Евгений Гришковец - Следы на мне (сборник)
— Нашёлся? — кричали из лесу.
— Нашёлся! — кричали другие голоса.
— Ну, пошли домой, — тихо говорил кто-то.
Хайрулин тоже пошёл. Он потом даже удивлялся нашей ему благодарности и никогда ею не злоупотреблял. Пол деревни старались у моих родителей перехватить «до получки» на выпивку — Хайрулин не исключение. Чаще всего все получали отказ. Но Хайрулин не злоупотреблял нашей благодарностью, и ни разу не намекнул на свои заслуги.
А бабушка (царство ей небесное) чуть ли не целовала его всё время, пока у нас в Колбихе был дом и пока мы не уехали далеко-далеко. Бабушка покупала ему фланелевые рубашки, покупала подарки и одежду его детям, и не забывала купить и привезти ему бутылочку какого-нибудь дагестанского коньяка со звёздочками или бутылку хорошей водочки.
— Пусть Володя всякую дрянь не пьёт, — говорили она, — всё равно напьётся, так пусть хорошего выпьет.
А Хайрулин подарки принимал, искренне был признателен, и всё удивлялся, мол, за что такая милость и благодать.
Ох и спасибо Володе Хайрулину. Долгих лет ему! Пусть живёт, как может и как хочет. Пусть ему будет хорошо!
Когда я вспоминаю Колбиху, меня охватывает неуёмное и очень тревожное желание что-то важное сохранить. Но я понимаю в то же самое мгновение, что сохранить ничего нельзя. Жизнь не зафиксировать, не передать, не удержать! Я не смогу передать или пересказать, как говорила наша соседка Клавдия Владимировна. Не смогу передать её интонации, её обороты, её словечки, её истории. И даже, если бы я сделал тысячи снимков, записал бы массу рассказов, всё равно, эти записи и фотографии ничего не сохранят и не сберегут. Даже для меня они будут только иллюстрациями к моим воспоминаниям, переживаниям и к моей любви. А любовь не нуждается в иллюстрациях, как жизнь не терпит остановок и неподвижности.
Я пытался рассказать что-то про то, что я видел, чего коснулся и что полюбил. И вот я с ужасом и радостью понимаю, что у меня нет средств и возможностей передать словами то, что я видел, слышал, вдыхал и знал.
Я же догадываюсь, и даже точно знаю, что наша Колбиха ничем не особенная деревня. Купили бы мы дом в другой деревне, были бы другие лица, другие истории, имена. Но «наш» дом был в Колбихе. У меня в моей жизни есть эта деревня, а не другая.
Я не хотел бы там жить, не смог бы, не могу. И я знаю, что в Колбихе всё будет, как было, если только горожане не скупят там все дома. И какие бы глобальные технические изменения не сотрясали города, как бы не совершенствовался, в том числе, сельский труд, в Колбихе всё будет неизменно. Она либо будет такой, какой я её знаю и люблю, либо её не будет вовсе.
А не будет и не будет! Не мне решать. Само собой всё произойдёт или не произойдёт. Ну, не станет Колбихи, такой, какая есть, что в этом плохого? Сорок некрасивых домов в красивом, но суровом краю? Пол сотни сильно пьющих мужиков и пол сотни менее пьющих женщин, живущих и работающих только, чтобы как-то прожить день, неделю, зиму и дотянуть до тепла? Вот Колбиха. Что в этом хорошего? Что я такое полюбил?
А ещё я помню, когда мы после последней нашей зимы в Сибири, приехали проститься с Колбихой, помню, как радостно нас встретила наша кошка Бася. Она сильно изменилась за зиму. Шерсть её не блестела и не была вымыта специальным шампунем для кошек. Бася явно повзрослела, и даже голос её охрип. Но она была жива-здорова и, явно, любима в доме соседки Клавдии Владимировны.
Бася кинулась к нам, заволновалась, засуетилась, потом неожиданно метнулась обратно в соседский двор. Мы удивились, почему она убежала. Но вскоре Бася вернулась. Она волокла в зубах своего котёнка. Она притащила всех троих своих котят, остальных Клавдия Владимировна сказала, утопили.
Бася, явно, собиралась с нами в город, обратно. Клавдия Владимировна была уязвлена её поведением, но старалась Басю понять и не обижаться. А мы ощущали себя предателями. Мы видели, как заметалась наша кошка, когда мы садились в машину. Она, явно, не верила тому, что происходит. Она рвалась к нам, рвалась в город. И Клавдия Владимировна тоже говорила:
— Да! Хорошая кошка! Шустрая, умная, своего не упустит. Даже Николаич её не шпыняет. Уважает. И охотница. Сколько крыс передушила. Так не только крыс, еще и кротов, и хомяков тоже таскает без счёта. — говорила она грустно. — Но городская она. Вот по всему городская. Ей и место нужно в доме, и, если грязь, лужи на дворе, она из дому не пойдёт. И всё подряд есть не станет. С голоду сдохнет, а не станет. И фасон держит. Городская она. Да ещё тоскует часто, даже смотреть больно. Сидит, смотрит на дорогу и тоскует. Машину вашу издалека узнала.
