Дмитрий Тростников - Знаменитость
Алеша попытался что-то ответить, но его горло жалко просвистело, так, что певец поморщился от боли. Он опять что-то накорябал ручкой в блокноте и показал старому импресарио.
– «Я не настоящий певец»… – медленно разобрал, щурясь без очков Янкель Шейфер. – Да кто же такую глупость вам внушил?!.. – возмутился импресарио. – Люди любят ваши песни. За радость. За бойкие мелодии, за юморок специфический. За то, что свободные они. И подумаешь, если их не признает Союз композиторов?!.. И кто только выдумал эту глупость: делить песни на первый и второй сорт? Ерунда это. Вот артистов точно можно поделить. Есть артисты, которых публика слушает, и есть артисты, на которых публика засыпает. А все остальное – от лукавого! И не знаю я, зачем вы так хотите все поменять и отказаться от своих прежних песен? Если уж судьбой уготовано, что они у вас лучше всего получаются – так и надо их петь! Какой смысл сопротивляться божьему промыслу?..
Алеша молчаливо улыбнулся. А строгий Янкель тяжело вздохнул. И я спохватился, что мне надо бежать. Старый импресарио пообещал посидеть с Алешей, развлекая примолкшего певца разговорами, и попутно учить уму-разуму. Янкель слышал про проблемы с голосом. И тоже не одобрял планы скоропалительной операции.
Выскочив на лестницу, я дал себе волю, и чуть не кубарем слетел вниз. Я уже знал, что Лев Рудик в обычной жизни работает завхозом в районном исполкоме. Здание районной власти располагалась в двух кварталах. Я торопился застать Льва Евгеньевича на работе. Потому что ближе к вечеру Алешу мог забрать его племяш. А я поклялся этого не допустить. Вот и промчался эти два квартала бегом.
У себя в кабинете Рудик разговаривал с кем-то по телефону. Причем разговор шел важный. Потому что при виде меня он только удивленно поднял брови, но речи не прервал.
Я стоял и сочинял в голове то, что должно было его убедить. Поэтому особенно не прислушивался к разговору, пока наш одесский продюсер не отчеканил в трубку.
– Брось меня стращать, Василич! Я, в отличие от тебя, тюремную шконку хорошо себе представляю. И с блатными всегда умел находить общий язык.
Тут уже я напрягся. Ведь такой разговор он мог вести только с Ленинградом.
– И твоего Беса не боюсь! Заруби себе это на носу. И так со мной разговаривать не надо. И не такие базары держать приходилось…
Рудик без раздумий повесил трубку.
– Коллега твой питерский забеспокоился! – пояснил он, недовольно крякнув. – И откуда, только узнали, что вы у меня в Одессе? Вы ничего такого домой не сообщали, Сережа? И тут нигде не засветились?
Я ответил отрицательно, хотя и смутился, вспоминая инцидент в картежном притоне. Откровенно говоря, я сразу опасался, что известие о нашей одесской гастроли могло прийти в Питер по «блатному» устному телеграфу. Но не подозревал, что это случится так скоро.
– Предлагает мне с ним Алешу делить, – усмехнулся Рудик, кивнул на телефон. – Что за люди! Знал бы он, в каком состоянии Алеша сейчас, так и денег на междугородний разговор пожалел бы, наверное?
– Лев Евгеньевич! Мы не имеем права Алешу искалечить, – начал я, все еще не избавившись от смущения. – Мы обязаны хотя бы показать его другому врачу.
– Так времени нет, Сережа! – развел руками продюсер. – Ты же слышал, что Вадим сказал? Ситуация ухудшается, он уже начал задыхаться. Ты можешь поручиться, что он ночью в ящик не сыграет, и мы к утру не будем иметь на руках свежий труп?..
– Ручаюсь вам! – горячо заявил я. – Вадим ошибается! Это же народный артист! А если изуродовать его горло, уже не только вы, его уже никто никогда записать не сможет!..
Рудик посмотрел куда-то в сторону.
– Ты Сережа – молодой еще, – тяжело вздохнул он. – И тебе еще не понятно, что значит, когда речь идет о самой жизни. Вот если помрет Алеша – тогда уже точно никто, нигде его не запишет. И о деньгах, о бизнесе уже думать не приходится, нам с тобой не повезло…
Он неправильно понял меня. И это было обидно. По его тону я понял, что на союз со Львом Рудиком не могу рассчитывать бесповоротно. Оставалось только бежать назад. Хватать Алешу и силком тащить его в ближайшую поликлинику. В коридоре я мельком бросил взгляд на стенные часы. Они показывали полшестого. Еще оставалась слабая надежда застать на месте какого-нибудь задержавшегося на приеме ЛОРа, или хотя бы терапевта.
