Айи Арма - Осколки
Мать осторожно вытирала краем кенте бисеринки пота, выступающие у него на шее, на плечах. Однако ее легкие прикосновения причиняли ему нестерпимую боль, словно у него не было кожи. Уже чувствуя новую волну лихорадочного озноба, он с трудом подавлял желание сказать ей, чтобы она оставила его в покое.
— Ты очень болен, сынок, — сказал она, как будто только что это поняла.
— Конечно, болен. И от разговоров не поправлюсь.
— Тебе нужна помощь.
— Мне нужен просто отдых. Я отдохну и встану.
— Ты так же говорил, когда это только начиналось. А сам не отдыхал, и тебе стало совсем плохо.
— Не было у меня времени отдыхать, — сказал он, надеясь, что разговор наконец прекратится и ему удастся уснуть.
— Я знаю, — сказала мать. — Ты не спал много ночей, я слышала.
— Не так уж много.
— Даже и одна ночь — слишком много, если человеку нужен отдых. А ты все печатал, печатал — много ночей подряд.
— Я не давал тебе спать? — спросил он неуверенно.
— Да нет, машинка-то мне не мешала, — ответила мать. — Я сама не могла уснуть. У меня ведь тоже есть заботы. Твоя дверь была закрыта, моя тоже. Машинка стрекотала тихо-тихо, надо было вслушиваться, чтобы ее услышать. Ну, вроде как разговоры термитов в сухом бревне.
— Разговоры термитов? Значит, по-твоему, они разговаривают? — Он чуть не расхохотался.
— Понимаешь, машинка стрекотала тихо-тихо, и все время, не переставая. Вот я и подумала про термитов, а так-то мне до них и дела нет. — Ее объяснение окончательно рассмешило его, и он открыл рот, потому что ему было трудно и больно сдерживать смех, — звук получился похожим на тяжкий, долгий вздох.
— Я вижу, тебе стало получше, — сказала мать. — Ты вон даже смеешься надо мной. — Он кивнул. — Да-да, явно лучше, и потеть перестал. Только вот глаза… — Баако отвел взгляд и зажмурился. Шея очень болела. Ему хотелось заткнуть уши, но это было невозможно. — У тебя такой усталый вид, — услышал он. — Про что ты хоть пишешь-то?
— Так, кое-какие мысли.
— А ты постарайся не думать. Или думай поменьше.
— Как это так — поменьше?
— Ну ты же сам знаешь, — сказала она. — У тебя даже аппетит пропал, когда ты начал печатать. А потом и сон ушел.
Смутная мысль проплыла в его сознании. Желание поймать ее, не упустить пересилило физическую боль. Он поднял с пола записную книжку, открыл ее на той странице, куда была вложена ручка, и снова начал писать.
«Культ приносимых благ. Здесь с этим тоже все как будто ясно. Чем же мы отличаемся от меланезийцев? Бытовой реализм — вот что это такое, когда сегодняшние события осмысляются с помощью традиционных верований. Я бы сказал — принцип реальности. Два разных мира: здешний, прекрасно всем известный, и нездешний, знакомый лишь по легендам да видениям. Но таинственная область, соприкасающаяся с обоими мирами, зона смутных догадок, тоже осмысляется по-современному — не совсем правильно, быть может, зато вполне реалистически — через исчезающих людей и появляющиеся земные блага. Исчезают, то есть уходят в иной, нездешний, мир, главным образом люди. Они либо умирают по-настоящему — уходят к праотцам, — либо по ритуалу, условно (все эти возлияния и похоронные речи, которыми меня провожали на самолет, — ведь почти каждого уезжающего провожают точно так же. Спросить у Нааны, как она понимает этот обряд). Во всяком случае, считается, что побывавший выбрал — или получил в награду — своего рода смерть. Весьма, между прочим, выгодную смерть, потому что, возвратившись, он приносит в этот мир земные блага. Причем не только имущественное богатство, но еще и влиятельность, могущество, почет, мгновенно возвышающие тех, кто больше всего страдал из-за ухода побывавшего. Как непринужденно, как натурально ведут себя люди (слезы, страх, надежда, гордость, счастье) в здешнем нелепом мире! Слишком натурально. Вообще-то говоря, ничего принципиально нового в возвращении побывавшего нет, а само это возвращение сразу придает культу приносимых благ вполне реалистический характер. Ведь, по мифологическим воззрениям, нет человека — посредника между небом и землей: умерший навсегда отправляется в другой мир. Его, если так можно выразиться, возвращение заключается в том, что он, оставаясь на небе, ходатайствует перед богами за живых: например, просит послать им дождь, когда их посевы страдают от засухи, или, наоборот, прекратить дожди, если они слишком обильны. Короче, он удовлетворяет чисто земные нужды, живых. Ну, и плюс заслуженный почет тем, кто понес утрату, семье ушедшего. Духи взяли, духи дали. И нынешний побывавший только подтверждает все эти верования. Он — дух во плоти, вернувшийся на землю, чтобы жить с людьми, причем могущественный дух — если, конечно, ведет себя как таковой (принесенные материальные блага и пр.) и если полностью соответствует хорошо известным, раз и навсегда установленным идеалам, то есть проявляет себя как могущественный дух (уточнить значение слова „призрак“ в афро-американском лексиконе и слова „зомби“ в мифах Вест-Индских островов) и, естественно, принимает на себя роль духа. Фактически побывавший и есть дух, средство получения земных благ. Не создатель, а посредник. Созидание отнимает слишком много времени, а посредничество приносит быстрые плоды. Круг, разумеется, сужается, но благодаря бытовому реализму наших мифов близкие побывавшего не видят в том ничего странного. Такова жизнь. Мысль, что дух может создавать — неминуемо медленно — материальные блага, во-первых, не устраивает тех, кто хочет поскорее использовать все возможности сложившейся системы, а во-вторых, отдает излишней гордыней. Ведь создатель есть бог. Человеческую гордость достаточно удовлетворяет посредничество между богами и смертными. Желание стать создателем может оказаться страшным, непростительным грехом. Колдуньи? Чрезмерная гордость. Так сказать, равнобожие. Интересно, есть ли такое понятие у меланезийцев? Съездить в Легон, порыться в библиотеке. Наиболее впечатляющим в этой системе является покорное приятие строжайшего разделения. Разделения труда, власти, миров — всего. Но сама древняя система не предполагала подобной покорности. Систему таким образом переосмыслили мои современники. В основном, мне кажется, для того, чтобы поменьше думать».
Пока он писал, его снова стало лихорадить, он чувствовал, как покрывается капельками горячей, но мгновенно остывающей и поэтому знобкой испарины. Все его тело, до самых подошв, было влажным, а когда он шевелил пальцами ног, то ощущал, что они липкие и скользкие. Однако ему казалось совершенно необходимым поймать уплывающую мысль, и он писал, пока не сформулировал ее окончательно, а потом, облегченно откинувшись на подушку, вдруг обнаружил, что жадно ловит ртом воздух, словно все это время не переводил дыхания. Его мать стояла рядом с кроватью.
— Где живут меланезийцы? — спросила она.
Оказывается, она читала его заметки, но ему не хотелось с ней разговаривать, и он надеялся, что она уйдет, ограничившись только одним вопросом.
— На тихоокеанских островах, — ответил он.
— А культ приносимых благ, это что же такое? — В ее голосе прозвучала интонация, которую он ненавидел, хотя и не совсем понимал из-за чего. Когда мать говорила, подделываясь под наивного ребенка, он, даже не видя ее улыбочки, наливался злобным раздражением. Во-первых, его злило это никому не нужное идиотское притворство… но сейчас он очень устал, и ему не хотелось копаться в своих ощущениях.
— Мне надо побыть одному, — сказал он, подняв на мать глаза.
— Конечно, конечно. Я сейчас уйду. Ну а все-таки — что это ты тут писал?
— Да просто записал кое-какие мысли.
— Для кого?
— Для самого себя.
— Вот, значит, как, — проговорила она раздумчиво. Он не стал ничего объяснять, считая, что выразился достаточно ясно. — Но ведь писать для самого себя — это все равно что говорить с самим собой.
— В общем… — начал он.
— Баако, — перебила она, — а когда ты болел, еще до возвращения, ты тоже так делал?
— Как?
— Ну… писал для самого себя.
В первую секунду он не нашелся с ответом; ему было ясно, что мать беспокоится о нем, но к беспокойству — это он тоже прекрасно понимал — примешивалось чувство, которое так его разъярило, что на мгновение он даже забыл о своей слабости.
— Эфуа, я хочу спать, — сказал он резко.
Мать поспешно и без единого слова вышла из комнаты, не притронувшись к выключателю. Он решил сам выключить свет и встал, но тут все его внутренности разом взбунтовались. Рот наполнился слюной, словно бы нагнетаемой туда под постоянным давлением. Глаза, как ему показалось, отделились от лица, выжатые потоком дующего изнутри горячего воздуха, который становился все горячее. Сверху в череп воткнулась раскаленная игла боли, а шею сдавил ледяной ошейник. Слюна переполнила рот и, не давая ему дышать, закупорила горло. Он уже не думал о боли или слабости, ему едва-едва удалось добежать до ванны, рухнуть на колени, свесить голову вниз, и сейчас же волны рвоты, сотрясая его тело, слишком слабое, чтобы сдержать их или ускорить, начали выплескиваться наружу, а он, с отвратительным привкусом собственной желчи во рту, с пылающей головой, нащупал кран душа, открутил его, чуть подался вперед, и холодные струи воды, немного остудив его пылающую голову, смыли рвоту в сток. Однако теперь горячим стало все тело, поэтому он залез под душ, быстро вымылся и, чувствуя себя освеженным, пошел обратно. У двери своей комнаты стояла мать; он улыбнулся, подмигнул ей и крикнул на ходу:
