Джорджо Бассани - Сад Финци-Концини

— Ты читал «Избалованных детей» Кокто? — спросила она, доставая книжку с полки и протягивая ее мне. — Очень неплохо, даже шикарно. Но вот помнишь «Трех мушкетеров», «Двадцать лет спустя», «Виконта де Бражелона»? Вот это были романы! И будем откровенны, гораздо «шикарнее».

Вдруг она замолчала.

— Ну что ты там встал? Боже мой, ты, как ребенок! Возьми-ка вон то кресло! — она показала, какое именно. — А теперь садись рядом со мной.

Я поспешил выполнить все указания. Но оказалось, что этого недостаточно. Теперь я просто должен был что-нибудь выпить.

— Что тебе предложить? — спросила она. — Хочешь чаю?

— Нет, спасибо, — ответил я. — Я не пью чай перед ужином. Когда пьешь воду, исчезает аппетит.

— Может быть, немного скивассера?

— Но ведь все равно, что пить.

— Он горячий! Если я не ошибаюсь, ты пробовал только летний вариант, холодный, со льдом. Он, строго говоря, неправильный, просто малиновая вода.

— Нет-нет, спасибо.

— Боже мой, на тебя не угодишь, — вздохнула она. — Хочешь, я позвоню, и тебе принесут аперитив? Мы никогда не пьем аперитивы, но думаю, что у нас должна быть бутылочка «Кампари». Перотти, добрая душа, конечно, знает, где ее найти.

Я покачал головой.

— Ну, ты ничего не хочешь! — протянула она разочарованно. — Что ты за человек!

— Я бы не хотел…

Я сказал: «Я бы не хотел», а она вдруг расхохоталась.

— Почему ты смеешься? — спросил я, немного обидевшись.

Она смотрела на меня, как будто видела в первый раз.

— Ты сказал: «Я бы не хотел», совсем как Батлеби, точно с таким же лицом.

— Батлеби? А кто этот господин?

— Сразу видно, что ты не читал рассказов Мелвилла.

Я сказал, что читал только «Моби Дика» Мелвилла в переводе Чезаре Павезе. Тогда она захотела, чтобы я встал, подошел к книжному шкафу между окнами, взял оттуда томик с «Рассказами на площади» и принес его ей. Пока я искал книгу, она рассказывала мне сюжет. Батлеби был переписчиком, переписчиком, которого нанял известный нью-йоркский адвокат (прекрасный специалист, деятельный, способный, либерал, «один из тех американцев прошлого века, которых так хорошо играет Спенсер Трейси»[20]), чтобы он переписывал текущие дела, судебные постановления и всякое такое. Так вот, этот Батлеби, пока ему поручали что-нибудь переписывать, усердно работал, но как только его работодателю приходило в голову поручить ему что-нибудь другое, например, подшить копию к оригиналу или сходить в киоск на углу улицы и купить марку, он категорически отказывался, он просто уклончиво улыбался и отвечал вежливо, но твердо: «Я бы не хотел…», совсем как я.

— А почему? — спросил я, возвращаясь с книгой.

— Потому что ему нравилось быть просто переписчиком. Переписчиком и все.

— Но подожди, — попробовал я возразить. — Я думаю, что Спенсер Трейси, ну, этот адвокат, хорошо ему платил.

— Конечно, — ответила Миколь, — но это не имеет значения. Платят за определенную работу, а не просто человеку, который должен делать все на свете.

— Я все-таки не понимаю, — продолжал настаивать я. — Адвокат нанял этого человека как переписчика, это правда, но, я думаю, он хотел, чтобы ему помогали и в других делах. Что он такого хотел, в конце концов? Дополнительная работа на самом деле оказывалась полезным развлечением. Для человека, который весь день сидит и пишет, пройтись до угла улицы за маркой — это просто полезное развлечение, необходимый отдых, просто прекрасный случай немного размять ноги. Нет, я все-таки не понимаю. По-моему, Спенсер Трейси был совершенно прав, когда предполагал, что этот твой Батлеби не станет сидеть весь день сиднем, а будет время от времени выполнять его мелкие поручения.

Мы довольно долго спорили о бедном Батлеби и Спенсере Трейси. Она упрекала меня за то, что я не понимаю, что я банален, что я, как всегда, неисправимый конформист. Конформист? Она шутит. Дело в том, что сначала она чуть ли не с состраданием сравнила меня с Батлеби. А теперь, наоборот, видя, что я принял сторону «подлых работодателей», стала превозносить Батлеби, говоря, что «каждое человеческое существо имеет неотъемлемое право не сотрудничать, то есть быть свободным». Таким образом, она продолжала меня критиковать исходя теперь из совершенно противоположных побуждений.

Зазвонил телефон. Звонили из кухни, чтобы узнать, принести ли ей ужин и когда. Миколь сказала, что не голодна и что сама позвонит попозже. Будет ли она есть бульон? Она немного скривила губы, отвечая на конкретно заданный вопрос. Да, конечно, но не надо готовить его прямо сейчас. Она терпеть не может всей этой возни с едой.

Положив трубку, она повернулась ко мне. Она смотрела на меня упорно и нежно и молчала.

— Как дела? — спросила она вдруг тихим голосом.

У меня слова застряли в горле.

— Так себе.

Я улыбнулся и посмотрел по сторонам.

