Ромен Гари - Повинная голова
— У тебя самая роскошная задница на земле, — сказал он, по-джентльменски оставив шанс неисследованным пространствам космоса.
Она улыбнулась от удовольствия. Когда Меева улыбалась, медный цвет ее лица и глаз приобретал золотистый солнечный оттенок.
— Мой немецкий попаа говорил, что при такой тонкой талии мой зад напоминает греческую амфору.
Кон почувствовал себя оскорбленным.
— Ну нет! — возмутился он. — Что делать в Полинезии этой старой шлюхе — греческой цивилизации, затасканной до невозможности?
— Откуда мне знать? Не злись.
— Надо быть просто старым похабником, чтобы думать о греческих амфорах, когда под рукой есть такая самодостаточная и прекрасная вещь, как женский зад! Цивилизации несопоставимы между собой! Но люди не успокоятся, пока не загадят все!
Мимо проехал черный «ситроен» губернатора Французской Полинезии с развевающимся трехцветным флагом и с мотоциклистом впереди. Неожиданно машина замедлила ход, и произошло невероятное событие, не оставившее сомнений в том, что бунтарская пляска человека, который именовал себя Чингис-Коном в честь другого непобежденного смутьяна, подошла к концу.
Губернатор высунулся из машины и приветливо ему кивнул.
После чего «ситроен» продолжил свой путь, а Кон, оглядевшись в надежде, что этот дружеский кивок относился не к нему, а к кому-то другому, был вынужден посмотреть правде в глаза: губернатор Французской Полинезии приветствовал именно его, Кона, причем необычайно любезно.
У него задрожали колени. Это приветствие не могло относиться к отщепенцу Кону, отпетому хулигану и распутнику, чье поведение и само присутствие на Таити было для каждого, кто достоин называться человеком, личным оскорблением и которого только вмешательство Бизьена да тень великого предшественника спасали от высылки.
Следовательно, ответ один.
Губернатор знает, кто он на самом деле.
Кона не держали ноги. Он с перевернутым лицом опустился на скамейку.
— Боже милосердный!
— Что с тобой стряслось, Кон?
— Со мной поздоровался губернатор.
Меева пожала плечами.
— Ты спятил?
— Говорю тебе, он со мной поздоровался.
— Лечись!
Это и впрямь выглядело совершенно невероятным, и Кон засомневался, не померещилось ли ему.
— Ладно, посмотрим, — решил он. — Посидим подождем, пока он проедет обратно.
Но долго ждать не пришлось. Правая рука губернатора господин Кайебас проехал на своей «симке» спустя десять минут. Знакомство Кона с этим государственным мужем было весьма поверхностным и ограничивалось ровно двумя словами: «Чертов босяк!», которые Кайебас послал Кону вслед, когда тот едва не сбил его на мотоцикле на площади Маршала Жоффра. Однако на сей раз Кайебас резко затормозил и остановил машину перед скамейкой.
— А, господин Кон! Говорят, вы теперь увлекаетесь живописью? Очень бы хотелось выбраться взглянуть на ваши картины… Но, сами понимаете, вечно не хватает времени… Кстати, вы в курсе, что на Таити приезжает президент в связи с новыми испытаниями на Муруроа? Будет торжественное построение гарнизона и… гм-гм… вручение наград…
— А мне-то что до этого? — в ужасе закричал Кон.
Кайебас улыбнулся.
— Да, да, знаю, знаю… В общем… Отдыхайте, приятных вам развлечений!
Машина уехала. Кон вернулся в фарэ в состоянии паники, его знобило. Меева решительно схватила бутылку касторки и налила ему большую ложку. У Кона хватило присутствия духа незаметно выплеснуть ее в горшок с геранью, затем он вышел из дому, улегся в гамак, прикрыл лицо капитанской фуражкой и попытался взять себя в руки. Волноваться не стоит, все объясняется просто: история с Гогеном стала для властей хорошим уроком, и теперь все чиновники, от низших до высших, стараются показать, каким уважением, дружелюбием, можно даже сказать, любовью окружены художники на Таити. Он слегка пришел в себя. Гамак висел чуть в стороне от дома, между двумя высокими деревьями, в чьих густо переплетенных ветвях цвело, казалось, неисчислимое множество сверкающих голубых цветов — небо. Где-то далеко, над рифом Уана, рокотал Океан, и это успокаивало, как успокаивают обычно далекие раскаты грома. Кон позвал Мееву, и она прилегла рядом. Ее большое теплое тело защищало его от внешнего мира, как Великая Китайская стена. Закат застал их вместе и одел лиловатым пурпуром, потом опустилась тьма и укрыла их с заботливым участием, которое она испокон веков дарит беглецам.
