Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 2, 2004

Шурик отнес на кухню посуду и сложил ее в раковину. Бессловесная Аля сразу же ее вымыла. Как моют химическую — полное удаление жира и двадцатикратное ополаскивание, чтобы не стекали капли.

— Я провожу тебя до метро. Еще работает, — предложил Шурик.

Она посмотрела на него как наказанный ребенок — с отчаянием:

— И все?

Шурику хотелось поскорее от нее отделаться и бежать к Гии.

— А что еще? Ну, хочешь еще чаю?

И тогда она встала в угол за кухонной дверью, закрыла лицо руками и горько заплакала. Сначала тихо, потом сильней. Плечи ее от мелких вздрагиваний перешли к более крупным, раздалось захлебывающееся клокотание и странный стук, который Шурика даже удивил: она слегка билась головой о дверной косяк.

— Ты что, Аль, ты что? — Шурик взял ее за плечи, хотел повернуть к себе лицом, но тело ее оказалось как дерево, вросшее в пол. Не оторвешь.

Хриплые ритмичные звуки, частые, на выдохе, вырывались из нее.

Как будто порванную камеру накачивают, отметил Шурик. Он просунул руку между нею и дверью, но качание ее не прекратилось. Только звуки стали громче. Тогда Шурик испугался, что услышит мама. Он был уверен, что она не спит, а лежит у себя в комнате, с книгой и с яблоком… Слегка напрягшись и удивляясь сопротивлению ее хрупкого тела, он оторвал-таки Алю от пола, отнес к себе в комнату и закрыл ногой дверь. Хотел положить ее на кушетку, но она вцепилась в него окоченевшими руками и все дергала головой и плечами. Когда же ему удалось ее уложить, он в ужасе от нее отшатнулся: глаза были закачены под верхние веки, рот криво сведен судорогой, руки подергивались — она была явно без сознания…

«Скорую», «скорую»! — кинулся было к телефону и остановился с трубкой в руке: мама перепугается… Бросил трубку, налил воды в чайную чашку и вернулся к Але. Она все еще подергивала сжатыми кривыми кулачками, но уже не издавала велосипедных звуков. Он приподнял голову, попытался напоить, но губы ее были плотно сжаты. Он поставил чашку, сел у нее в ногах. Заметил, что и ноги ее подрагивают в том же ритме. Юбочка была жалко задрана, тонкие ноги угадывались под розовым трико избыточного размера. Шурик запер дверь, снял с нее трико и начал производить оздоровительную процедуру. Других средств в его арсенале не было, но это, единственное ему доступное, подействовало.

Птималь, малый эпилептический припадок, — вот что произошло с Алей.

Она об этом ничего не знала, да и Шурикова медицинская осведомленность касалась только маминой щитовидной железы. Но это и не имело никакого значения. Через полчаса она совершенно пришла в себя. Помнила, что вымыла посуду, а потом оказалась на Шуриковой кушетке, с чувством глубокого удовлетворения отметив про себя: седьмой раз!

Застегивая брюки, он галантно поинтересовался, как она себя чувствует. Чувствовала она себя странно: голова была гулкая и тяжелая. Решила, что это от шампанского.

Метро уже не работало. Шурик отвез Алю в общежитие на такси, поцеловал в щеку и на той же машине отправился к Гии, счастливый тем, что все обошлось и он свалил с плеч это неприятное приключение.

У Гии веселье было в полном разгаре. Родители уехали в Тбилиси, оставив на него квартиру и старшую сестру, маленького роста толстушку с монгольской внешностью и неразборчивой речью. Обычно они брали ее с собой, но в этот раз не смогли: она была простужена, а простуды, было известно, грозили ей опасными последствиями. Кроме бывших одноклассников Гия пригласил несколько сокурсниц из института, так что девочек, как это часто бывало, оказалось с большим избытком, и потому танцевали не парами, а все вместе. Шурик сразу оказался в середине этой танцевальной кутерьмы и отплясывал рок-н-ролл или то, что он так именовал, с большим одушевлением, прерываясь исключительно ради выпивки, которой было море разливанное. Он пил, плясал и чувствовал, что именно это необходимо ему для избавления от незнакомого прежде чувства жути, осевшего на такой глубине души, о существовании которой он и не догадывался. Как будто в собственном, известном до последнего кирпича доме обнаружился еще и таинственный подвал…

Грузинский коньяк, привезенный в цистернах из Тбилиси в Москву для местного разлива, частично расходился по московским грузинам, друзьям начальника московского коньячного предприятия. Двадцатилитровая канистра дареного напитка стояла в кухне. Он был не особенно плох, хотя до хорошего ему было далеко, но количество его настолько превосходило качество, что качество уже совершенно не имело значения. Это был тот самый коньяк, которым угощала Шурика Валерия Адамовна, — из того же самого источника, из тех же самых рук. Но Шурик пил коньяк стаканами, а не рюмками, наполненными на одну треть, пытаясь поскорее избавиться от навязчивого воспоминания — Али с закатившимися под лоб глазами и судорожными биениями скрюченных лапок.

