Генрих Сапгир - Армагеддон
Поневоле приходится серый томик из ряда других выдергивать (Ф. М. Достоевский, собрание сочинений в 10 томах) и любимые места перечитывать. Книжка уж и распадаться стала, подклеил, починил. Да тут не только это было, тут много другого: и прозы, и стихов — всякой всячины, как любил выражаться великий. Ну, да все по порядку.
Вот и сейчас раскрыл Олег Евграфович книгу — и сразу ступил в богатую гостиную, обтянутую кремовым штофом, с удобной немодной ампирной мебелью начала прошлого века.
Навстречу ему поднялась хозяйка — высокая дама с несколько желтоватым длинным лицом и молодыми умными глазами.
— Степан Трофимович!
— Вы один, я рада, терпеть не могу ваших друзей!
На самом деле, это она к нему пришла. Но он варьировал. Хотя реплики оставлял прежние. Не касаться же святого. Хотя со временем и реплики меняться стали — сами. Даже удивительно! Спохватишься, а ты уже о другом говоришь. А собеседник такое несет! Даже в современное вникает. А как же? Ведь это они, бесы, весь этот мрак и нескладуху породили. Вот и теперь.
«Она объяснила ему все сразу резко и убедительно. Намекнула и о восьми тысячах, которые были ему дозарезу нужны. Подробно рассказала о приданом. Степан Трофимович таращил глаза и трепетал. Слышал все, но ясно не мог сообразить. Хотел заговорить, но все обрывался голос. Знал только, что все так и будет, как она говорит, что возражать и не соглашаться — дело пустое, а он женатый человек безвозвратно.
— Mais, mа bonne amie, в третий раз и в моих летах… и с таким ребенком! — проговорил он, наконец, — Mais c'est une enfant!»
— Ребенок, которому двадцать лет, слава Богу! Я вас не на преступление же толкаю! Это же не девочка вашей соседки сверху, проститутки Веры Ивановны. Бог знает где живете, у меня людская и то приличнее. И люди лучше одеты. Я понимаю, многое произошло с нашей бедной родиной. Но все же, могли бы и в поссовет обратиться. У вас заслуги! Ну да ладно, после венца живите пока у меня. А потом в Швейцарию уедете.
— Но… она? Вы ей говорили?
— О ней не беспокойтесь, да и нечего вам любопытствовать. Довольно с вас, что она вам является уже не первый год.
— Улыбается и молчит, mon amie…
— Она такая, молчунья. Ангел кротости. А вы, непостоянный, знаю, вы в какую-то Наташеньку влюблены, глаз не сводите. Видела, письмо написали и тут же порвали. Красавица!
— Но… я уже старик!
— Ничего себе старик! — ядовито прошипела Варвара Петровна. — А кто вот тут сидел рядом с Наташей, тьфу, на одеяле и все придвигался боком, будто на кровати места не хватает. Совсем прижал бедную девушку. Хотя нынче они такие бесстыдницы. И Веру Ивановну зазывал чай пить.
Степан Трофимович покраснел и смутился.
— Excellente amie! Ничего не зазывал! Я по-соседски… Девочку жалко…
— Всем вам девочку жалко! И вам, Степан Трофимович! И Федору Михайловичу — нашему благодетелю! Дурное направление мыслей, вот что я вам скажу, голубчик! А о Даше подумайте, пока события не начались. Еще разговор наш не окончен.
И — исчезла. Исчезла строгая дама и кремовым штофом обитая гостиная, хотя, скорее, бежевым. Совсем стемнело.
Лампа выхватывала белые донельзя страницы заветной книги. Будто светились и жили совсем отдельной жизнью. Заглянешь — и снова там. Олег Евграфович закрыл книгу. Пора было печурку растапливать. В комнате становилось заметно холоднее.
Но хозяин решил сначала прогуляться в парк. Поскольку в его «евангелии» картин природы почти не было, да и обстановка описана скупо, то можно было подставлять любое, особенно этот парк, пруды и старые обдерганные березы с вороньими гнездами. Птицы и кричали как-то по-достоевски.
У воды было светлее и суше. Деревья и кусты облетели, и только бузина чернела гроздьями ягод. Наверху было пусто. Вороны тоже, кажется, улетели, недаром на днях кричали, повисая в дожде черной сетью, нет, не на юг — в город перебрались. «Завтра должен Ефим приехать, обещал, с приятельницей может быть», — подумалось вскользь.
Олег Евграфович размеренно шагал привычной тропинкой — до орешника и болотца, а там назад, мимо ржавеющего, Бог знает откуда появившегося здесь остова комбайна.
Стихи укладывались в размер шагов. Дело в том, что со временем ощутил себя Олег Евграфович как бы соавтором. И рискнул. Стихи слагать начал. Многолетняя работа, на всю оставшуюся жизнь. Сначала робко — наброски, без рифмы, он даже доволен был, что без рифмы, так свободнее. А уж рифмы потом, во втором черновике появлялись, чтобы в третий раз переписанные стихи выглядели почти прилично.