Но взбегая по лестнице к нам на четвертый этаж я столкнулся с аккуратно спускающимся Янкелем Шейфером.
– Как там Алеша? – спросил я, инстинктивно пугаясь.
– А разве вы не столкнулись у подъезда? – удивился старый импресарио. – За ним минуту назад заехал Вадим, и увез готовить к операции. Мне не удалось их отговорить. Вот еще вспомните мое слово – раз эта история так неудачно началась – закончится она еще хуже…
В ответ я застонал, и сел на деревянную ступеньку, обхватив голову. Нетерпеливый отличник уже успел побывать здесь до меня. Он заявился раньше времени. Торопясь забрать пациента, чтобы поскорее приступить к операции. И Алеша даже не вспомнил, как я умолял его ни на что не соглашаться без меня, пока не вернусь. Как завороженный, повинуясь странной, оборотной стороне таланта, которая заставляет разрушать себя.
Шейфер остановился рядом и принялся расспрашивать меня. И как только я сказал правду – что Алешу не смотрел ни один квалифицированный врач, кроме студента-пятикурсника (пусть даже круглого отличника!) – импресарио тоже пришел в ужас!
– Что же вы ко мне не обратились, как только он заболел! – грохотал на несколько лестничных пролетов гневный голос Янкеля. – Я же достаю билеты на концерты в филармонию всем медицинским светилам Одессы! Неужели бы старый Янкель не постарался, чтобы спасти такой самобытный талант?!.. Да у меня в друзьях сам завкафедрой ЛОР-болезней Захар Смолин! Он же всех моих артистов обследует…
– Мы не могли обращаться к врачам, вы ведь сами знаете – Алешу ищет КГБ – оправдывался я.
– Вы не знаете, что говорите, молодой человек, – покачал головой старик. – В 37-м году Захар, чтобы остаться учиться в медицинском институте, был вынужден отречься от своего отца, которого арестовали, как «врага народа». Фамилию матери взял. С тех пор прошел не один десяток лет, сам Захар спас не одну сотню жизней. Но знаете, его по сей день изнутри жжет тот грех, который взял на душу по молодости… Так что доносить в КГБ пойдет кто угодно – только не Захар. Это я вас уверяю.
– Вадим говорил, что сегодня в мединституте собирается ученый совет! – вспомнил я. – Этот ваш Захар там может быть?..
– Наверняка там! – мгновенно подхватил мою мысль импресарио. –Ученые советы – это такая говорильня, которая имеет свойство затягиваться. Бегите швыдче! У вас ноги молодые. Бог даст застанете его – тогда говорите, что от Янкеля Шейфера пришли…
Но его последние наставления я уже не слышал. У меня вдруг появился еще один, последний шанс спасти голос Алеши. И я не собирался его упускать.
Через двадцать минут я уже метался по Дерибасовской, расспрашивая прохожих – где одесский мединститут. Но все к кому я обращался за советом, оказывались либо приехавшими курортниками, и знали город не лучше меня, либо пускались в такие неясные долгие объяснения на южнорусском диалекте, что приходилось бросать их и бежать дальше.
Потратив время на блуждания и путаницу, я, наконец, вбежал в здание мединститута. Студентов в этот предвечерний час здесь уже практически не осталось. Коридоры и лестницы пугали гулкой пустотой. А я не представлял, где искать кафедру ЛОР болезней. И спросить было не у кого. Вахтера, дремавшего на входе, в этот момент как раз строго отчитывал, небольшой старичок в легком плаще. Не взирая на субтильный вид, он прямо метал громы и молнии. И я не решился встрять со своим вопросом. Тем более, что вахтер после этого вполне мог просто не пустить меня, как постороннего, в опустевшее здание.
Оставался единственный выход – заглядывать во все аудитории подряд. На первом этаже было пусто. В нескольких аудиториях склонились над учебниками то ли припозднившиеся зубрилы, то ли наоборот – двоечники, задержавшиеся на пересдачу «хвостов».
Углубляясь дальше по коридору, я умолял себя не паниковать. Но это было невозможно. Время утекало минута за минутой. У меня уже поджилки тряслись. А ряд дверей все не кончался. Я мысленно представил, что возможно вот сейчас, юный энтузиаст уже лезет Алеше в глотку скальпелем, чтобы отхватить у него опухшую голосовую связку.
В бессильной ярости я изо всех сил пнул очередную дверь, скрывавшую за собой пустую аудиторию. Громкий хлопок, словно выстрел, разлетелся эхом по гулким коридорам.
– Это еще, что за безобразие! Немедленно прекратите шум! – ополчилась на меня решительная старушка, неожиданно вывернувшая из-за поворота коридора. Седенькая в очках, я даже не успел понять, секретарша или старая лаборантка, или преподавательница.
