Иван Зорин - Секта Правды
Ах, вот что! Хотите заново увидеть этот сон? У Петра Васильевича мелькнули чёртики.
Слышал, вы можете.
Перебирая чётки, Леопольд Юрьевич кивнул.
— Только, боюсь, он вас разочарует.
Цифер задумчиво погладил бакенбарды, скользнул по усам, стряхивая в рот застрявшие от обеда крошки, и рассказал о том, как одному книжному червю с лицом таким узким, что он мог бы облизывать собственные уши, нагадал смерть от книг.
— Бедняга понял меня метафорически, — бритвой по стеклу скрипел голос Цифера, — стал читать избирательно, украдкой перелистывая страницы, написанные желчным пером. Он опасался скрытого в них яда, а кончилось тем, что в библиотеке рухнули полки и «Молот ведьм» издания 1876 года проломил ему висок.
Хозяин преисподней обернул руку чётками и ребром ладони провёл по горлу:
Жизнь — простая загадка, которая с годами делается неразрешимой!
Судьбу, как жену, не выбирают, — поддакнул за стенкой помощник, созерцая пустыми глазницами свой пуп.
Как вода в омуте, густела тишина, делаясь тяжёлой и тёмной.
— Я должен вернуться, — гнул своё гость. — Любой ценой.
За стенкой захихикали.
— Ну, цена-то неизменна, — фыркнул Леопольд Юрьевич, намекая на ту «лапшу», которую с деланным безразличием вешала на уши секретарша: «Бог дарит вечность — время одалживает Вельзевул». Он выдержал паузу.
— Только учтите, будущее, как девственница, — продукт скоропортящийся.
Но пришедший, казалось, не слышал, он шарил глазами по шкафам со старинными рукописями, оплывшим семис-вечником и прислонившимся затылком к стеклу пыльным черепом. «Его извлёк Гамлетовский могильщик, — хвастал Леопольд Юрьевич. — Однако Шекспир ошибся, — меланхолично добавлял он, — это не Йорик — шуты исчезают бесследно вместе со своими шутками». Леопольд Юрьевич покрутил ус и нервно забарабанил пальцами, отчего на гостя напал чих. Он полез за платком, тряпка уже коснулась носа, и тут Пётр Васильевич нечаянно моргнул. Когда его ресницы взметнулись к бровям, шёл одна тысяча девятьсот восемьдесят восьмой год, у него в кармане лежал паспорт на имя Василия Петровича Рогова, доктора психиатрии, он стоял на Красной площади и размахивал платком в сторону мавзолея. Мимо несли транспаранты, пахло водкой, а из транзистора шагавшего рядом парня неслось «Back in USSR».
Прошлое внезапно свернулось в трубочку, сквозь которую Василий Петрович видел будущее.
Недели висели теперь клочьями бороды, он опять стал частью общего сна. По утрам его будила жена, которая выделялась среди женщин, как воскресенье среди будней, он завтракал бутербродами, и на работе его окружали стосковавшиеся за ночь пациенты.
Если время течёт, — жаловался один, заикаясь от волнения так сильно, что эхо между его словами успевало угаснуть, — то почему стареют всегда одинаково?
Времени нет, — перебивал другой, — оно кончилось с победой нашей революции.
И тогда Василий Петрович вспоминал о своей исторической миссии.
Вокруг, беспорядочно ощупывая тьму, брели лунатики. Он открывал газеты и поражался их слепоте. В них хвалили книги, которые через пару лет забудут, и пророчили будущее, которое рассыпется, как карточный домик. За тучными коровами бредут тощие, читал между строк Василий Петрович, скоромное мгновение сменяет постное. «Мы уже взвешены, — бормотал он, — и все — легче пустоты…» В окружении скоро узнали, что у него появился пунктик. «Врач-то наш маленько тронулся», — шушукались по углам больные, сопровождая открытие смехом неслышным, как плач камней. Но сослуживцы сочувствовали, понимая, что ненормальность только страхует от безумия. «Чтобы не ехала «крыша», поезжай в Крым», — советовал один. И слышал в ответ, что это заграница. «Украина — заграница? — всплеснул он руками. — Да у меня тёща на Украине!» Василий Петрович бился о стену, чувствуя, как капает время. «Такое и в страшном сне не привидится», — смеялись над его апокалипсисом. Он добился лишь, что его стали подозревать в хитрости, сплетничая, что он может вывернуть наизнанку ветер и, сидя на стуле, примеряется к другому. Тогда Василий Петрович пошёл по инстанциям. Но дальше канцелярий его не пускали. «Вы же врач и должны понимать, что больны», — говорили ему строго, будто сыпали за шиворот перец. И Василий Петрович ощущал себя букашкой, в которую тычут пальцем: «Жаль давить — скатерть замарает».