А пока что:
Мясистый, красный, кучерявыйи пьяный капитан Лебядкинвозник передо мной в воротах,весь освещенный фонаремКириллова, который странносмотрел на пьяного — брезгливои словно с жалостью какой.А тот рычал и заикалсяи что-то выразить старалсявысокое с незримой сценыи подлое одновременно,провинциальный толстый комик,и вился волос, как парик.Но чувствуя всю невозможностьсвой пафос выразить словами,слюною брызгался и цепкохватал меня за воротник.А сам: одежда в беспорядке,оторванная пуговица:— Рекомендуюсь, Игнат Лебядкин,Сын благородного отца!«Любви пылающей гранатаЛопнула в груди Игната»…
Надо было спешить к дому, который чернел издали черной одинокой коробкой наверху, под деревьями, чтобы записать поскорей.
ГЛАВА 6
Сегодня день у меня был свободный, еженедельный полу-выходной, можно сказать. В нашем институте, как всегда, пересиживали день, но проверки и контроля не ожидалось, это наверняка. Карл Аркадьевич сидел на даче — творческий Четверг, с пивом и сауной, естественно. Поэтому весь коллектив занимался самыми разнообразными делами, тоже личный день себе устраивали. Так что работали мы только вторник и среду. В понедельник раскачивались, пятница — скользящая. Как платили, так мы и работали. И считалось: нормально. Как и все.
Сегодня я собрался в деревню Горки к своему Олегу Евграфовичу, вернее, к нашему Евграфычу. Позвонил Беллочке, как уговорились.
— Едем к Евграфычу?
— Едем. Встречаемся, где всегда.
На улице — пронзительный ветер, предзимье называется. Прохожие не смотрят друг на друга, от ветра закрываются. Глянул случайно, обгоняет, независимая, от ветра не прячется, в демисезонном красном, в высоких сапогах. Идут ей высокие сапоги и короткая юбка, мода как нарочно придумана. Лицо плавное и высокое. Глаза неторопливые. Остановились на мне. Я и не знал, что такая рядом живет. «Наташа!» — кто-то окликнул. Тоже Наташа. Не про меня.
Встречались мы с Беллочкой внизу — на станции метро «Новослободская», у тупой стенки. Пришел, как всегда, опоздала. Черно-кудрявая, брови как нарисованные. Не идет навстречу. Начал телепатировать. Не откликается. Ну, думаю, уже едет, народ в вагоне приему мешает. Я уж на середину станции вышел, нет и нет.
Здравствуйте, пожалуйста. Всегда опаздываю, такая у меня привычка. От мамы. Только она никогда не признается. Бегу, шарф волочится почти, сапогами наступаю, не подкрасилась даже. Смотрю, он уже уходить собирается.
— Ты куда без меня?
Обрадовался, вижу.
— Думал, не придешь, и на мысли не отвечаешь. Кстати, вчера вечером в двадцать пятнадцать что ты такое нехорошее подумала?
Я даже покраснела.
— В двадцать пятнадцать? Новости передают… Сардельки ела, брызгают, мерзавцы.
— Ты сардельки ела, а я совсем другое уловил.
— Хулиган ты, Фима.
Очень мы близко. Притерлись. Есть и третий. Вот, наверно, забавно со стороны, когда втроем. Одно говорим, на другое отвечаем — просто сумасшедший дом. Одна беда, при такой близости. Гена жениться хочет, а этот без конца неприличные сигналы посылает. И тому, и другому не раз объясняла: да не мужчины вы для меня — слишком умны. Подружки. Ну, пока не лесбиянка, не дождетесь.
Мы уже катили в автобусе по Дмитровскому шоссе. Всюду белые новостройки — длинные, в пол-остановки. Смотреть и то соскучилась. Тут я задремала…
Сегодня Олег Евграфович решил прочитать своим гостям новую страничку из «Бесов», утром доработал. Достал с полки толстую картонную папку ДЕЛО, прочел надпись красным фломастером «Достоевский — Песков, Бесы — поэма, 1958 и — (прочерк)», с удовольствием развязал аккуратно завязанные тесемки — с обеих сторон и спереди, пробежал последний листок в пачке, написанный разборчивым почерком — каждая буквочка отдельно — беловик.
Смакуя прежнюю обиду.На камердинера для видуСтепан Трофимович ворчал,(Спал, как ребенок, по ночам).И чувствуя себя в ударе,Он сел и написал ВарвареСергеевне…
Черт побери, давно так удачно не получалось! «И чувствуя себя в ударе»… Молодец, Олег Евграфович! Подвигается дело жизни. Он и бороду отращивать стал, такая же клочковатая, и взгляд в зеркале из-под насупленных бровей — похож, похож. Имена — отчества тоже — в обоих буква эФ, разве не примечательно? Интересно, что на сей раз Сергей скажет? И как ему не надоест сочинять свои короткие афоризмы: «забыл, что помню я об этом, — и закурил». Удача — «и закурил». Несомненно, редкая удача. Просто находка. «Забыл, что помню я об этом» — это может любой сказать. А вот так закончить «и закурил» — мастером надо быть, тонкачем. Освободился от всей этой тяготы, можно сказать, «и закурил». Прочту, обязательно прочту. И еще это. Не приедет — письмо напишу.
