Магда Сабо - Избранное. Фреска. Лань. Улица Каталин. Романы.
Вода для посуды согрелась. Аннушка поискала было тазик, но не нашла, пришлось взять миску, мочалка тоже нигде не попадалась; возле бочки из-под купороса Аннушка выдернула пучок травы и вытерла жир по краям котелка. Напевая, летала она взад-вперед по двору, вымыла плошку, поставленную для кур, налила птице свежей воды. Ведро с водой занесла в дом, чтобы вода стояла в прохладном месте, и, круто повернувшись, смахнула с края постели коробочку. Это была пустая коробочка из-под лекарства. Кто ухаживает за Анжу, когда тот болен? Взгляд ее вновь скользнул по убогой постели, голо торчащим гвоздям, на которые нечего было повесить; Аннушка привстала на цыпочки, пощупала рукой, не лежит ли чего на балке. Нет, и там было пусто, два резных рожка для питья да старая кружка из-под щелока, — вот и все, что удалось найти. Аннушке очень хотелось взглянуть на любимую цитру Анжу, но инструмента как не бывало, и Аннушка поняла, что в ту ночь, когда Анжу повесил ей на шею красный мешочек, он обманул ее: в кисете лежала вовсе не половина его сбережений, а все, что удалось ему скопить за годы работы у священника.
В их доме на улице Кёлтэ, рядом с кладовкой есть небольшой чулан, там хранится садовый инвентарь и бочки, При большом желании в этот чулан можно бы втиснуть деревянную кровать. Но как уговорить Анжу, чтобы тот согласился поехать с ней? Адам с тем и отпустил ее, что она привезет с собой Анжу, но Аннушка тогда засмеялась и возразила ему в том духе, что какой, мол, смысл для Анжу переселяться на Швабскую гору, когда он в Смоковой роще сам себе хозяин. Хозяин, как же… В доме хоть шаром покати. Нищий, вот он кто, — беспристрастно отметила про себя Аннушка, и ей невольно вспомнилось, как она пичкает Густава. Густав, Язон, Анжу. Черт-те что с нею творится, опять слезы в три ручья. Куда же запропастилась эта несчастная цитра? Неужто и цитру Анжу продал? Аннушка опустилась на колени, заглянула под кровать и — вот радость: там, у самой стены, за огромными лаптищами из кукурузного лыка блеснуло что-то. Цитра! Аннушка протянула руку, чтобы достать цитру, — ну и чистюля этот Анжу, попробовал бы кто у нее в доме заглянуть под шкафы и кровати! — но блестящий металлический предмет, который она извлекла из-под кровати, оказался не цитрой; это был венок.
Аннушка присела на корточки и принялась разглядывать находку. Сплетенный из еловых веток, венок был сделан в форме сердечка. По изгибам венка на небольшом расстоянии друг от друга сидели ангелы: вырезанные из дерева серебряные ангелочки; в пухлых ручонках у каждого — крохотный музыкальный инструмент: кто дует в трубу, кто пиликает на скрипке, а третий, самый красивый ангелок играл на цитре. Лента у венка была тоже серебряная. Анжу склеил ее из полосок кукурузного листа и покрыл серебристой краской, а по серебру соком бузины вывел надпись: «От Коринны и Михая». Венок был истинным произведением искусства.
Аннушка плакала так безудержно, что, казалось, сердце готово было вырваться из груди; Михай, — пыталась она произнести это имя так, как в те далекие времена, задолго еще до ее, аннушкина, появления на свет звала Анжу Мамочка, а ее собственное имя — единственное, кроме жизни, чем одарила ее мать, — сверкало перед нею на серебряной ленте.
Решено: она увезет Анжу с собой в Пешт, и станут они жить втроем. По правде говоря, ей всегда хотелось, чтобы Анжу был рядом, но по своей воле — так ей казалось — Анжу никогда не расстался бы со Смоковой рощей, а самой приехать за ним… она не могла заставить себя хоть на несколько дней вернуться в Тарбу. В письмах она спрашивала Анжу, не согласится ли он переехать в Пешт. Аннушка написала ему сразу же, как только обосновалась на Швабской горе, но Анжу не ответил, он вообще не отвечал ей на письма, ни на одно письмо. Поначалу-то ей и некуда было взять к себе Анжу. Когда она бежала из дому…
…Она уехала ранним поездом; чтобы поспеть к поезду, на вокзал надо было отправляться среди ночи, однако с наступлением темноты тогда еще небезопасно было ходить по улицам, и потому люди собирались на вокзале с вечера, и там, все сообща, коротали время до отъезда. Аннушке никак нельзя было уйти с вечера: она помогала Янке подрубать простыни и метить наволочки, нашитые из сбереженных от довоенных лет кусков полотна. Они с Анжу могли тронуться в путь лишь после того, как в доме все уснут. Дольше всех не мог угомониться Ласло Кун, у него заполночь горел свет. Минула половина первого, когда они наконец-то прокрались к воротам. Приставная лестница ждала их, приготовленная еще с вечера, Анжу в кромешной тьме вскарабкался наверх и снял колокольчик. Она, Аннушка, притаилась у двери подъезда, потому что колокольчик все-таки звякнул слегка, но, к счастью, никто не услышал. Язон не скулил — Аннушка сжимала ладонями морду пса, нос у Язона был горячий, как у больного. Аннушка наклонилась и поцеловала пса. Анжу без стука затворил за ними калитку. И поныне ей снятся иногда те безлюдные ночные улицы и Рыбацкий проулок, где они за рухнувшей оградой прятались от патруля. В какой-то момент поблизости захлопали выстрелы, но до вокзала оставалось уже рукой подать. Ночь стояла безлунная. Ветер от Тисы налетал резкими порывами, и издалека доносился собачий лай. У Аннушки в кошельке лежали шесть пенгё и тридцать филлеров, зато в красном мешочке Анжу было скоплено тысяча семьсот с лишним…
После того как Аннушка бежала из дому, она годами мыкалась по чужим углам. Первое ее жилье — комната на улице Баштя, которую снимала Эва Цукер; поначалу Эва приютила у себя подругу, а потом, когда Эва возвратилась в Тарбу, комната и совсем перешла к Аннушке; и до сих пор ее преследует запах плесени и неимоверно грязных стен. Ей отвратительна была назойливая чужая жизнь, шорохи, доносящиеся из соседней комнаты, запах чужой мебели и мрачный колодец двора с асфальтом, вечно скользким от выплескиваемых помоев. Аннушкина комната помещалась на первом этаже, а окно выходило во двор. Лишись она возможности хоть раз в день убегать на берег Дуная, чтобы взглянуть на небо и облака, забудь она, что наконец-то ей удалось вырваться из домашнего заточения, и ей не выдержать бы и двух месяцев в этой дыре. А она протянула там около года.
Мастерская в доме на улице Дерковича была просторна, полна света и воздуха, но там они жили вдвоем с Мартой, а Марта оказалась девицей шумной и беззастенчивой, в ванной на веревке вечно было развешано ее белье, по ночам Марта засиживаться не любила и не могла спать при свете: Аннушке, если надо было позаниматься подольше, приходилось летом устраиваться на балконе и зонтом прикрывать свет, чтобы не мешать Марте, а в зимние ночи — в ванной. На улице Дерковича можно было заниматься живописью, освещение там было идеальное, но домом своим мастерскую она не чувствовала; свой дом у нее появился лишь три года назад.
Под вечер, в канун рождества Адам увез ее на улицу Кёлтэ. К тому времени, как они добрались до места, пурга разбушевалась не на шутку. На улице Дерковича, когда они садились в такси, в воздухе кружили редкие снежинки, у Южного вокзала снег повалил густой пеленой, а через короткое время, когда они добрались до Швабской горы, в воздухе свирепствовали снежные смерчи. Адам с утра перевез все громоздкие и тяжелые вещи, полотна, мольберты, книги уже перекочевали на улицу Кёлтэ, с собой же у Аннушки оставалась лишь одна картонная коробка, да и ту она умудрилась выронить, когда им пришлось на полдороге вылезать из такси: машине не удалось преодолеть крутой подъем, и они пересели в другую, встречную, которая показалась у спуска с горы. Вот тут-то, пересаживаясь, Аннушка и выронила коробку; бумажная бечевка лопнула, крышка открылась, и вылез наружу засунутый сверху аннушкин красный свитер. Адам снял с себя галстук, надвязал им бечевку и накрепко перетянул картонку. До самого дома они смеялись над аварией; когда же вышли из машины на улице Кёлтэ, за густым снегопадом в двух шагах ничего нельзя было разглядеть. Аннушка до той минуты даже не видела дома, куда теперь вступала, вес здесь было незнакомым для нее. Адам разузнал где-то про эту квартиру, снял ее и в одиночку навел там порядок, все новоселье было задумано как сюрприз, как рождественский подарок для Аннушки.
Адам не пустил ее сразу в комнату, и какое-то время Аннушка сидела в маленькой прихожей, под дверью мастерской, согревала дыханием озябшие руки, дышала на оконное стекло, но впустую: морозные узоры не таяли. Было холодно. Адам возился в мастерской, похоже, он растапливает печку, вот теперь она слышит, как потрескивают дрова, потом донеслось какое-то шуршание, и вот уже Адам звонит в колокольчик. Аннушка поняла, теперь можно входить, и даже не удивилась. В ней всегда теплилась затаенная уверенность, что иначе и быть не может: однажды явится добрый дух, позвонит в колокольчик, распахнутся двери, и придет к ней, к Аннушке, настоящее рождество — праздник, светлый и радостный повсюду на свете, кроме Тарбы. Аннушка влетела в комнату, ей хотелось плясать и вопить от восторга, как, бывало, в детстве, завидев Енё в окне мастерской, или перед картинами в алтаре, или при виде рождественских игрушек Анжу, хотелось радостно завопить и затопать ногами, но горло перехватило и голос ее пресекся. Посреди мастерской высилась преогромная елка, какие ставят на вокзалах или в больницах, — до самого потолка, разукрашенная бенгальскими огнями, цветными свечками, обвитая снежком и сверкающая нитями канители; выглядывали из хвои развешанные по веткам золоченые орехи, шоколадные сердца, серебряные сосульки и блестящие стеклянные шары с кулак величиной; самую макушку венчала звезда, а внизу под елкой, в хлебной корзиночке, запеленутый в настоящий детский свивальник, в чепчике и белой распашонке лежал насмерть перепуганный Густав и тихонько поскуливал. Адам исчез, спрятался где-то в углу. Аннушка схватила щенка на руки, высвободила из одежек и на дне корзиночки обнаружила записку; «Поздравляем с праздником: Боженька, Густав и Адам». Ей тогда сравнялось двадцать шесть, и это было первое рождество в ее жизни.