Кон не спал. Он провел ночь, борясь с волнами, набегавшими на него одна за другой из недр Океана. Самыми сокрушительными были те, что приходили из двадцатого века, но он ухитрялся страдать и от более далеких, идущих действительно из глубины времен, и к двум часам поймал себя на том, что думает о проститутке, которую крестоносцы трахали на алтаре Спасителя в храме Святой Софии во время разграбления Византии. Лучше бы они этого не делали. Волна детей из секты катаров[43], уничтоженных Симоном де Монфором, обрушилась на него незадолго до рассвета, сразу вслед за волной Освенцима, и тут же накатила волна чернокожих рабов, которыми Кон, к своему стыду, торговал на невольничьем рынке в Новом Орлеане, а История по-прежнему преспокойно покачивалась на пенных гребнях, как пробка, и волны продолжали выбрасывать к его ногам обломки прошлого, где тоже не обошлось без его участия и где мелькали лица Робеспьера и Эйхмана. А около четырех утра он уже чувствовал себя в ответе за наводнения во Флоренции, за тайфун «Инес» и загрязнение атмосферы. Он плавал в поту, деревья тихонько покачивали над ним усыпанные лунными цветами ветви, и его раскаяние было столь велико, что он ощущал себя человеком во всей полноте, всеми сразу и каждым в отдельности, и от этого некуда было деться. Иногда он устремлял взгляд к небу и искал среди сверкания световых лет созвездие Пса. Человечный или бесчеловечный? Это было одно и то же. Луна присматривала за своим столовым серебром, пляж хранил первозданную белизну и неомраченные надежды, а светлячки сновали во тьме с фонариками крохотные Диогены, не прекращавшие вечный поиск.
XXX. Кон — колониалист
Назавтра, когда он проснулся, солнце уже хозяйничало по-полуденному, куры нарушали полинезийский колорит чисто нормандским кудахтаньем, сверкающая лагуна казалась усыпанной битым стеклом. Кон увидел лиловые, желтые, красные цветы, бегущие к нему через банановую рощу, — парео Меевы. Еще не опомнившись от ночных кошмаров, он вскочил с гамака.
— За мной пришли?
— Кон, мотоцикл угнали.
Он пошел за дом, где оставлял по вечерам под гуаявами свою «хонду». Мотоцикла не было. Кон послал в адрес «грязных таитянских макак, которые воруют все, что попадется», серию проклятий, приправленных многочисленными референциями полового характера, ибо именно здесь, в первопричине своего происхождения, люди ищут обычно самые оскорбительные слова. Потом он засуетился, как всякий настоящий буржуа, незаконно лишенный собственности, побежал с жалобой к жандармам и был встречен злорадным хихиканьем — в роли пострадавшего Кон выступал впервые. Его заверили, что мотоцикл рано или поздно найдется в каком-нибудь овраге. Кон в резкой форме выразил свое отношение к тому, как полиция обеспечивает безопасность граждан и охраняет их честно нажитое имущество, и отправился домой пешком. При выходе из парка Республики на него набросилась с дикими криками компания молодых таитян, уже некоторое время шедшая следом. Единственное, что он мог потом вспомнить, это слова «Проклятый янки!», сопровождавшиеся ударом бутылкой по голове. Он пришел в себя уже дома, в кровати, с мокрым полотенцем на лбу, в окружении Меевы, которая вопила, что убили ее попаа, встревоженного Бизьена — если это акция, направленная против иностранцев, то для «Транстропиков» она означает начало катастрофы — и молодого отца Тамила, случайно оказавшегося рядом, когда произошло нападение. У Кона так раскалывалась голова, что он даже не выразил недовольства. Физическая боль — отличное средство против страдания другого рода, которое разве что удары по голове могут иногда ненадолго облегчить.
— Что произошло?
Доминиканец воздел руки к небу.
— Вы навлекли на себя народный гнев.
Кон заинтересовался:
— Да что вы? Почему же только сейчас?
— Вы доигрались, господин Кон. Вам же известно, до какой степени таитяне суеверны. На днях — кажется, это случилось, когда лежал при смерти вождь Вириаму, — вы сказали, будто собираетесь поймать его душу и засунуть в двигатель мотоцикла. Туземцы, в сущности, просто большие дети, а вы цинично заявили им, что вага мотоцикл работает на энергии человеческой души, поэтому вы сейчас дождетесь, когда Вириаму умрет, и поместите его душу в бензобак, а потом — и это уже была настоящая провокация, — когда смерть наступила, вы сразу же укатили, как будто на самом деле заправились, и даже не попрощались с семьей покойного.
