Георг Мордель - Красный флаг над тюрьмой
— Остановить хотят. Если всем, кто попросит, давать разрешения, считай, половина евреев убежит. А что скажут латыши или литовцы? Мы-то чем хуже?
— Половина не уедет. Даже если бы хотели. Люди живут в стране в десятом и двадцатом поколении, я видел в Бердичеве еврейское кладбище, там есть на могилах камни 1450 года. Тысячи и десятки тысяч не могут ехать, потому что не в состоянии оплатить дипломы, потому что не вынесут дорогу, потому что у них старые, больные родители, которых они не бросят. А разве мало евреев, которые и не хотят уехать: им в капиталистическом обществе делать нечего. А сколько тысяч попались, влипли? Страна была заперта, казалось, навеки. Люди искали, как устроить жизнь получше в данных условиях, пробивались в науку, на хорошие должности, а теперь и захотели бы уехать, так они знают, что их при первой же подаче документов упрячут в сумасшедший дом, затравят. Да мало ли причин. И власти наши это прекрасно знают. Трагедия именно в том, что все не могут уехать, но и жить здесь нельзя. При Хрущеве собирали ЦК Латвии, обсуждали вопрос "О засорении кадров евреями", при Косыгине президент Академии Наук СССР Келдыш заявляет: "Нам нужно растить собственные, национальные кадры", а евреи — и не собственные и не национальные кадры, а инородное тело. Зимой 1971 года в Риге было совещание высших чинов КГБ, выступал заместитель министра Союза, он прямо сказал: "Все евреи, начиная Гилельсом и кончая последним сапожником, все не разделяют советскую политику на Ближнем Востоке", все евреи — "Инородное тело в нашем обществе"…
Стасик кивнул:
— Мне маманя говорила, что до войны в Риге были еврейские гимназии, бабку нашу оперировал профессор Минц, в еврейской больнице, самой лучшей больнице. У нас в "Динамо" есть один тренер, так он был чемпионом "Маккаби". Не понимаю, зачем сейчас нет для поляков польских клубов, для евреев — еврейских, для латышей — латышских. Только бы на пользу пошло советской власти.
— Ты умный парень, Стасик, не мне тебе рассказывать, что наши умы кремлевские сами нанесли такой вред стране, какого не нанес никакой Гитлер.
— Глупости у нас хватает! А что ты хочешь, старики правят, ничего не понимают, что в мире делается. Мой фатер честно признается: "Боюсь! Не понимаю молодежь. Как увижу длинные волосы, на девках брюки, так и кажется, сейчас подойдут и оскорбят. Так и хочется взять палку и бить, чтобы обороняться". А тут огромное государство!
— Слушай, — сказал Миша, — я давно хотел спросить: почему бабка на сыновей пенсию не получает? Что, они у немцев служили, а не в Красной Армии?
— Да нет, не служили они. Мне Гаврил под секретом сообщил: потеряла она их. Голод был у них, на Украине, в 1933. Они лебеду ели, потом столярный клей. Дети совсем в скелеты превратились. Приехала в Кобыляки эта комиссия по борьбе с голодом, стали людям предлагать сдать детей в Харьков, в детский приют. Бабка не хотела, а старик, муж ее, начал кричать: кругом столько детей померло с голоду, все равно хуже не будет. Они и отдали Толю и Ваню в детский приют. Потом, года три наверно прошло, поехали искать детей, и никаких следов. До самой войны искали. Потом бросили. Старуха и помешалась на детях. Раньше все говорила "с японцами бились, на Халхин-Голе", после войны начала говорить, что они с немцами воевали.
— Ужас!
— Стасик! Ты спать пойдешь?
В проходной стояла Варвара, ночной чепец на голове, из-под халата видны пижамные брючки до колен. Глаза злые, подозрительные.
А?
— Уже двенадцать!
Стасик ушел. Не позволяли ему долго оставаться наедине с Комратом: как бы не наговорил чего, что соседям знать не положено. А может, пошли они с Варварой обсуждать, как устроить переезд, чтобы в новую квартиру не попали бабкины засаленные коврики, родительская трофейная, крашеная мебель 1945 года. А старики уже укладывали сундуки, нафталинили покрывала, не видевшие света никогда, и которым суждено либо затухнуть в сундуках, либо пасть на свалке, когда добром завладеют молодые.
Стасик и Варька думали, как принимать в доме гостей — с музыкой, с современной мебелью; Гаврюха с Язвой думали, как им пристроить на новом месте немецкие тазы с пометкой "Кригсмарине", да чемоданы, с которыми они приехали в Ригу в 1944 году.
— Да мне-то что? — подумал Миша. — По мне, пусть живут, как умеют. Чужая жизнь никогда не была моей заботой, теперь и подавно. Я — за чертой…
32
Он не сказал Стасику, что и его вызывали на беседу в КГБ. Беседа была ненормальная какая-то; следователь Тарантасов, из отдела борьбы с сионизмом, пригласил Мишу не в огромное здание КГБ на улице Ленина, а в Стрелковый парк, точно любимую на свидание, и сидели они спинами к Молочному ресторану, ворковали.
