Ханс Плешински - Портрет Невидимого
На каком-то вечере прославленного детского писателя и автора неопубликованной романной трилогии представили друг другу. Разговор между двумя страстными книгочеями, очень разными, завязался не сразу. Может, уже держа в руке бокал рислинга, Михаэль Энде спросил Фолькера (по чьему виду никто бы не догадался, что под одеждой он носит пропитанную мазью повязку):
— Вы слышали что-нибудь о моем отце, господин …?
— Кинниус. Конечно. Я даже видел кое-какие его работы.
— Такое я слышу нечасто. И где же вы их видели?
— У коллекционеров.
— Он умер в 1965-м.
— Этого я уже не помню, господин Энде. Остались ли у вас еще какие-то картины… Или почти все, что находилось в мастерской, погибло?
— Большая часть полотен сгорела. Творчество отца для меня очень значимо. Он был моим учителем, во всех отношениях. Видения Эдгара Жене стали частью моих видений. Мотивы его картин — «Живые мишени»,[232]«Парящая стена», «Слепая сказительница» — вы легко можете обнаружить в моих сказках.
— Я знаю, что до войны Эдгара Энде всегда упоминали вместе с другими сюрреалистами: Сальвадором Дали, Джорджио де Кирико, Рене Магриттом. Слава порой зависит от случайностей!
— Мой отец совсем не был уязвлен тем, что нацисты запретили ему заниматься живописью. Он не получал талонов на краски и кисти. Последним большим вернисажем, на котором выставлялись его работы, была выставка «Дегенеративное искусство».
— Там его картины соседствовали с произведениями Макса Бекмана, Эмиля Нольде, Макса Эрнста. С сегодняшней точки зрения это видится как посвящение в рыцари. Ваш отец не эмигрировал?
— Нет, но он продолжал писать для себя — теми красками, которые ему тайком дарили друзья, за задернутыми шторами. Пока его не призвали в армию и не послали в 1940-м на фронт, он жил в Мюнхене. Мать на свое жалование медсестры как-то умудрялась содержать всех нас. Время от времени сдавала комнату одной скульпторше… Большинство картин сгорело во время бомбардировки, в апреле 1944-го.
— Ваш отец… все равно, что Пропавший без вести.[233]
— Кое-какие работы, принесшие отцу известность еще до 1933-го года, были по просьбе матери тайно приняты на хранение директором Баварской государственной галереи, доктором Бухнером.
— И что удалось спасти?
— Кое-что теперь находится у меня. Остальное разошлось по частным коллекциям.
— Где же эти картины?
— Повсюду… Мое сокровеннейшее желание — сделать что-то ради памяти об отце. Второго такого художника не существовало… По крайней мере, в Германии. Период Третьего рейха и для него оказался губительным. После войны отец жил в безвестности. Никто из критиков уже не понимал, современен ли он или просто странен. А сам он был неспособен за себя бороться. Он заперся в полностью затемненной мастерской. Потом вдруг — в результате очень своеобразного творческого процесса — родился образ трех странников, которых уносит ветром… Найдется ли у вас время и желание, чтобы поспособствовать вторичному открытию этого художника?
— Прежде чем отвечу вам, я должен увидеть сохранившиеся картины.
Предположить наличие взаимосвязи между отцом Фолькера, на которого из-за интриганства коллег обрушилось несчастье, отцом Михаэля Энде и желанием моего друга реабилитировать обоих отцов — недопустимый прием. Никто не может знать, что именно, когда и каким образом определило ход дальнейших событий.
Михаэль Энде и Фолькер стали часто встречаться. Искру в конце концов высек их общий друг Ингвальд Клар. С помощью адвоката был разработан устав общества. Потом придумали специальные бланки. А вскоре возникло и само Общество почитателей Эдгара Энде. Капитал, необходимый для возрождения, затонувшего в волнах времени наследия живописца, отсутствовал. У самого Михаэля Энде обнаружили рак. В скором времени Фолькер оказался единственным боеспособным защитником интересов сюрреализма. На задворках той немецкой культуры, о которой знала общественность, приготовлялось какое-то новое варево.
Теперь, приходя к Фолькеру, я заставал его в окружении картин. Словно командующий фантастическим флотом, стоял он, в купальном халате, уперев руки в бока, среди живописных полотен, на которых вырастали из стены человеческие фигуры или женщина на каменном троне, укрепленном на панцире черепахи, медленно скатывалась вниз по светлому земному шару, предостерегающе подняв руку.[234]
— И что теперь? — спрашивал я его, всматриваясь в живописные миры.
— Теперь начнется работа.
— Она никогда и не прекращалась.
— Значит, начнется новая работа.
— Ты ведь понимаешь, что губишь себя.
К двум очкам теперь прибавилась лупа, которую мой друг зажимал между большим и указательным пальцем, чтобы получше рассмотреть контуры тел или переходы серо-голубоватых тонов там, где морской берег сливается с ночным небом.
— Эта работа — мой единственный шанс.
— А как обстоит дело с оплатой?
— Есть же компетентные коллекционеры.
— Большинство из них коллекционирует то, что известно.
— Что ж, пусть узнают нечто для них непривычное.
Я оставил всякую надежду на материальное благополучие Фолькера. В наше время бесполезно объяснять кому-либо, что человек может полагаться лишь на свою судьбу и при этом никогда не впадать в уныние, что человек этот разговаривает с директорами банков, интересующимися искусством, так, словно нет никакой разницы между ним, с опозданием вносящим плату за снятую квартиру, и владельцем роскошной виллы. Непостижимо, но Фолькер ощущал себя (в сравнении с Анри де Тулуз-Лотреком, постепенно спивавшимся, или с Винсентом Ван Гогом, которому приходилось выпрашивать тарелку теплого супа) человеком вполне благополучным, находящимся на подъеме, занимающим в мироздании определенное, устраивающее его место. «Если удастся продать карандашные наброски, я получу комиссионные».
Его увлечение живописью Эдгара Энде я поначалу не принимал всерьез. Отец Михаэля Энде считался представителем так называемого магического реализма. Лошади и статуарного вида крылатые персонажи в жутковатых ландшафтах… — на первый взгляд многие из этих живописных композиций казались чуть ли не китчем. Блеклые фигуры без лиц, с мишенями на спинах, бредут к какому-то монументу… Мне казалось, что такие видения не соответствуют духовным запросам Фолькера, его аналитическому уму: что они недостаточно абстрактны, недостаточно радикальны.
Я не придал должного значения словам Фолькера, сказанным в связи с «Живыми мишенями»:
— Процесс возникновения картин был уникальным. Энде на целые дни запирался в мастерской, куда не проникал ни единый луч света. Картины складывались перед его внутренним взором. Как только обдумывание композиции завершалось, художник прикреплял карандаш или кисть к карманному фонарику и начинал писать в маленьком круге света, одну деталь за другой.
Он показал мне еще одну, ночную картину:[235]
— Видишь: земля пуста. На небе лунный серп; трое мужчин летят со стрелой, едва к ней прикасаясь, в небесные эмпиреи. Тут есть и сюжет, и люди, и символы — но все это не поддается однозначному толкованию. Живопись Эдгара Энде то ли примитивнее, то ли, наоборот, глубже, чем у Дали, чьи текучие циферблаты расшифровать легче.
— Все ли надо истолковывать?
— Нет.
— Ты уже весь — огонь и пламя.
— Не злоупотребляй высоким слогом.
Мой друг решил начать с Восточной Германии. Цвиккау, Кемниц, Бад-Франкенхаузен в Тюрингском лесу — все эти города с их культурными учреждениями давно и почти полностью разорились. Храмы муз там прозябали, словно обреченные на смерть. Картины, висевшие в музейных залах с потертыми банкетками, где кондиционеры вообще отсутствовали, радовали посетителей и в 1910-м, и в 1960-м году. Один прибрежный ландшафт Макса Либермана[236] и несколько полотен, изображающих в разных вариантах прокатный цех социалистического завода, представляли все современное искусство. На новые выставки — с работами Георга Базелица или фотосериями Синди Шерман[237] — денег катастрофически не хватало. А после шестидесяти лет изоляции от западного искусства, которое они всегда ценили больше восточного, руководители музеев уже не могли отличить современные шедевры от хлама, сигналы новой эпохи — от мыльных пузырей. На экране монитора — пять стульев, поставленных в круг, потом те же стулья, но перевернутые… Высказать свое мнение трудно…
В этот вакуум, в атмосферу вечного «переходного состояния» как раз и вломился Фолькер. С «Живыми мишенями» Эдгара Энде и с его же картиной «Барка», на которой набившиеся в жалкое суденышко люди пытаются подчинить себе Луну. А до этого были оживленные телефонные переговоры между Мюнхеном и Восточной Германией.
