Ирина Дудина - Предводитель маскаронов

Владика кормит его старушка мать и его брат, потерявший всякую волю к своей жизни. Они проверяют, не сдох ли он, они заходят к нему, убирают его нору от полного гниения и гор зловоняющих хабариков, они забирают его прокуренное, как бы уже самоценно живущее бельё и стирают его, они привозят ему в тазиках, баночках и кастрюльках здоровую, хорошо приготовленную пищу.

Таня тоже кормится не от трудов своих, а как рантье, как сдающая в наём пустую квартиру своей бабушки. Она как Влад худая, поджарая, тела на ней немного, оно белое и бледное, как резина, ненакаченное, кость работает в Тане хорошо, ей мяско и жир не мешают, но тело у неё как и Влада — не крепкое, не твёрдое, скорее какое-то резиновое. Отвисать нечему, так как лишнего нет, но худоба эта не спортивная, не выстроенная.

Таня, как и Влад, любит говорить о мясе. Она не показывает свои клычки, хотя, как и у Влада, зубы у неё сплошные, крепкие, серые от никотинового налёта, но без кариеса, она не ест булки и сладости, она сгоняет калории выжигающим излишества никотином. Таня утверждает, что ради мяса готова на всё, но в её рационе мяса почти нет.

Я не верила Таниной любви к мясу, пока не увидела своими глазами, как она влюбилась в одноклассника-мясника. Это была чудовищная любовь. Таня рассказывала мне с горящими глазами о том, как этот вот мясник, сын университетских учёных-профессоров, пошёл в мясной отдел, как он красив в белом халате, как он рубит мясо огромным топором. Где сейчас Таня, где сейчас её мясник? Мясников в магазинах уже давно нет, мясники остались на рынках, в магазинах продаётся кем-то за кулисами нарубленная иностранная говядина, её, наверное, размораживают и рубят, а потом замораживают, или чудовищными ударами рубят прямо со льдом, в замороженном виде.

Но тогда, в 90-х, мясо ещё рубили, Таня завороженными глазами застоявшегося на клеточном уровне голода смотрела на действия одноклассника. Молодой мужчина не болтал языком бла-бла-бла, он не убалтывал девушку, он не распускал перед ней павлиний хвост своей образованности, многознайства, умения оперировать словами и понятиями, он просто совершал физические, прослеживаемые глазами действия. Его бицепсы и трицепсы под футболкой напрягались, глазомер глаз обострялся, топором нужно было наносить точные тонкие удары, с миллиметровой точностью попадания. Миллиметр в сторону — и можно оттяпать родной палец или попасть себе по коленке, сделав из неё рагу. Таню это завораживало, она всеми правдами и неправдами хотела привлечь к себе внимание этого удивительного самца, но было уже поздно, он был уже женат.

Таня мяса не ела при всей любви к нему, она ела дешёвые шпикачки и запредельно дешёвые подозрительные сардельки для бедных. Они были сделаны непонятно из чего, стоили какие-то гроши, ниже которых цен не бывает, Таня их покупала и ела. Однажды она от них чуть не умерла. «Раком мне встали те шпикачки», — так сказала Таня охая, когда её биоробот восстановился. Её любимая присказка была: «Она поела на ночь колбасы и тем была неугодна Богу».

Зачем врать себе, так беззаветно любить мясо и питаться его самым жалким суррогатом, ароматом его, да и то искусственным. Сколько там мяса, в тех искусственно-бодро-розовых шпикачках, а? Влад тоже лгун, он тоже прославляет мясо, но ест дешёвые котлетки. Хищники, блин, тоже мне нашлись.

Бывает такое состояние природы. Серое такое, гадкое. Никакое. Даже бывает, что капли солнца проклёвываются. Но не радостно. Такое ощущение, что серые бесы повылазали из щелей, что они закрыли какой-то серой завесой весь мир. Пасмурненько так. И каким то инфернальным холодком попахивает. Как-то так мерзлотно. Мерзостно. И даже не понять, какой сезон на улице. Вроде как голова болит, а вроде не болит. Вроде как горло начинает болеть. Члены зябнут. Ватно так как-то. Никак. И такая тоска под сердцем. Такая пустота. Пустотность мира приоткрылась, и сосёт, сосёт твою энергию. Ты как бездушня кукла. Именно как бездушная душная выпотрошенная кукла. Ты маешься. Дела не идут. В голове мысли не родятся. Нет сладостного пения в горле. Нет планов, нет щекотки внутри. Всё кажется одинаково тусклым и бессмысленным. Нет пространства впереди. Нет воли. И эта мерзлота, сосущая сердце. Она даже не физическая какая-то, она какая то потусторонняя, эта мерзлотная присыпка. Я понимаю, что где-то надо качать энергию, где-то найти дырочку. Но нигде её нет. Может где-то и есть теплота, но ты не знаешь, где она. Я думала это оттого, что ось земли сместилась, тогда, когда было наводнение в Малайзии. Тогда будто бы силы зла стали преобладать в мире. Пустотность человечества увеличилась. Тепла в его сердцах поубавилось. Бесы туда повлазали. Зла стало больше. С тех пор бывают такие дни, и летом бывают, и зимой, и весной. Совершенно пустые серые и мерзлотные дни, и даже птицы поют, будто в декорации, или вообще молчат как под одеялом.