— Как странно, любая мелочь в этой комнате как раз такая, как я себе представлял, — сказал я. — Вот, например, кресло. Мне кажется, что я его уже видел. Конечно, я его видел.

Я рассказал ей свой сон в ночь накануне ее отъезда в Венецию, несколько месяцев назад. Я показывал на ряды молочников, мерцавших в полутьме на полках шкафов — единственное здесь в комнате, что оказалось не таким, как я себе представлял. Я рассказал ей, в каком виде они явились мне но сне. Она слушала внимательно, серьезно, не перебивая.

Когда я закончил, она тихонько погладила меня по рукаву пиджака. Тогда я опустился па колени у кровати, обнял ее, поцеловал ее шею, губы, глаза. Она по сопротивлялась, но все время пристально смотрела на меня и слегка поворачивала голову, чтобы я не мог снова поцеловать ее в губы.

— Нет… нет… — только и повторяла она, перестань… прошу тебя… Пожалуйста… Нет, нет… кто-нибудь может войти… Нет.

Напрасно. Сначала одной ногой, а потом и другой я забрался на кровать. Теперь я прижимал ее со всей силой. Я все целовал ее лицо, но только иногда мне удавалось поймать ее губы, и я никак не мог поцелуями заставить ее закрыть глаза. Наконец я зарылся лицом в ее волосы. Мое тело все это время, совершенно независимо от моей воли, двигалось над ней, а она лежала под одеялом неподвижная, как статуя. И вдруг, внезапно, в какой-то ужасный момент я понял, ясно почувствовал, что теряю ее, что я ее уже потерял.

Она заговорила первой.

— Встань, пожалуйста, — услышал я ее голос совсем рядом с моим ухом. — Мне тяжело дышать.

Я был буквально уничтожен. Встать с этой кровати казалось мне совершенно невозможным, у меня не было на это сил. Но и выбора у меня не было.

Я встал. Пошатываясь сделал несколько шагов по комнате. Потом снова упал в кресло рядом с кроватью и закрыл лицо руками. Щеки у меня горели.

— Зачем ты так? — сказала Миколь. — Ведь это бесполезно.

— Бесполезно, почему? — спросил я, быстро поднимая глаза. — Можно узнать, почему?

Она посмотрела на меня со слабой улыбкой, спрятанной в уголках губ.

— Не пойти ли тебе вон туда? — сказала она указывая на дверь в ванную. — Ты такой красный, ужасно красный. Пойди умойся.

— Спасибо, наверное, так лучше.

Я встал рывком и направился в ванную. Но именно в этот момент дверь на лестницу потряс сильный удар. Казалось, что кто-то хочет распахнуть ее плечом и войти.

— Что это? — прошептал я.

— Это Джор, — ответила Миколь. — Впусти его.

В овальном зеркале над умывальником я увидел свое лицо.

Я внимательно его осмотрел, как будто это было чужое лицо, как будто оно принадлежало кому-то другому. Хотя я несколько раз ополоснул его холодной водой, оно все еще было красным, ужасно красным, как сказала Миколь, с темными пятнами над верхней губой, на скулах и на щеках. Я тщательно изучал это лицо в зеркале, смотрел, как на него падает свет, следил за тем, как бьются жилки на лбу и на висках, рассматривал красную сеточку, которая, как мне казалось, когда я широко открывал глаза, охватывала голубую радужную оболочку, мое внимание привлекали и волоски щетины, более густые на подбородке, и какой-нибудь едва заметный прыщик… Я ни о чем не думал. За тонкой стеной слышно было, как Миколь говорит по телефону. С кем? Со слугами на кухне, наверное, просит, чтобы ей принесли ужин. Конечно, так разговор будет проще для нас обоих.

Я вошел, когда она заканчивала разговор. Я снова с удивлением заметил, что она не сердится на меня

Она повернулась на кровати, чтобы налить чаю в чашку.

— Теперь сядь, пожалуйста, сказала она, и выпей чего-нибудь.

Я молча повиновался. Я пил потихоньку, маленькими медленными глотками, не поднимая глаз. На паркете за моей спиной, растянувшись, спал Джор. В комнате раздавался его глухой, как у пьяного нищего, храп.

Я поставил чашку.

Опять первой заговорила Миколь. Она ни словом не обмолвилась о том, что только что произошло, но сказала, что уже давно, очень давно, я даже и представить не могу, как давно, она решила поговорить со мной откровенно о том, что мало-помалу начало происходить между нами. Я, наверное, не помню, как в октябре, чтобы не промокнуть, мы спрятались в гараже, а потом забрались в карету. Так вот, с того самого раза она заметила, что наши отношения принимают неправильное направление. Она это сразу поняла, сразу заметила, что между нами появилось что-то фальшивое, очень опасное. Конечно, это была только ее вина, и только она виновата в том, что с той поры события обрушились просто лавиной. Что нужно было сделать? Просто-напросто отвести меня в сторонку, поговорить откровенно, не откладывая. А она вместо этого повела себя подло: она выбрала самый плохой выход, уехав из Феррары. Да, обрезать все связи легко, но к чему это приводит в конце концов, особенно в неясных ситуациях? В девяносто девяти случаях из ста огонь тлеет под пеплом, а потом, когда двое снова встречаются, оказывается, что спокойно, дружески поговорить очень трудно, почти невозможно.