Иэн Бэнкс - Песнь камня

Руки проскальзывают лейтенанту под мышки; я ее поднимаю. Она тихонько стонет. Кладу ее возле огромного каменного круглого желоба, ставлю на колени, точно монаха в храме. Сверху придерживаю, чтобы не упала. Один бок у нее пропитан кровью. Перед нею медленно ползет по желобу мельничное колесо. Я держу ее, у меня трясутся руки, я пропускаю громадный камень, затем отпускаю ее, и она падает вперед — плечами на край желоба, голова ложится жертвоприношением. Отступаю, сердце бешено колотится; следующий каменный круг, тяжеловесный и безразличный, грохочет к черепу лейтенанта, накрыв тенью ее голову. Я закрываю глаза.

Меня сотрясает кошмарный скрежет, а затем наступает тишина. Я открываю глаза. Голова лейтенанта застряла между жерновом и желобом, однако невредима. Кажется, хнычет. Я оборачиваюсь к двери. Слабый ветерок пыхтит над дырявыми крыльями, бессильными и отвергнутыми. Подскакиваю, пытаюсь сдвинуть жернова, откатить их назад, освободить ей голову, — но они не желают двигаться. Меня колотит от ярости, я ору и пытаюсь толкнуть их в другую сторону, собственной силой размозжить ей череп, но сознаю, что не толкаю изо всех сил; результат тот же; лейтенант головой остановила камни, застряла, но цела.

Что это я творю? В самом деле, мне что теперь — вынуть ее, привести в чувство и извиниться? Или жить с воспоминанием о катящихся жерновах и брызжущих мозгах? Признаться, я смеюсь; делать нечего. Я не могу ее убить — и освободить тоже не могу. Внезапно трещит рация, что валяется возле трупа у двери. Я ухожу от лейтенанта, оставляю ее коленопреклоненной, придавленной и прижатой, умоляюще полулежащей пред округлым каменным алтарем. У двери импровизированного форта оборачиваюсь к ветру, потом прыгаю вперед и убегаю — лицом к ветру и к тебе, мой замок.

Меня встречает холодный дождь, моя милая, но я, как и обветшалая деревянная башня, к тебе обращаю лицо свое, и капли, что притаились в ветре, наконец одалживают мне слезы обо всех нас. Останавливаюсь возле джипа, точно этот последний транспорт способен благословить меня на поход; но ему нечего мне предложить. На холодной заре выхожу на дорогу один, и мимо чахлых полей в сеющем дождь воздухе шагаю я вперед.

Мы жидкие существа, моя милая, мы рождены меж двух вод, и этот заразительный дождь, казалось мне, послан тобою, его из глаз твоих пролившиеся струи — для меня, они держат меня и ведут. Настроение мое, вдали от дома из древа и камня, поднималось при мысли о возвращении к тебе. Я думал, что никогда не вернусь, но вот у меня вновь есть шанс. Найду лазейку или подожду, когда уедет отряд лейтенанта, обезглавленный, бегущий прочь. Я верну тебя, если позволишь.

В какую-то секунду мне чудится крик на мельнице, я гляжу назад, но он борется с шелестом дождя; может, снова рация; кроме того, я не уверен, слышал ли что-нибудь вообще; я снова поворачиваюсь к замку и под ливнем шагаю вперед.

Да, я уверен: теперь наконец-то у меня есть цель: забрать тебя, без всякого имущества, не рассчитывая на возвращение туда, где когда-то был наш дом. Лейтенант и ее люди избавили нас от хрупких вещей и от преданности камням замка, выпустили нас обоих, одиноких, в свободный полет, оживший наконец в своенравном своем красноречии до всепроникающей силы. Легкие пальцы лейтенанта ненадолго украли тебя у меня, но ты снова станешь моя, как бывало раньше.

Веди меня, ветер, веди. Тащи своим отпором, приведи меня к любимой, проводи до башни, мой абсолютно вероломный беженец. Кольцо, думаю я, остановившись.

Надо было снять кольцо белого золота с рубином — то, что лейтенант забрала у тебя в первый день, в экипаже на обратном пути по этой самой дороге. Оглядываюсь, медлю.

И тут слышу рев мотора — как раз оттуда, куда направляюсь. Прячусь за старинным рессорным экипажем, что лежит на боку у дороги, — большое колесо с деревянными спицами запрокинуто в небеса. Гудит мотором один из грузовиков лейтенанта — оливковая морда ухмыляется пастью решетки, два ярких глаза фар. Он проносится мимо моего укрытия, поднимая за собой облака ветром пойманных брызг, колеса точно рвут дорогу. Брезентовый навес над стальной рамой хлопает и трещит на ветру, рев удаляется. Я успеваю заметить внутри людей — они деловито возятся с оружием.

Выхожу из-за экипажа, поверх него глядя, как грузовик несется по дороге к мельнице. Меня окутывает вихрь и ливень грузовика, сотрясает, а потом возвращается посвежевший ветер. Пожалуй, нечего стыдиться облегчения, что я испытываю по поводу лейтенанта. Пусть ее найдут; пусть спасут. Полагаю, уж это она заслужила. Глупо было так с ней поступать. Деревья у меня за спиной скрипят, из канавы взметается опавшая листва, и меня покачивает, встряхивает еще одним холодным порывом.

Вспыхивают стоп-сигналы, грузовик останавливается вдалеке возле перекошенного джипа. Деревья между мною и мельницей гнутся — медленно, — затем выпрямляются, из темных верхушек взлетают черные птичьи силуэты.

Грузовик, на таком расстоянии крошечный, пятится к мельнице. Я оборачиваюсь, смотрю на запад, на замок, и окрепший ветер жалит меня дождем. Грузовик останавливается. Выпрыгивают люди. Затем прямо у меня за спиной раздается звук, я дергаюсь, трясущейся рукой нащупываю на спине пистолет.

Всего лишь старая тряпка, лоскут мешковины — застрял в колесе экипажа, тоже трепещет на ветру и крутит колесо.

Вытираю глаза и смотрю, как маленькие фигурки соскакивают с грузовика, бегут к мельнице, перепрыгивают канаву, перескакивают изгороди, бегут дальше, замирают, прыгают, бегут, бегут вверх, первый только у двери.

Где деревянные руки, пусть сломанные, покосившиеся, все в лохмотьях дырявой ткани, завертелись снова и, обретя свободу, приветствуют стремительный воздух.

Я отворачиваюсь и бегу, сначала по дороге, затем, когда она сворачивает, по прямой к тебе, через поля и леса, сквозь пронизывающий дождь и удушающий ветер, вижу все это и ничего не вижу, а перед глазами — эти костлявые мельничные руки, что воздеты в приветствии, в вечном, вечном приветствии.

Глава 19

Я карабкаюсь на склоны, перелезаю через ограды, вброд перехожу ручьи. Меня хлещут и цепляют сучья, ветки и умирающая листва. Разбегаются звери, пугаются и вспархивают птицы, и за мной тянется пар моего дыхания, прошитый дождем, растворяющийся в тихой его бомбардировке. Я бегу, прыгаю и пошатываюсь, ломлюсь сквозь ветви, изгороди и заросли спящей травы, окунаюсь в ломкое хранилище грядущей зимы и наконец вижу замок.

Замок; талисман, символ, серым на сером возвышается предо мною из сочащихся дождем деревьев, и в эту секунду в холодной мути дождя кажется не чем-то выросшим из земли, но скорее облачной фикцией, миражом в тяжелом туманном воздухе.

Я перехожу старые мостки в саду, подвесные балки взвизгивают и остаются дергаться на тросах. Миную огороженный сад, оранжерею, клумбы, голые декоративные деревья, разбитые парники, холодные скелеты теплиц, горы гниющих бревен и потемневшие пристройки; земля вокруг завалена ящиками, кривыми колесами, прутьями и щепками, горшками и кастрюлями. Я бегу — усталые ноги отказывают, колотится сердце, горло сорвано дыханием; бегу по мшистым камням, упавшей черепице, промокшим грудам старых опилок и наконец выхожу к замку с фланга.

Похоже, все спокойно. Возле моста через ров стоит грузовик. На лужайке над лагерем беженцев чуть курится, сливаясь с дождем, бледно-голубой дымок. Никого не видать. Даже мародеры, похоже, покинули свой пост, не болтаются больше на башне, одна безвольно хлопающая груда шкуры старого барса встречает день.

Я отступаю обратно в кусты; грудь ходит ходуном, дыхание клубится над головой; я пытаюсь прийти в себя и понять, что делать дальше.

Дождь, в своем любопытстве вездесущий, беспрепятственно течет с навалившегося неба, вновь и вновь пропитывает меня насквозь, капает с темных нагих ветвей, стряхивается с редких, окрашенных гниением листьев; их изорванные формы — точно вывернутые руки, повисшие, но беспокойные, встревоженные и неугомонные под налетающим ветром. На бреющем полете он атакует дым над палатками, трещит и скрипит ветвями у меня над головой.

Я заставляю себя подняться, встаю на колени, впитывая каждую деталь замка; темно-дождевые камни, кучка окошек, дыра на крыше, над которой хлопает серый брезент, а на дальней башне — намокшая, вся в ошметках шкура, и каждый порыв ветра выбивает из полосатого меха дождик. Мне кажется, будто я могу вобрать в себя каждый щербатый перевернутый камень, увидеть их все одновременно, на чертеже и вознесшимися предо мною, нарисовать в уме схему.

Иди, приказываю я дрожащему, измученному телу. Иди же. Но ему нужно еще время, оно пока не совсем действует. Я вынимаю револьвер, точно стальная его тяжесть способна меня заразить своими замыслами. Руки жжет, голова болит, дождь омывает рану. Ноги деревенеют. Я трясусь, оцепенело и недоверчиво глядя на пары, что поднимаются от ног, лица, рук и тела, думая, что эта летучая вуаль — словно само тело мое испаряется, и решимость тает под дождем. Потом ветер свивается, налетает снова и сметает мой саван.