвались в стих явно в результате поиска концевого созвучия к слову «обнаженная». И совсем уж неприличным выглядело очевидное влияние Бездынько с его составными рифмами, которым жутко завидовали Асеев и Маяковский, возможно, именно из-за этого застрелившийся.
Андрей Львович напружил слабеющее вдохновение, пытаясь вновь пересочинить последние строки, но не успел: в лесу послышались голоса.
Однако из кустов показалась не «самая изысканная лешая», а стайка знакомых насельников: вдова внебрачного сына Блока, архитектор Пустохин, акын Джангулов, русская народная певица Воронкова и Ящик под ручку со Златой Воскобойниковой шли к источнику, неся в руках пустые пластиковые бутылки. По предписанию врача, перед каждым приемом пищи они обязательно пили целебную ипокренинскую воду, чем и объяснялось изрядное здоровье стариков, несмотря на неуклонно убывающее питание. Угнетенное душевное состояние и очевидная творческая неудача превратили одну только мысль о возможной встрече с жизнецепкими пенсионерами в невыносимое страдание, и бывший поэт, незаметно выскользнув из-под каменной сени, по короткой тропинке, самочинно протоптанной наискосок от асфальта, воротился в Дом ветеранов.
Подходя к колоннаде, Кокотов снова бросил почти безнадежный взор на стоянку, но увидал лишь многочисленное семейство Огуревичей. Закончив очередное занятие в школе «Путь к Сверхразуму», чада и домочадцы шумно грузились в микроавтобус, чтобы ехать домой – в соседний суперпоселок Трансгаза, где года четыре назад директор выстроил себе трехэтажный коттедж. Посадкой руководила Зоя Афанасьевна, зычно покрикивая, она с раздражением поглядывала на дверь Дома ветеранов. Причина ее неудовольствия стала понятна, когда автор «Роковой взаимности» столкнулся в холле с Аркадием Петровичем, напоминавшим полярника, которому очень не хочется выходить из тепла в ледяное ненастье, но долг, как говорится, зовет. Обрадовавшись отсрочке, он бросился к писателю:
– Ну что? Как вы съездили?
– Появилась некоторая надежда, – уклончиво сообщил Кокотов.
– Слава богу, я так волнуюсь, так волнуюсь… Если суд отклонит нашу жалобу, все рухнет!
– А может, просто заглянуть в торсионные поля и узнать?
– Заглядывали. там информационный провал. Знаете, что это означает?
– Нет.
– Это означает, что будущее еще не сформировано, и мы находимся в точке бифуркации, исход процесса равновероятен. Хоть бы Меделянский вернулся! У него есть выход на Верховный суд, на очень большого человека, который много лет коллекционирует «змеюриков»…
С улицы, бухнув вековой дверью, вбежал сын Прохор:
– Папа, мама сердится! Она сказала, ты напрасно тянешь резину, твоя Лапузина опять где-то шляется!
– Какая Лапузина, при чем тут Лапузина? Ты видишь, мы разговариваем с Андреем Львовичем, – испугался директор, и его мускулистые, как у саксофониста, щеки задергались.
– Вижу, – кивнул проницательный отрок. – У Андрея Львовича, как и у тебя, либидоидная аура тоже значительно угнетена…
– Почему вы так решили? – поежился автор «Беса наготы».
– Потому что она фиолетового цвета. Вы зря не хотите заняться своими энергетическими глистами! – ответил Прохор и увел покорившегося отца в семью.
Подавив в себе ревнивую неприязнь к этому торсионному проходимцу, Кокотов побрел в столовую. Честно говоря, есть ему не хотелось, но теперь тоска гнала прозаика к людям. Сердечно поздоровавшись с Яном Казимировичем, он, чтобы заглушить душевную муку, попросил любимого фельетониста Сталина немедленно продолжить рассказ о судьбе его братьев. Взволнованный столь невиданным вниманием, Болтянский порозовел от удовольствия, подарил благодарному слушателю нераспечатанную пачку морской капусты и завел свою родовую сагу.