Через час он достиг зенита опьянения и минут сорок пребывал в том счастливом состоянии, ради которого люди вливают в себя более или менее «огненную воду». Счастливое, но краткое состояние, из которого Шурику запомнились толстенькая карлица с сияющим плоским личиком, прыгающая вокруг его ног не в такт музыке высокая длинноволосая девушка в синем, с надкусанным пирожком, который она засовывала Шурику в рот, одноклассница Наташа Островская, располневшая, с обручальным кольцом, настойчиво предъявляемым Шурику, — и снова низенькая толстушка, все тянувшая его куда-то за руку.

Еще он помнил, что блевал в уборной и радовался, что попадает ровно в середину унитаза, нисколько не промахиваясь. Начиная с этого момента он уже не помнил ничего до тех пор, пока не проснулся на узкой кровати в незнакомой комнате. Это была детская, судя по обилию мягких игрушек. Ноги его были чем-то придавлены. Он с трудом приподнял голову. На его ногах спала с большим плюшевым медведем в обнимку сестра Гии.

Он осторожно выпростал ноги из-под трогательной парочки. Толстушка открыла глаза, неопределенно улыбнулась и снова заснула. Смутное подозрение закралось на мгновенье, но Шурик его тут же отогнал. Встал на ноги. Кружилась голова. Хотелось пить. Почему-то сильно болели ноги. Он вышел на кухню. Свинство вокруг творилось беспредельное: липкий пол, битая посуда, окурки и объедки… В большой комнате на ковре, укрывшись пальто и нелепо белоснежным пододеяльником, спали вповалку гости.

Шурик подхватил свою куртку, которая удачно лежала посреди прихожей, и смылся. Надо было поскорее домой, к маме.

Аля была довольна своими новогодними достижениями. Она выспалась — одна во всей комнате. Соседки разъехались по домам. Голова болеть перестала. Шурик ей про ее приступ ничего не сказал.

Через полтора месяца приступ ни с того ни с сего у нее повторился, на этот раз в институте. Он был несильный и кратковременный — сознание она потеряла всего на несколько минут, — но произошло это во время занятий, когда она раздавала прописи для лабораторной студентам-вечерникам. Одна девочка-студентка сказала: падучая. На этот раз Але рассказали, что у нее был приступ, и она собралась пойти к врачу. Но все как-то было некогда, да и приступов больше не было.

Разве что в начале лета…

Было уже тепло. Аля купила туфли на шпильках и переходила Каляевскую улицу напротив булочной, как раз чтобы зайти туда и купить хлеба — лучшего на свете. Машин было мало, но какая-то безумная серая «Победа» не разминулась с ней на почти пустой дороге и сшибла. Умерла она сразу же. Шофера засудили, хотя он уверял, что она упала сама прямо ему под колеса. Был даже один свидетель, который подтверждал показание водителя. Но показание свидетеля не признали, потому что давал он его в пьяном виде, другого же вида у него никогда и не было.

Конечно, если бы Аля ходила по врачам и у нее был бы где-то записан диагноз, шофера, может, и не посадили бы. Потому что кто же на самом деле теперь мог установить, упала ли она из-за приступа, или действительно ее сбили?

Шурик узнал о смерти Али только осенью, потому что Женя Розенцвейг и сам этого своевременно не узнал: был во время этого несчастного случая в Новомосковске, на практике. Осенью, когда Шурик узнал о смерти Али, он очень огорчился. И Вера Александровна тоже.

— Бедная девочка! — сказала она.

(Конец первой книги.)

Анатолий Кобенков

Растерянная радость

Кобенков Анатолий Иванович родился в 1948 году в Хабаровске. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Поэт, организатор ежегодного Международного фестиваля поэзии на Байкале. Постоянный автор «Нового мира». Живет в Иркутске.

