Энтони Берджесс - Эндерби снаружи
— Энби, — очень слабо вымолвил Роуклифф.
— Лучше пойдите взгляните, чего ему надо. Не волнуйте его. Он теперь в ваших руках.
— Слушайте…
— DIOS.
— ADIOS[138].
— По-моему, можно сказать, сам по себе стишок, — заключил доктор. И смачно допил «Белл». — Ну, оставляю поэзию вам и вам подобным. Мне теперь надо идти.
— Что вы имеете в виду…
— Энби. — Роуклифф страдальчески всосал несколько дополнительных чайных ложечек воздуха, чтоб усилить призыв. Доктор без всякого сострадания вышел. — Пррр, Энби. Сюда.
Эндерби вернулся в комнату больного, маленькую, но прохладную. Постель Роуклиффа представляла собой двуспальный матрас на потертом бухарском ковре; по всему полу были разбросаны местные козьи шкуры разных степеней бывшей белизны; были тут дешевые побрякушки с базара — рука Фатимы; кобра, собственно, стальная пружина, которая при касании пульсировала, прыгала и громыхала на мавританском кофейном столике; берберское седло, кальян, кривые турецкие сабли, кинжалы на стенах. Одна стена целиком заставлена книгами в армейских ящиках из-под боеприпасов, отведенных под книжные полки. У Эндерби еще не было времени рассмотреть эти книги: среди них вполне может быть экземпляр… Запах умиравшего Роуклиффа боролся с курительницей фимиама и разбрызганной из аэрозоли лаванды.
Роуклифф, голый под одеялом, сказал:
— Брнди. Оольше.
— Он говорит, вам морфин нужен, — тревожно возразил Эндерби. — Алкоголь, говорит, не помогает от боли.
— Неси. Нхч гврть. Брнди.
Эндерби постарался ожесточиться сердцем: предатель, клеветник, разбавитель, грешник против литературы. И пошел за новой бутылкой «Кордон блю». Справится Роуклифф с лимонадным стаканом?
— САСА.
— CACAO[139].
Рядом со стальной коброй стояла фарфоровая миска. Эндерби налил в нее коньяку, сел на постель Роуклиффа и помог ему выпить. Роуклифф брызгал, кашлял, пытался сказать «Иисусе», однако, по оценке Эндерби, принял около пятикратной барменской дозы. Однажды в «Поросятнике» он наливал подобную порцию министру кабинета: около тридцати шиллингов налогоплательщиков.
— Лучше, Эндерби, гораздо лучше. Письмо на почту отнесли? Задерживаются иногда по дороге, бездельники. Впрочем, в целом хорошие. Полная задница здравого смысла. Как сказал доктор Джонсон[140] или еще кто-то, Эндерби.
— Это о женщине сказано.
— О женщине? Ну, конечно, больше по вашей линии, да? Боже боже боже боже, проклятая боль. Надо постараться представить проклятую чертову боль где-нибудь в другом месте. Тело — не я. Не особо существенно. Только, Господи Иисусе Христе, в мозгу есть горячая линия. Обрежь нервные окончания, разве это по-прежнему я, когда все обрезано? Психоневрологический парал парал параллелизм изм. До войны было весьма популярно. Новая аморальность.
— Вот морфин, — сказал Эндерби.
— Больше по вашей линии. Впрочем, две линии, горячая и холодная. Солнце и луна. Луна над вами не властна, Эндерби. Я согрешил против Музы, женщины до мозга костей, и она отомстила. Теперь я приношусь ей в жертву. Но она будет частично обманута, Эндерби. Новая луна вот-вот явится. Только на востоке есть воды, которые неподвластны приливу. Бросьте внешнее тело в неподвластные приливу воды, Эндерби. Еще бренди.
— Вы думаете…
— Да, думаю. Расскажу. Дам инструкции. — Эндерби налил в миску еще коньяка. Праздничная пьянящая золотистая жидкость как-то непристойно выглядела в болезненно бледном фарфоре. Роуклифф оживленно сосал. — Есть один человек по фамилии Уокер, Эндерби. Полезный. Колониальный британец. Точное местонахождение на земле неизвестно. Сейчас в Касабланке. Свяжитесь, номер телефона за стойкой бара. Он знает, как раздобыть небольшой самолет, одолжить у Абдул Карима или у другого чертова мошенника, кем бы он ни был. Чертов мошенник. О чем это я? Немножечко путаюсь, вот в чем проблема. Голодный желудок, вот в чем проблема.
— Я этого Уокера знаю. Называется Изи Уокером. Можете что-нибудь съесть? — добавил потом Эндерби. — Яйцо, или там я не знаю.
— Не ваше дело поддерживать во мне жизнь, правда, Эндерби? Зачем мне есть, черт возьми? Слушайте. Деньги вот тут, в матрасе. Ради Христа, присмотрите, чтоб никто его не сжег. Не скажу, будто банкам не доверяю, Эндерби. Я банковским мошенникам не доверяю, Эндерби. Болтает, болтает, болтает, сколько у него есть, потом взаймы просит, потом избивает тебя в переулке, если не получает. Я их очень хорошо знаю. Вы их очень хорошо знаете. Изи Уокера знаете. Я всегда говорил, что вы падаете на лапы, Эндерби. Позовите Антонио, черт побери.
— Зачем?
— Пусть гитару захватит. Послушать хочу. Услышать. Во всех антол. Он его поет.
Эндерби вышел в бар и сказал:
— Antonio, Señor Rawcliffe quiere que tu, usted canta, cante, где-то тут сослагательное наклонение, как его там. Su cancion, él dice[141].
Антонио с Мануэлем подняли головы от доски для скрэббла, уже почти заполненной словами, глаза их были готовы заплакать. Эндерби вернулся к Роуклиффу.
— Насчет письма в Скотленд-Ярд, — сказал он. — Добра никакого не принесет. Наверно, таких писем много. — Куда бежать, куда? Он ведь смирился, правда? Но считал тогда себя способным убить Роуклиффа.
Глаза Роуклиффа были закрыты. Он вновь начал храпеть. Слабо корчился телом. Потом энергично очнулся и серьезно медленно проговорил:
— Вы понятия не имеете, черт побери, о проклятой агонии. Даже не представляете. Не позволяйте ей долго длиться, Эндерби.
— Морфин?
— Бренди. Инсульт мозга. Бедный Дилан. Сделайте милость, убейте меня, черт возьми.
Эндерби снова наполнил миску со вздохом. Вошел с плачем Антонио, трогая струны.
— Пой, чтоб тебя разразило, — велел Роуклифф, прыская коньяком, запах которого быстро одолевал его собственный.
Шмыгая слезами, Антонио сел в берберское седло, провел большим пальцем с нижнего ми до верхнего. Гитара совсем старая; Эндерби видел потертость от барабанивших в андалузском стиле по корпусу пальцев. Антонио взял дрожащий мажорный аккорд, как бы утверждающий жизнь вместе с запахом коньяка (солнце, сапатеадос[142], смерть среди белого дня). И гнусаво запел:
Он зказал: «Неузели вам нузен трухой,Мозет, мне лудше уити дог да».Она не зглянула, не зтала кивать холовой,Не зказала ни нед, ни да.
— Во всех антологиях, — крикнул Роуклифф, потом начал кашлять и кашлять. Антонио не стал продолжать. — Заткни его, смерть, в свою чертову задницу, — послабей сказал Роуклифф, когда муки стихли. — Exegi monumentum[143]. А вы, Эндерби? — Голос его так ослаб, что Эндерби пришлось наклонить ухо. — Лучше быть автором одного стиха, старина. А потом она меня бросила. Открыла творческие небеса и закрыла. Ладно, Антонио. Позже, позже. Muchas gracias. — Антонио высморкался в поварской фартук. — Почитайте мне что-то свое, Эндерби. Вон где-то там ваши тощие томики. Я в конце концов купил ваши книги. Самое меньшее, что мог сделать. Не так уж я плох.
— Ну, собственно, вряд ли… Я имею в виду…
— Что-нибудь подходящее. Об умирающем или умершем.
Эндерби мрачно ощупал свой левый пиджачный карман. Сунул глубже украденный ужас.
— Я, — сказал он, — и без ваших полок могу.
Впрочем, вот, наконец, — сердце, как бы притворно хромая, запрыгало, — шанс проверить. Тетушка Веста. Он шагнул через спрятанные ноги Роуклиффа к стенке с книгами. Куча дешевой белиберды: «Бамбой», «Забавы мистера Веста», «Бичеватель». Показался по размеру и форме экземпляр своего сборника «Рыбы и герои», но это оказался небольшой альбом глянцевых фотографий: трудолюбивые мужчины и мальчики с идиотскими глазами. Но вот другой том, который сурово разбранили критики: «Круговая павана». Эндерби листал и листал страницы. Их было немного. И вот.
— Хорошо, — сказал он.
Роуклифф снова закрыл глаза, по почуял, что Эндерби улыбается. И сказал:
— Рады, да? Радость творца? Нашли что-то, напомнившее настоящий экстаз сочинительства. Не обостряйте мою агонию. Читайте.
— Слушайте.
Эндерби старался читать грубовато, но стих в его исполнении звучал гнусаво, будто какой-нибудь умный зеленый ребенок изображал эмоции взрослого:
Казалось, что все это видится в скобках —Только голое утверждение помнится,Не добавляя смысла и соли сентенциям робким,Не пробуждая того, кто спит на ходу, спотыкается, —
Поэтому пусть занимают незанятые места,Допивают свой кофе, завершают споры,Сдергивают со знакомых крючков пальтоИ уходят под дружеские довольные взоры.
Только нитка сплетается с ниткой, как хлебная ткань,Это сами они и их время…
— О боже боже, — крикнул вдруг Роуклифф. — Безобразная адская бездна не разверзается, Люцифер не идет. — И забормотал: — И если вечность обретает свой лик в преходящем, там они отыщут свой ад. — Резко вскрикнул, лишился сознания, голова его упала, язык высунулся, кровь потекла из левой ноздри. Гитара Антонио тихо наложила одну на другую четвертушки «собачьего вальса», когда он ее положил, перекрестился и начал плаксиво молиться. — Колите, Эндерби, ради Христа. — Эндерби опешил: проверка, может ли он в самом деле убить? — Побольше колите. — Тут он понял и пошел к кофейному столику за шприцем и ампулами морфина в коробке, надеясь, что справится. Типы из Псиной Тошниловки наверняка справились бы.
