Андреа Де Карло - Уто
УТО: А у тебя какие руки?
(Он старательно растягивает гласные, они скользят, словно рыбы под водой.)
HИHA: Нет! Не смотри на них!
(Она быстро прячет их за спиной.)
УТО: Да почему же? А ну-ка, покажи!
(Ему удалось придать этой настойчивой просьбе оттенок небрежности, но сделал он это не без труда, пожалуй, это было даже сложнее, чем перестать думать, как он выглядит со стороны. Он постоянно контролирует себя и изнутри и со стороны, как бы с расстояния в несколько метров.)
УТО: Ну давай же, покажи мне их.
НИНА: Нет, я их ненавижу. Они отвратительны.
Однако она вовсе не старается спрятать их по-настоящему, наоборот, какое-то мгновение размахивает ими перед собой, а потом застывает, скрестив их на груди и спрятав ладони, опускает голову, принимает оборонительную позу, волосы челкой падают ей на лоб. Уто Дродемберг стоит в тридцати сантиметрах от нее, их магнитные поля почти соприкасаются, ему кажется, что он даже может прислониться к ее магнитному полю, этому большому мыльному пузырю, упругому и эластичному, он может наклониться вперед еще больше и не упасть, удержаться в таком положении, так и не прикоснувшись к Нине.
УТО: Как ты можешь ненавидеть свои руки? Сначала скулы, теперь руки. Чем они тебе не угодили?
(Его голос настраивается на другую частоту, он звучит глухо, натужно, хотя порой в нем и прорываются визгливые ноты, его взгляд приобретает обволакивающую настойчивость, по его телу пробегает электрический ток, принося в кровь тепло.)
НИНА: Наверное, тем, что они чересчур пухлые…
УТО: Так вот почему ты не ешь? Вот почему притворяешься, прячешь тарелки за занавески и выливаешь нетронутые стаканы с молоком?
НИНА: Неправда!
УТО: Нет, правда.
НИНА: Надеюсь, ты не собираешься подражать моему отцу. С меня хватит одного.
(Совершенно очевидно, что существует связь между ее отказом от еды и тем, как она с усталой медлительностью вытягивает одну фразу из другой, между ее возрастом, складом ума и ее положением дочери знаменитого отца, который отправился жить в Америку с другой семьей. Между ее взглядом и ее широкими скулами, ее широкими скулами и ее слишком худым телом, ее слишком худым телом и свитером на четыре размера больше, в котором тонет ее тело. Она кажется одновременно трогательной и нелепой.)
Я рассмеялся; Нина изумленно посмотрела на меня, наклонила голову и тоже начала смеяться. Мы смеялись, как сумасшедшие, судорожным, прерывистым смехом, теперь мы стояли почти вплотную друг к другу, скрестив руки на груди, и каждый из нас ожидал, что другой наклонится вперед и внезапно поцелует его. Мне даже было немного страшновато: на меня накатывали то холодные, то горячие волны, я чувствовал себя замороженной треской, которую бросают то в морозильник, то в микроволновую печь, то обратно в морозильник.
Я смеюсь, и меня кидает то в жар, то в холод, наклоняюсь, стараясь прислониться к той невидимой, упругой мембране, что разделяет наши магнитные поля, но мы находимся слишком близко друг от друга, и мембрана поддается, несмотря на свою упругость, и внезапно я прорываю ее и чувствую Нинины губы на своих губах: тепловатая, эластичная влага с привкусом соевого молока и меда, а потом уже целый мир влажных глубин, где можно потеряться, совсем как подводная лодка в темных морских пучинах. В этом мире влаги и тепла, легких прикосновений, замедленных движений и тихого кружения теряется и вновь обретается ощущение реальности, ее формы бледнеют, чтобы вновь просиять такими же и иными.
Нина скользнула в сторону и прижалась спиной к холодильнику, мы перевели дыхание и посмотрели друг на друга, лица у обоих горели, в голове была полная пустота. Я чувствовал, как пульсирует кровь у меня в паху, в животе, в груди, в висках, у меня было одно желание – снова приникнуть к Нине, но теперь нас разделял тот шаг, на который она отступила. Я положил руку ей на бедро.
– Ты можешь есть сколько угодно. При всем желании на тебе не найти и капли жира.
Она остыла в ту же секунду: отяжелела и одеревенела до такой степени, что я не мог бы сдвинуть ее ни на миллиметр, в глазах погас свет.
– Может, хотя бы ты перестанешь говорить со мной о еде? Ладно? – сказала она мне куда более резким тоном.
– Ладно-ладно, – согласился я, убирая руку с ее бедра. – Ты думаешь для меня это имеет хоть какое-нибудь значение?
Полный назад, полный назад.
Пожалуй, меня действительно это совершенно не волновало, пусть поступает, как хочет.
– Можешь не беспокоиться, я-то уж точно не стану досаждать тебе с едой, – сказал я ей. – На еду мне совершенно наплевать, я в любой момент сам могу от нее отказаться.
Выражение ее глаз снова изменилось, она смотрела на меня в растерянности.
– Однажды в Милане я не ел десять дней подряд, – сказал я ей. – Ничего не брал в рот, даже печенья. Мать думала, что я хочу умереть.
Дыхание восстановилось, сердце билось медленнее, пульсация почти прекратилась. Температура снижается, оболочка – мыльный пузырь быстро восстанавливается.
– Но почему? – спросила Нина с затаенным любопытством, взгляд у нее потеплел.
– А так. Расхотелось есть, и все. Время от времени мне надоедает делать то, что кажется совершенно необходимым. Например, есть, пить, дышать, жить. Стоит только попробовать, и оказывается, ты прекрасно можешь без всего этого обойтись.
(По его телу словно вновь пропускают электрический ток, только он не совсем такой, как был раньше, частота его выше, и его словно подбрасывает вверх, ему кажется, что он почти ударяется о брусья потолка. Но в то же время этот ток словно пригвоздил его к полу: он пронизывает все, от его слов и взгляда до его голоса и движений.)
HИHA: И сколько же времени ты можешь обойтись без еды?
(Все ее внимание сосредоточено на нем, пристальный взгляд, судорожный вздох.)
УТО: Да сколько угодно. В тот раз я не ел десять дней, но мог не есть и дольше, если бы захотел. Я бы мог перестать есть навсегда.
HИHA: И что бы тогда случилось? Ты бы умер?
(Заинтересована-наэлектризована, трепещет, искрится, вся внимание.)
УТО: Главное – не думать о последствиях, думать только о том, что ты хочешь делать. Остальное неважно.
(Ток, пропущенный через него, требует выхода: слов и мимики уже не хватает. И даже если, как вчера, сесть за рояль, и этого будет мало, нужно что-то совсем необыкновенное.)
УТО: Ты, к примеру, не хочешь есть. Потому что боишься растолстеть, да? От тебя остался один скелет, но тебе все равно кажется, что ты толстая. А все вокруг тебя постоянно заставляют тебя есть и волнуются, почему ты этого не делаешь, они просто сговорились все против тебя из самых лучших побуждений. Я прав?
HИHA (опустив глаза): Да.
УТО: Пусть ты не ешь, но ты стараешься ото всех это скрыть. Возишь вилкой по тарелке, потом прячешь тарелку, отщипнешь кусочек там, кусочек здесь. Ты просто трусиха, ты не решаешься открыто занять определенную позицию.
HИHA (отводя глаза): А что прикажешь мне делать?
УТО: Отказаться от еды. Но на самом деле. Перестав притворяться. А то ты проглатываешь втихаря целую банку соевого мороженого, и потом тебя рвет.
HИHA (сверкнув глазами): Неправда! Я никогда этого не делала!
УТО: Я видел на днях пустую банку и слышал, как тебя рвало в ванной. Ты должна прекратить все это и заявить об этом открыто. Нет ничего такого, без чего нельзя было бы обойтись, даже если это кажется самым необходимым. Дышать, например, тебе это кажется необходимым, не так ли?
HИHA (отводя взгляд): Ну, в общем, да.
УТО: А вот если я захочу, я могу спокойно перестать дышать.
НИНА (недоверчивый, недоуменный взгляд): Перестать дышать?
УТО: Смотри!
Я делаю так: встаю в исходную позицию айкидо, точно, как я видел в книжке, смещаю центр тяжести вниз, ноги ставлю пошире, стараясь получше выпрямить спину, руки висят у меня по бокам, и вот в таком положении я перестаю дышать. Я не стараюсь набрать побольше воздуха в легкие – мне кажется, что это выглядело бы как-то по-ребячески, – я просто перестаю дышать с последним словом, и воздуха в легких у меня почти не осталось. Я не знаю, зачем я это делаю, не знаю, что на самом деле толкнуло меня на этот поступок и что все это означает; думать уже поздно, я уже в процессе, стараюсь улучшить позу, скрещиваю руки на груди. Это не значит, что я задержал дыхание, как это делают ныряльщики, нет, я полностью прекратил дышать, возможно, на время, а может, и окончательно, если только мне удастся не отвлечься. Я стою, не качаясь, с закрытыми глазами, и не считаю секунды, и не спрашиваю себя, как долго я еще продержусь.
Самое любопытное, что у меня не было никакого желания сделать вдох, ни малейшего. Я был полностью свободен от жалкого инстинкта самосохранения, свободен от страхов и сомнений. Все во мне пришло в какое-то удивительное равновесие, а сила притяжения, казалось, утратила надо мной всякую власть. Все мои ощущения постепенно теряли остроту, и я полностью отдавал себе в этом отчет: пустота в легких, в груди замедленные удары сердца, ослабевшая пульсация в висках – я наблюдал себя как бы на все возрастающем расстоянии: на огромном панорамном экране или, наоборот, под стеклом микроскопа или в атмосфере другой планеты, удаленной на много световых лет от земли.