Страна представлялась ему заповедником, жадно припавшим к железным прутьям и с завистью глядевшим на хищников, гуляющих на свободе. Интеллигенты по-прежнему, как слизняки, засиживали кухни, коптили небо, а к его рассказам относились, как к тени от пугала. Он бил во все колокола, но это был стрёкот кузнечика в чужом сне.
Партия, — стучал костяшками домино скорченный от подагры тесть, — она на века!
Ну-ну! — качал головой Василий Петрович. — От твоей партии уже могилой несёт!
Он пробовал писать, назвал роман «Покаянные дни», но дальше первой строки не продвинулся. «Была на свете великая страна, — гласила она, — была, да сплыла».
Был и другой путь: предвосхищая события, прислуживать тем, чьи имена скоро запорошат глаза, как снежинки в метель, но Рогов с презрением отверг его — это значило стать одним из них. Он хотел пойти в церковь, но не мог. «Меня ты встречаешь на каждом углу, — скрипел внутри голос, не оставляющий эха, — а Его — только в мечтах, значит, правы атеисты: Он — выдумка слабых».
Василий Петрович был упрям, и скоро его упекли в дом с решётками на окнах и дверьми без ручек.
«Я так люблю Родину, — со слезами признавался он соседу-невропату, — так люблю — до ненависти!»
Ночь уставилась моноклем луны, по занавескам плющились клетки от решётки.
И тут он услышал знакомый голос:
Маленький, маленький Василий Петрович, ты, наконец, понял, что мгновение — это гильотина, а люди мечутся, как зарезанные курицы, стуча крыльями по земле?
Чему быть, того не миновать, — уткнулся в подушку Василий Петрович. — Глупо бегать по двору, когда голова в корзине.
Его душили слёзы, он понял, что тупик бесконечен, что судьба во все времена одна и по множеству дорог ведёт за одну глухую черту. На кухне Василий Петрович выпросил у дежурного чаю и развёл дозу снотворного, способную свалить лошадь. Вернувшись в палату, разделся и лёг в постель, накрывшись с головой одеялом. Но вместо того, чтобы заснуть вечным сном, очнулся в квартире на Ордынке. Был день, который февраль занимает у марта, он снова был Петром Васильевичем Горовым, зрителем на спектакле собственной жизни. Наблюдая его преображение, Леопольд Юрьевич равнодушно вздохнул: «Прошлое, как сон, его можно вывернуть, но нельзя поправить».
На столе циферблатом зевал телефон, беременная секретарша штопала рыбьей костью рваные колготки, и под капюшоном тускло светились глазницы помощника, в которых не было ни прошлого, ни будущего, а от их настоящего замертво падали птицы.
ДНЕВНИК ШИЗОФРЕНИКА
Вначале было слово, и слово было у доктора,
и доктор был Бог.
Он профессионально улыбнулся:
Проблема самоидентификации?
У кого её нет, — безразлично зевнул я.
В каком смысле?
В таком, что своим местом все недовольны, — я взял его за пуговицу. — Вы, к примеру, отождествляете себя с этим халатом, морщинами, золочёными очками, и знаете, что ничего другого уже не будет… И ужасно страдаете! Может, для начала излечите себя?
Он мягко отвёл мою руку.
— И поговорить, кроме больных, вам не с кем, — гнул я своё, уставившись ему в переносицу, — жена ненавидит, дети давно разъехались, а друзей сроду не было… О верёвке в последний раз когда думали?
Вымученная улыбка болталась на его лице, но я чувствовал, что попал в яблочко. Бедный доктор! Мне стало его жаль, и я рассказал ему про Кирьяна. А точнее Кирьян сам рассказал про себя. Надо заметить, голос у Кирьяна не из приятных — низкий, утробный, доктора аж передёрнуло. Кирьян говорил с полчаса, я засёк по настенным часам, а когда смолк, доктор перестал улыбаться. Кнопкой на столе вызвал санитара, а сам уткнулся в бумаги. Я близорук, к тому же доктор прикрыл запись ладонью, но Кирьян краешком глаза разглядел: «Аксентий Булдаш страдает раздвоением личности».
С «личностью» я согласился, с тем, что «страдает» — нет.
Через два часа после этого. В палате пусто. На окнах решётки, и двери — без ручек. Доктор бы здесь рехнулся. Но нам — по барабану. Я растянулся на кровати и целый день думал: «Вот лежит каракатица — четыре конечности, два глаза, два уха, и это — я?» А Кирьян весь вечер пилил меня за беседу с врачом. «АБВГД, — скалился он, — АБВГД…» Кирьян шифруется, но я его отлично понимаю, действительно: «Аксентий Булдаш Всегда Готов Делать Ерунду». И всё же, неужели это — я? Трогаю себя за нос, запускаю руку в трусы. «ХЦЧШЩЭЮЯ» «Да-да, действительно, Хорошо Целыми Часами Шевелить, Щупать Это Юркое «Я»»