– Итак, вообразите, Андрей Львович, приезжает мой брат Станислав в революционный Петроград и сразу же, наивная провинциальная душа, выполняя наказ покойного батюшки, всех встречных и поперечных начинает расспрашивать, как пройти к товарищу Троцкому. «Бывшие» в меховых пальто от него, конечно, в ужасе шарахались. Те что попроще посылали, кто – в Петросовет, кто – в наркомат Индел, кто – в Смольный… Большинство же вообще не знали, о ком речь, пожимая плечами. Телевизора-то еще не было! Наконец нашлись два добрых матросика с красными бантами на бушлатах, они вызвались проводить брата прямо к Троцкому, но доставили, разумеется, прямехонько на Гороховую, в ЧК. Там Стась две ночи провел на соломе в камере с двумя бородачами из «Союза русского народа» и похмельным председателем полкового комитета, растратившим казенные деньги. Черносотенцы молись и ругали жидов, погубивших Россию, а растратчик бил в железную дверь кулачищами и орал, насыщая камеру сивушным перегаром, что послал пропавшие деньги почтой лично Карлу Либкнехту на поддержку немецкого пролетариата. Ему, видимо, все-таки поверили, отдали портупею и отпустили, а бородачей вызвали с вещами, и назад они уже не вернулись.
На третий день повели на допрос и Стася. Пытал его латыш, говоривший с сильным акцентом. То ли брат отвечал что-то не так, то ли следователь плохо понимал по-русски, но, когда брат в седьмой раз объяснил, что шел к Троцкому поступать на службу, латыш вынул огромный маузер и чуть его не застрелил. Тут, к счастью, в застенок вошел высокий человек, одетый в кожаную тужурку, в каких до революции щеголяли исключительно шоферы и самокатчики.
– Вот… – с трудом подбирая слова, доложил следователь. – Не сознается, что хотел товарища Троцкого убить!
– Так уж сразу и убить! – хохотнул кожаный, и его голос показался брату знакомым. – Откуда прибыли?
– Да что с ним разговаривать, товарищ Зайончковский! К стенке – и баста! – сказал дознаватель с рассудительным латышским акцентом.
– Из Красноярска…
– Ишь ты, земляк!
И тут Станислав узнал в чекисте поляка, учившегося с ним в одном реальном училище, но тремя классами старше.
– Ежи! Это же я – Болтянский!
Чекист удивился, поднес к лицу брата свечку и, махнув рукой, выпроводил из камеры следователя, потом сердечно обнял соплеменника. Слово за слово, спасенный брат рассказал ему, как по совету отца хотел устроиться к Троцкому на службу.
– Зачем тебе Троцкий? Иди к нам, в ЧК. Знаешь, кто у нас здесь самый главный?
– Кто?
– Дзержинский.
– А заместитель у него, знаешь кто?
– Кто?
– Менжинский. Все наши. Давай к нам! Мне как раз дознаватель нужен. Намучился я с этим тупым латышом, хочу его на повышение куда-нибудь отправить…
– Да я ж не умею, я на техника учился…
– А кто умеет? В первый раз революцию делаем. Главное – иметь горячее сердце и чистые руки. Я так Дзержинскому и сказал, когда он меня в ЧК брал.
– В общем, Стась согласился. Но вы, Андрей Львович, нипочем не угадаете, кем впоследствии стал тупой латыш…
Однако в тот момент автор романа «Плотью плоть поправ» не угадал бы даже, как звали его покойную маму Светлану Егоровну. В столовую вошла разрумянившаяся с улицы Наталья Павловна и, мило щурясь, выискивала кого-то среди питающегося старческого многолюдья. Сердце писателя расцвело, словно алый японский рододендрон, когда он вдруг понял: ищет она его – Кокотова…
18. Второй брак Натальи Павловны
– Неплохое вино, – вежливо похвалила Обоярова и поставила едва пригубленный бокал на стол.
– С нежным ягодным послевкусием, – добавил Кокотов.