Мы успокаивали себя, мол, будет трудный и далёкий переезд в другой далёкий город, а там неизвестно что. Мы говорили друг другу, что нашей Басе в Колбихе только лучше. Что в деревне свобода и простор, что в деревне не надо травить её противозачаточными таблетками, что в деревне у неё свободная любовь, а к потомству отношение простое и без сантиментов. А в городе она бы ни любви, ни материнства бы не знала. Мы пытались поверить, что Бася в деревне может охотиться и всегда быть в форме. И ещё мы знали, что Клавдия Владимировна Басю любит и в обиду не даст.
Но ничего не помогало. Мы всё равно чувствовали себя предателями. Сами бы мы смогли остаться в деревне навсегда?! Прожили бы?
Мы приезжали в деревню, дышали воздухом, слушали птиц, парились в бане, беседовали с деревенскими, но у нас был «обратный билет». Вот и любили мы деревню-матушку. Любили и любим до сих пор. Я люблю, хотя совсем не знаю деревенской жизни. Я её только видел. Видел из окна нашего дома. Но такого «нашего» у нас уже не будет. Это ясно.
Но я уверен, что в Колбихе до сих пор встречаются котята с тёмными острыми мордочками и необычным цветом глаз. Они шустры и своенравны. Это следы диковинной сиамской породы, которая смешалась с деревенским густым кошачьим замесом. Так мы смогли повлиять на колбихинскую жизнь. Такова наша лепта. Не большая плата за любовь и такую серьёзную и глубокую грусть, которая позволяет мне без сомнений, запинки и обиняков говорить слово Родина.
И было сказано
Когда я первый раз был за границей, а потом и во второй раз, я сильно удивлялся простым вещам. Я тогда побывал не только в городах, но и в глубинке. Да что там, в глубинке! Я побывал в немецкой, а потом и в бельгийской деревнях, про такие деревни у нас говорят: глухая деревня. Меня там удивили не чистота и не организация сельского труда, и даже не красота ухоженных полей и старинных деревенских построек. Меня всё это не удивило, а восхитило.
Ещё меня позабавило то, что бельгийские фермеры, а по сути крестьяне, с большими чёрными руками, два мужика, от которых сильно пахло соляркой и навозом… Звали их Жан-Мишель и Антуан. Так вот, два этих мужика говорили по-французски и за обедом препирались, какое лучше пить вино Кот дю-Рон или Бордо. В итоге пили Бордо. Всего одну бутылочку вина на троих (я тоже пил) не больше. Пообедали, выпили и разъехались на тракторах по полям. Это меня позабавило. Но вот удивило другое.
Меня сильно удивило, что и в Германии, и в Бельгии, и в Голландии все совсем простые люди, крестьяне и их дети, все едят при помощи ножа и вилки. И это у них не этикет такой и не результат воспитания. Они, действительно, очень простые люди и далеки всякого этикета. Просто они едят ножом и вилкой, потому что так привыкли, так им удобно, по-другому они не могут и даже не знают, что по-другому бывает. То есть, я видел, что они так едят не потому, что они принадлежат некой культурной нации и что они лучше тех наших людей, у которых даже вилок-то дома нет, только ложки.
И у моих дедушки и бабушки к столу подавали только вилки, ножи оставались в шкафу. Ну, разве что, только когда на обед было мясо, которое нужно было резать, на столе оказывались ножи. Но это случалось не часто. И у нас дома было так же. Хотя ножи были. Я и сам до какого-то времени очень неловко пользовался ножом.
Помню, мне попалась книжка, довольно старая книжка «Рекомендации выезжающему за границу». Так там было, помимо прочих советов, напоминание о том, что вилку надо держать в левой руке, а нож в правой. А иначе, не правильно и не культурно.
Бельгийские же крестьяне таких книжек не читали. Они вообще вряд ли читали книги и не знали даже, что Шарль да Костер, Эмиль Верхарн и Метерлинк — это бельгийские писатели. Но нож и вилку держали, как надо, ловко и всю жизнь умели ими пользоваться.
А потом я понял, почему у нас нож не в почёте. Потому что, если есть ножом и вилкой, то в какой руке, позвольте вас спросить, прикажете держать хлеб? Бельгийцы и немцы не едят хлеб постоянно и со всякой едой. Им и в голову не придёт заедать макароны хлебом. А у нас едят хлеб. Так что, либо нож, либо хлеб. Вот и выходит, что у наших простых людей в правой руке ложка или вилка, а в левой руке хлеб. И куском хлеба можно помогать себе в процессе еды так же, как ножом. Вот и все объяснения. Я их для себя нашёл и успокоился.
