Ладислав Фукс - Мыши Наталии Моосгабр
– Вон там большая кондитерская, – тут же сказала она, – зайду туда и куплю медовик. А ты… – затрясла она сумкой, скользнув по ней взглядом, – а ты пока подожди у магазина.
Они подошли к большой кондитерской – снаружи она была облицована розовым мрамором и называлась «У молнии, или У расщепленного неба». Лучи неонового света над кондитерской раздваивались и освещали эту надпись. В разделенной на две части витрине, в желтом свете, было много разных сладостей. Госпожа Моосгабр быстро оглядела их, и ей вдруг показалось, что среди них она видит и лимонад. Ей вдруг страшно захотелось пить.
– «У расщепленного неба», – засмеялся блондинчик, – странное название, правда?
– Подожди здесь, – кивнула госпожа Моосгабр мальчику, – я мигом. Только куплю медовик.
И госпожа Моосгабр вошла в кондитерскую.
Кондитерская внутри была красивой, оно и понятно, помещалась она на очень большой улице, которая вела к главным кладбищенским воротам на площади Анны-Марии Блаженной. Там были зеркала, на потолке – две хрустальные люстры. Люстры и витрины сверкали огнями, было около шести вечера. За прилавком стояла продавщица в черном кружевном чепце и белой наколке. Завидев госпожу Моосгабр, она чуть вытаращила глаза.
– Я хотела бы кое-что, – сказала госпожа Моосгабр, ее голос звучал довольно сухо. Потом она поправила очки, схватилась за бант на шее и открыла сумку.
– Что бы вы хотели? – спросила продавщица услужливо, все еще тараща глаза на чепец с бантом, на большие круглые очки и на раскрашенное лицо, – чем могу служить, мадам? Может… – продавщица повернулась к полке и нерешительно указала туда, где стояли красивые бутылки лимонада… но потом скользнула рукой мимо и указала куда-то… – может быть, какую-нибудь редкостную коробку конфет, может, вот эту с золотой каймой или ту, с хризантемой… или с видом княжеского двора и золотой каретой, в ней килограмм самых что ни на есть вкуснейших…
– Пирог, – сказала госпожа Моосгабр, – медовик.
– Ах, пожалуйста, – улыбнулась быстро продавщица, – они у нас восхитительные. Скажите, пожалуйста, сколько вам, полное разделенное на куски блюдо?
В эту минуту в кондитерскую вошли другие покупатели, и за прилавком выросли еще две продавщицы в черных кружевных чепцах и белых наколках. И тут же перед госпожой Моосгабр оказался на прилавке сверток. Медовик в тонкой голубой бумаге с изображением молнии.
– Сколько с меня? – госпожа Моосгабр затрясла открытой сумкой и снова посмотрела на полку с красивыми бутылками лимонада. – Четвертак?
– Три, – улыбнулась продавщица.
И госпожа Моосгабр быстро сунула руку в карман длинной черной юбки и вынула горсть четвертаков… три подала продавщице. Потом взяла сверток – медовик в тонкой бумаге – и отвернулась от прилавка.
– Орвуар, мадам, – сказала продавщица, и госпожа Моосгабр, кивнув, с открытой сумкой и свертком – медовиком в тонкой бумаге – пошла к двери. Ей казалось, что вслед ей смотрят все продавщицы и только что вошедшие покупатели, но ей было все равно. Она хорошо знала, почему они смотрят. Хотя сегодня смотрят не так, как на артистку или жену камердинера, а скорее как на богатую вдову из общества «Спасение» или из баптистской общины – на ней все же был чепец, а не шляпа. Она медленно пошла к двери с открытой сумкой и свертком – медовиком в тонкой бумаге, – по пути эту бумагу чуть отвернула и заглянула в открытую сумку… Когда она отворяла дверь кондитерской, сумка была уже закрыта. Она вышла на тротуар и подняла взгляд. Блондинчик в зеленом свитерке стоял там, рассматривая витрину и надпись над ней.
– Купила, – сказала госпожа Моосгабр и дала мальчику сверток – медовик в тонкой бумаге с изображением молнии.
– «У расщепленного неба», – сказал мальчик, – и эта бумага будто расщеплена молнией. – Он развернул бумагу и посмотрел на медовик. – Какой-то особенный, – посмотрел он на медовик, – такого я еще не видал.
– Не видал, – госпожа Моосгабр затрясла сумкой, – отчего же?
– Потому что тут сверху он белый, посыпанный.
– Посахаренный. – Госпожа Моосгабр поправила очки.
– Но медовик не посыпают сахаром, – засмеялся блондинчик в зеленом свитерке, – достаточно уже одного меда. Все равно что посыпать сахаром шоколад или солить соленые огурцы.
– Но этот из особой кондитерской, вот из этой, – госпожа Моосгабр указала перчаткой за спину, потому что они все еще стояли перед кондитерской, – смотри, сколько мрамора, внутри – зеркала и люстры. В таких кондитерских медовики еще и сахаром посыпают. Ну пошли, пойдем уж.