Я помню себя в юности. Как тогда мучила меня убийственно эта пустота, эта серость, сосущая под ложечкой, эта потухшая подруга, молчащая и сонная, и не пробудить её от сна, да и не надо это делать, ей будто неприятно это, она, более гармоничная, чем я, она как-то, как птица впадала в оцепенение, она знала, что надо перетерпеть это. Что бороться с этим нельзя, всё равно не выйдет, надо дать побыть костру потухшим и охладелым, надо давать пустоте погулять. А я тормошила её, пыталась веселить. Только злила.

Потом с другом моим в один такой мерзлотный день мы поехали на залив. Он был в мучительном нуле. Он, и так вечно с пониженной температурой души, и так опустошённый, с вынутым огнём, он в тот день был как биоробот. Меня же залив оживил, я щебетала, щебетала. Он молчал, молчал, щёки его наливались, наливались серой краской. Губы были белы, глаза как бы побледнели. Он вдруг издал звук, типа тихого взвизга боли. Я поняла, на каких дальних полюсах мы находимся. Залив оживил меня, но его совсем подавил и раздавил. Он потом признался мне, что ненавидел меня, что я вызывала в нём злобу. Если бы в его пустоте было побольше безумия, может он немотивированно, маньякально удушил бы меня, как в фильме ужасов. Он просто разлюбил меня тогда, или в тот день в его глаза попал холод снежной королевы, и потом этот вирус льда дал всходы, он уже больше не любил меня.

Да, да, да… Этот зев мерзлотный надо претерпеть, спрятаться, не противиться ему, всё равно бесполезно. Сейчас весна. Может это мать земля готовится к родам трав и зелени, и ей нужны силы, чтоб рожать, и она затаилась, она притаилась, в ней таинство идёт, а мы, людишки, своим ржанием, весельем, остроумием, талантливыми вскриками и выплесками, мы мешаем ей, и бесенята серую пелену и весенние вирусы вывешивают, чтоб все особливо вредные назойливые приболели, чтоб свербило в носу, чтоб харкалось и кашлялось. Надо спать. Надо спать. Бороться не надо.

Я проснулась утром в 6 утра. Ночью мне что-то снилось, снилось. Когда я проснулась, у меня в голове был абсолютно сложившийся и выстроившийся план мюзикла, в котором все поют и танцуют. И главный герой — с внешностью Владика, и зовут его Сольнес. Я открыла свой ноутбук и быстро всё записала. Получилось вот что.

Заседание чиновников в городском совете. Они похожи на хрюшек, склонившихся и похрюкивающих над корытом. Обсуждаются проекты реконструкции центра города.

На сцене выставлено несколько проектов, крупные фотографии старинных зданий и макеты того, что хотят построить. У каждого проекта — кучка чиновников, бизнесменов, архитектурных менеджеров. Чего они хотят? Понятно чего — бабла в карман. А для этого надо всё сносить и вырубить все деревья. Это ж статья дохода!

Чиновница Георгинова потирает руки, ей даёт взятку архитектор Бакс. Бакс поёт: «Новые дома, лоснитесь, лоснитесь! Старые дома — в землю валитесь. Пластик хорош — стоит дёшево, а выглядит модно. Главное денег содрать побольше и плевать на историю и жизнь народную!».

Вторая кучка чиновников склонилась над вторым проектом. Это проект вырубки старинного сада у дворца с пышным скульптурным убранством в центре города. Слышны слова: «Вырубить! Вырубить!». Чиновнику Нарциссову даёт взятку озеленитель Синюхянц. Синюхянц поёт: «Чем больше я вырублю дубов и тополей, тем моему карману станет теплей. Ай-нана! Ай-нана! Мне плевать, что в городе нечем дышать, в городе не надо людям жить, а надо деньги в банках считать!».

Третья кучка у проекта небоскрёба — офиса фирмы ГАЗСТАЛЬНЕФТЕПОЛОНИЙ. На панно — целый квартал старинных домов. Нарциссов и Георгинова пожимают руку олигарху Газошвили. Участь зданий решена. «Всё сносить! Всё вырубать! Тут будет наш небоскрёб! Мы сможем миллиарды взять!». Целая линия маскаронов на фотопанно вдруг оживает и поворачивает головы в сторону Газошвили, громко произнёсшего эту фразу.

Четвёртая кучка у проекта старых зданий, подлежащих реставрации. Там трётся прораб Злыбень, он потирает руки от удовольствия. Злыбень поёт: «А это большие деньги! Реставрация — это яма. Это яма для государственных денег. Реставрация — круче чем реклама. Никто никогда не подсчитает, сколько я вылил краски. Никто никогда не подсчитает, каким дерьмом я скульптурам смазал глазки! Ха-ха-ха!!!». Скульптура на панно ожила и делает рывок, словно пытаясь выскочить из здания.