— Вы нас озадачили, товарищ Комрат! Хороший учитель, способный журналист… Зачем вам Израиль?
— У меня там все родственники.
— Конечно, наша вина. Такой человек, как вы, заслуживал, чтобы ему помогли улучшить квартирные условия. Но из-за квартиры не меняют ведь государство!
— Я еще до войны собирался в Палестину.
— Вы воевали на фронте, кончили советский ВУЗ. Вы должны быть интернационалистом.
— В паспорте у меня написано "еврей".
— Вот я: женат на латышке, сам — русский, дочка замужем за армянином. В Израиле вам все время будут напоминать, что вы из России. Кстати, чем думаете там заниматься?
— Отсюда мне не видно.
— Многие думают, Что у нас там нет друзей. Москва, она с длинными руками, товарищ Комрат. Вот восстановят когда-нибудь дипломатические отношения, многие пожалеют, что занимались антисоветской деятельностью.
— Многие, наверно, пожалеют, что занимались антисемитизмом тоже.
Тарантасов расцвел:
— Ах, укололи! Укололи! Один ноль в вашу пользу. Но не надо, не надо хаять Советский Союз, мы вам дали разрешение уехать, в ваших интересах сохранить добрососедские, так сказать, отношения.
— Я к этому стремился все время.
— Э! Вот вы были бы в нашем положении. Человек выступает в печати, у него много учеников. Не-ет, мы не могли вас сразу выпустить. Но теперь вам совсем не об этом надо думать. Вам теперь надо думать, где раздобыть деньги. 12000, кажется? А вы знакомы с Фелем?
— С Фелем?
— Вижу, что не знакомы. А как Дорошин? Разве он вам не может дать взаймы?
— Дорошин, во-первых, не мой друг, чтобы давать такие деньги, а во-вторых, не думаю, чтоб у него было столько.
— Не ваш друг? А встречались часто. Хотя, может быть, как коллеги. Но у вас есть шурин. Как он относится к отъезду вашей жены?
— Плохо.
— То есть, как плохо? Денег не дает или осуждает?
— Мой шурин не хочет потерять сестру. Вы же знаете: уехать из СССР, все равно, что уйти в иной мир.
— Два ноль! Какой каламбур! Ой-о-ой, товарищ Комрат, я бы на вашем месте не разбрасывался каламбурами, а то как бы мы не пожалели, что разрешаем такому остроумному человеку уезжать. Кстати, в русской израильской газете работает некто Валк. Кажется, вы с ним знакомы?
— Я уже сказал, я не собираюсь работать в Израиле в газете.
— А зачем к вам приходила Шнеерсон?
— Кто, Аня? Разве приходила? Мы с ними никогда не были дружны.
— Видите, вы даже не знаете, кого приводит домой ваша жена. Я бы хотел предостеречь вас; некоторые евреи полагают, что мы не знаем, каким путем они передают на Запад клевету на Советский Союз. Вы знаете Штукмахера?
— Портного?
— Нет, инженера.
— Не знаком.
— Трудный вы человек, товарищ Комрат. Я вам протягиваю руку, вы ее отвергаете. Хорошо, не стану отнимать ваше время. У вас своих забот много. Но помните, что я говорил. По-дружески.
А что он говорил? О чем? Допытывался, с кем Миша дружит? Хотел узнать, кто из рижских "отказников" пытается передать с Мишей призыв к спасению? Старался замарать уезжающего, чтобы по городу поползло: "А Комрат-то с Тарантасовым в парке сидел?…"
С них могло статься все. Кауфбайрингская калитка. Мише рассказывали об одном человеке, брат которого сидел — в тюрьме в Казахстане, за воровство, кажется. Человек этот подал документы на отъезд в Израиль. Его вызвали в КГБ и говорят: "Если вы хотите, чтобы ваш брат вернулся из тюрьмы по отбытию срока, можете ехать, но вы обязаны нам присылать из Израиля письма с описанием, как плохо там жить". Другого человека вызвали в КГБ, держали шесть часов без воды и еды, и никто не явился к нему в комнату. А потом пришел солдат и сказал, что произошла ошибка, его вызвали вместо другого и назвал фамилию того другого, активиста алии, боровшегося на протяжении пяти лет за свое право уехать из СССР.
Сотни людей проходили в Бресте и Чопе таможенный досмотр; проверяли их чемоданы, заглядывали в карманы вещей, уложенных в чемоданы, и внезапно сто первую семью раздевали догола, женщин вели на гинекологический осмотр.
В Шереметьево, в международном аэропорту, таможенники были вежливы: вежливо возвращали провожающим вещи эмигрантов, не подлежавшие вывозу, вежливо копались в чемоданах эмигрантов, и бац — неожиданно — у кого-нибудь срывали с пальца кольцо, выворачивали карманы, рвали фотографии…