Мальчик, странно улыбнувшись, откусил от пирога. И они пошли.
– Драться нельзя, – сказала госпожа Моосгабр по пути, – он тебя, наверное, и не дразнил вовсе. Ты у него, наверное, медовик взял. И разговаривать самому с собой тоже не дело. Человек может думать про себя тихо, а не говорить сам с собой вслух. И в лифте бегать нельзя, лифт развалится и больше не будет ходить. А главное, ничего нельзя поджигать. Так и дом может сгореть. Нельзя озорничать, – сказала госпожа Моосгабр, глядя, как мальчик медленно идет рядом с ней и ест пирог, – а то мать совсем изведешь. Мать изведешь, и вырастет из тебя чернорабочий, поденщик. Изведешь мать, она и под поезд может кинуться. Знаешь ведь, мимо перрона поезда ходят.
– Не кинется, – засмеялся мальчик и продолжал есть пирог, – к чему ей кидаться? Она скоро снова будет играть. Вернется в «Тетрабиблос» и будет играть в театре.
– А отец что? – сказала госпожа Моосгабр. – Отца у вас нет, правда?
– Нет его, – сказал мальчик. – Ушел. И гроши на меня не платит. Говорит, что у нас денег больше, чем у него. Что у нас киоск, а он всего-навсего бедный водолаз.
– Водолаз? – изумилась госпожа Моосгабр и схватилась за бант на шее. – Водолаз? А куда он лазает? В лужи?
– В реки, – засмеялся блондинчик в зеленом свитерке и проглотил кусок, – он вытаскивает затопленные лодки, песок, ищет, если у кого что упадет в воду. У него скафандр.
– Это как на Луне, – сказала госпожа Моосгабр.
– Только на Луне, – сказал мальчик, – они все время в скафандрах, а он только под водой в скафандре. В этом вся разница.
– А скажи, пожалуйста, – кивнула госпожа Моосгабр и затрясла сумкой, – как обстоят дела с этими посылками на почте. Говорят, у тебя рыльце в пуху.
– Вранье, что воронье, – сказал мальчик, медленно доедая пирог, – так думают те, кто в этом ничего не смыслит. Это была шайка, которую возглавляла старая глухая тетеря-уголовница, она уже много раз была в отсидке. Звали ее Гиена.
– Клаудингер, – сказала госпожа Моосгабр, и мальчик кивнул.
– Гиена Клаудингер, – кивнул он, – она самая. Они прибрали к рукам почту и тот лифт, в конце перрона. А я только езжу по перрону с тележкой и продаю.
Они медленно шли по улице, по которой можно было дойти до кладбища на площади Анны-Марии Блаженной. В магазинах горели огни, был уже вечер. Часов шесть, а может, и больше. Они медленно шли по улице, по которой можно было дойти до кладбища, и госпожа Моосгабр смотрела, как мальчик медленно ест пирог.
– Вкусно? – спросила она.
– Вкусно, – кивнул мальчик, – вкусно, но вкус какой-то непривычный. И довольно непривычный запах, – мальчик понюхал пирог, – вроде немного похож на горький миндаль. В нем есть горький миндаль, да?
– Может, и есть, – кивнула госпожа Моосгабр и схватилась за бант на шее.
– Но миндаль в медовик тоже не кладут, – засмеялся мальчик.
– В лучших кондитерских, может, и кладут, – сказала госпожа Моосгабр, – я сама не знаю. Впервые слышу. Это была очень хорошая кондитерская, ты же сам видел, снаружи – мрамор, а внутри – зеркала и люстры. «У разделенного неба» было почти как в Ри…
– «У расщепленного неба», – поправил ее блондинчик в зеленом свитерке и потом вдруг поднял глаза и сказал: – Послушайте, госпожа, что это у вас за очки? Ведь в ваших очках нет стекол. Они же без стеклышек. Как вы сквозь них видите?
– Как, как, – затрясла головой госпожа Моосгабр и, похоже, только сейчас осознала, что очки покойного мужа, которые она хранила в комнате, в самом деле без стекол… – Да, нет стекол. Они без стекол. Но именно поэтому я и вижу сквозь них. Иначе сквозь них я бы не видела.
Блондинчик в зеленом свитерке проглотил кусок, засмеялся и сказал:
– Но они какие-то особенные. Такие большие и круглые, таких теперь и не носят. Совсем допотопные, точно.
– Немножко допотопные, правда, – кивнула госпожа Моосгабр и схватилась за бант на шее, – ты же ходишь на Закон Божий, раз ходишь в приют. Знаешь небось, когда был потоп?
– Давно, – сказал мальчик, медленно доедая пирог, – памятников уже не осталось. Их не было даже четыре тысячи лет назад.
– Еще бы, – кивнула госпожа Моосгабр, – тогда и белого света не было.
Они продолжали медленно идти по улице к станции «Центральное кладбище», и госпожа Моосгабр смотрела, как он ест пирог. Потом мальчик опять поднял глаза и сказал:
