Анхелес Мастретта - Любовный недуг
Издалека Милагрос наблюдала всю эту сцену, пытаясь протиснуться к краю тротуара. Эмилия, услышав наконец, как она зовет ее по имени, вышла из своего оцепенения и вернулась к действительности. Она направилась к протянутым рукам Милагрос, не переставая браниться. И весь поток ругательств, предназначенных Даниэлю, но не доставшихся ему, продолжал литься с ее губ до конца парада.
Потому что так было всегда: свидание и бегство, неожиданное появление и исчезновение и всегда ожидание как единственно возможное возвращение к своей судьбе.
– Но судьба – это то, что с тобой еще не произошло, – сказала Милагрос, обнимая ее. – Это совсем не одно и то же.
Мадеро проплыл по воздуху над толпой за несколько минут. После чего даже Риваденейра с его камерой оказался вовлеченным в эйфорию огромной толпы, праздновавшей исполнение надежд. Все было неопределенным, кроме будущего. В будущем рисовались лишь границы мечты, а тогда мало кто осознавал, что нет ничего более ограниченного, чем сбывшаяся мечта.
Они вернулись в дом в шестом часу вечера, обессилевшие, будто сами воевали вместе с теми, кто прошел сегодня парадом. Эмилия успела шепнуть Даниэлю адрес дома, где они остановились, но когда ночь вползла в окна и пора было включать свет, она сказала, что уже не хочет его видеть. Ни в эту ночь, ни когда-либо еще. Она вспоминала как оскорбление, с какой горячностью он покинул ее сегодня утром. Она почувствовала в его теле огонь, чуждый ей и отнимавший у нее Даниэля.
Она пришла в замешательство оттого, что ревновала его к чему-то настолько эфемерному, но тем не менее неумолимому. Часть Даниэля, которого она, как всегда считала, знает наизусть, ускользала от нее и всегда будет ускользать, потому что она не понимала этого огня, потому что его разожгла в Даниэле война и другие незнакомые люди, но этот огонь был очень силен и охватывал понемногу все его тело, даже те его уголки, которые принадлежали раньше только ей.
В первые часы ночи они ждали Даниэля, а Эмилия рассказывала о своих противоречивых чувствах и о своих приступах чистейшего гнева, описывая их по порядку с почти научной точностью. Риваденейра и Милагрос слушали, как она живописует свои ощущения, но, несмотря на напор своей племянницы, не могли поверить, что все, что она рассказывала, она сумела осознать за две минуты, пока длилось объятие. Они не очень уверенно пытались утешить ее, пока их не сморил глубокий сон.
Эмилия осталась один на один с целой ночью ожидания. Время от времени Милагрос или Риваденейра просыпались, чтобы немного скрасить бессонницу племянницы, пока она не сжалилась над их усталостью и не уложила их, как детей, в кровать в их спальне. Она потушила там свет и вернулась в гостиную. Спать ей не хотелось. Волнение – это враг сна, а Даниэль так и не появился.
В одиночестве, под мрачным взглядом святого, нарисованного еще во времена колонии, она с тоской вспомнила покой своих склянок и книг, молчаливое постоянство Антонио Савальсы, его губы, как бальзам, который излечивал ее от страстного желания видеть Даниэля всегда рядом с собой.
На следующий день, проснувшись с первыми лучами солнца, Милагрос и Риваденейра нашли ее все еще одетой, с синими кругами под глазами и в скептическом настроении. Усугубляя ее смятение, они решили устроить прогулку по городу, побаловать и подарить ей то, что ей никогда бы не пришло в голову попросить. Они нашли самый лучший способ дать все, что нужно израненной душе, чтобы та вышла из тупика. И вечером этого дня Эмилия наконец смогла сесть и выплакать всю свою злость.
На четвертое утро, так и не дождавшись появления Даниэля, они сели на обратный поезд в Пуэблу. Эмилия была одета во все новое, вплоть до трусиков, и на губах ее была улыбка роскошной, высокомерной женщины, плод разочарования от пребывания в Городе Дворцов. Когда Хосефа увидела ее на перроне, она сказала ослепленному отцу:
– Сохрани Бог Савальсу от ее новой улыбки!
XVI
В те времена ничто не подвергалось таким переменам, как все привычное и рутинное. Мир за стенами аптеки окончательно распоясался, а все, что предсказывалось среди ее банок с травами и лекарствами, летело по стране, мутя даже самый воздух.
Временное правительство готовилось к новым выборам в октябре 1911 года. Каждое утро газеты, проснувшись для новых бесчинств, поливали грязью кого хотели. И каждый вечер группа недовольных результатами своей первой войны снова восставала против трусливой власти, которая не нашла ничего лучшего, как распустить повстанческую армию, не сделав ничего для нее.
В доме Саури обсуждали будущее родины, как в других домах обсуждают планы на завтра, а аптека напоминала обычную забегаловку, где завсегдатаи выказывали свои пристрастия и амбиции, не успев даже подняться наверх, чтобы продолжить обсуждение после тарелочки фасолевого супа, которым Хосефа угощала всякого, кто заходил к ней в столовую.
Каждый перечислял свои обиды и предсказывал возможные несчастья, каждый думал что хотел о том, что видел, и воображал что хотел о том, чего не знал. Но все сходились во мнении, что Мадеро и правительство, назначенное в ожидании новых выборов, напрасно пытались укрыться от страшных лап тигра, не согласного с их намерением усмирить его, не накормив.
Город, а наверное, и всю страну крепко держали в руках те, кто боролся за него в предыдущие годы, но главное, было непонятно, кто есть кто и что именно скрывалось за словами миллионера – сторонника Порфирио Диаса, перешедшего на сторону Мадеро, а что – за яростью разуверившегося сторонника Мадеро, готового, разоружившись, отдать сломанный карабин в знак доверия правительству, оставив при этом себе исправный револьвер.
Воспользовавшись неразберихой, консерваторы вернулись в политику, чтобы на гребне этой новой волны заполучить себе губернатора, защищающего их интересы. В противовес им, революционеры не нашли ничего лучшего, как расколоться на мелкие группки. Вместо того чтобы найти единого кандидата, каждая выставила своего, но тут вмешался Мадеро и навязал всем своего человека.
Диего Саури был охвачен тоской и политической лихорадкой. Весь день он собирал информацию и без конца обсуждал ее со всяким, кто подворачивался ему под руку. Вечером он засыпал с мыслями о происходящем, словно верил, что, постоянно прокручивая события в голове, он сможет хоть в малой степени избавиться от охватившего его ужаса.
Хосефа, готовившая еду для совершенно непредсказуемого количества ежедневных посетителей, возложила на Милагрос обязанность читать газеты, выбирать из них все самые плохие новости и держать ее в курсе относительно кошмара, творившегося в стране. К ее несчастью, Милагрос старательно исполняла ее распоряжение. Она считала своей обязанностью делать это еще и потому, что и она сама, и Риваденейра питались там каждый день. Милагрос так и не научилась обращаться с плитой, и ей казалось неуместным притворяться, что в ее возрасте она может заинтересоваться чем-то столь несущественным. Она появлялась очень рано с кипой газет и карандашом и в течение часа перед завтраком и двух часов после читала все подряд, вплоть до частных объявлений. Потом она делала Хосефе краткий отчет о самых печальных событиях, давала ей список самых гнусных заголовков и описание самых злых карикатур. В этот период у нее было как никогда мало политической работы и множество сомнений. Она не знала, к какому лагерю примкнуть, и, хотя не одобряла действий Мадеро, не хотела быть в оппозиции, от души желая, чтобы его добрые намерения возобладали над политической наивностью, которую он продемонстрировал, оказавшись у власти.
– Мне явно передалось что-то от глупого благоразумия Риваденейры, – сказала она Хосефе за несколько дней до тринадцатого июля, когда Мадеро должен был приехать в город.
Нужна была ее помощь в организации этого нового визита, но она отнеслась к делу спустя рукава, что было ей совсем не свойственно. Конечно, на вокзал придет много случайных мадеристов, несколько восторженных сторонников, а большая часть придет жаловаться, рассказывать о своих несчастьях. Милагрос и семейство Саури даже и не думали высовываться. Несмотря на формальный мир, в воздухе были слышны звуки войны, и их разочарование не вдохновляло их на то, чтобы идти и кричать здравицы кому бы то ни было.
Хосефа ограничивалась тем, что считала выстрелы, иногда долетавшие издалека. Она точно знала, когда они доносились с севера, а когда с юга, когда с фабрик около Тласкалы, когда с полей по дороге в Чолулу, а когда, как долгой ночью двенадцатого июля, совсем близко – с арены для боя быков.
Ранним утром тринадцатого июля, когда Эмилия перестала сотрясать воздух звуками своей виолончели, а Хосефа помешивать что-то в кастрюле, Милагрос вошла сообщить об убитых за этот день. В это невозможно было поверить, но федеральные войска, войска временного правительства, устроившего революцию в ожидании выборов, расстреляли более сотни мадеристов.