…и поди догадайся, пойми попробуй,отчего то шарфик на мне скрестит,то свои ладони; и впрямь, с чего быпорешила мучить меня до гроба —и стишки, и душу мою скрести;то щадит, то милует… — не за то ли,что — Ея Величества поставщик муры —я водился с небом, якшался с полем —подалась в укротительницы запоев,нанялась в усмирительницы хандры;разберись попробуй, где сушь, где море,что картавит ворон, что — соловейи кому — на радость или на горе —я пишу об этом, будучи в ссоре…мне казалось — с миром, а вышло — с ней…

Только подумаю, что со мной сталось, —разом полынь на губах:все, чем я мыслил себя, пораспалосьв урночках или в гробах.Комья на крышках, звезды на крышах —вот вам и весь матерьялжизни, что трогал, правды, что слышал,радости, что растерял…

В розовой тьме немоты Моисея,у Аароновых устстарый мичуринец юной Расеиладит ракитовый куст;в алое горло Давидовой дудки,полной Ионовых слез,черные ангелы лагерной будкитычут сережки берез…Родина, родичи, посох и плаха —по истечении бедявится вам из Адамова прахаАвелев голос и свет.

Одни уводили меня в моря,другие вели в молву,а ты — река, по которой яполжизни своей плыву,и берег невидим, но коль емуприспичит мелькнуть на миг,я наше теченье с себя сниму,как осенью — дождевик,собью ракушки с колен, с груди —лодки и якорьки.Так ты с колечек сняла бигуди,колечко сняла с руки…

Оглядишься: тоска да забота…Отмахнешься, и вспыхнет, свежа,разноцветная спелость полетапережившего юность стрижа;вспомнишь Блока — столкнешься со сплином,кликнешь Баха — и чуть не собьетпредставлявшийся днесь муравьинымсоловьиный горячечный пот.Выбьешь двери, отбросишь калитку,и ударит из карих рябинзримый реквием — нитка на нитку,зрячий реквием — пытка на пытку —переделкинских паутин…

Здравствуй, моя дорогав крылышках и лесах:листья в гостях у Бога,птицы — в Его часах,шепот и кукованьеоблака и травы,складное волхвованьемесяца и молвы.Там, где темно, — сиянье;там, где светло, — волхвы…

Могли бы и не жить.Ты представляешь:я — выкидыш послевоенной ночи,ты — недоносок брежневского сплина,я к облаку лечу,подтолкнут воплем«Да здравствует Иосиф Виссарьоныч!»,ты к облаку спешишь, подтолкнут всхлипомлица социализма развитого,и вот сидит на краешке союзаиз социалистических республикЕвгений (но уже не Боратынский,а тот уже, который Евтушенко) —сидит и шумным перышком сверкает,и складывает строки «Недоноска»,тебя расслышави меня приметив…

…ну и что с того, что башка твоя в моих поцелуях,да и плечи — тоже, и те же руки, и та же попа,ну и что с того, что спрашиваешь, почему яо себе подумал при том, что тебя прохлопал,ну и что с того, что ты семя мое, а плачешь,и моя надежда, а маешься без надеждына мою поддержку, и ломку никак не спрячешь,и она, как ветр, сотрясает твои одежды,ну и что с того, что ты вышел из дома, горюподставляя щеки, на слово мое притопнув.Если встретишь Йорика, вспомни: отец твой — Йорик,прикоснешься к тополю, думай: отец твой — тополь…Ну и что с того, что знобит нас, шатает, клонит,что — летучий прах — мы то солнце, то счастье застим,и при том, что не ждут нас, а, дверь приоткрывши, гонят,мы с тобою пороги кровавим: здрасьте!Вот с тобой мы какие: опять огорчаем мамуда, на радость соседям, таскаем себя, как гири,от болотца — к морю, да от часовенки — к храму,да от горя к горю, от горя к горю, от горя к горю.

Все, сложенное за ночь, на столелучится инеем; в смирительных рубахахМарс и Венера; дева — на земле,солдатик — на посту;ночные страхиопять на кладбище: жестяная звездаи холм всклокоченный — не далее ограды;и верится, что мертвым никудане хочется и никуда не надо —ни птица их не выкликнет, ни лист,ни город не аукнет, ни поселок.Лишь где-то, всем невидим, тракторист —с заботой о грядущих новоселах,перемоловши корочку дерна,из глины выковыривает глыбыи смачно матерится;                                  тишинав могилку убегает, и Господь,чтоб ей не испугаться, серебристовысвечивает впившуюся в плотьраспавшуюся                                  горечь тракториста…

Вечерние огни,скукоженные стужей, —действительность, что нипросторнее, ни ужетого, что мог бы взглядперевести в понятьеувеличенья тратна перемены в платьек зиме… Уж не вчера льмы превратили далии в шапочку, и в шарф,и в треушок для Дарьи,и в лыжи для Петра,и в наши растабарыпро то, чтобы порасапожки для Варвары…Заплачь, мой друг, ударьвозжегшего жестокопод окнами фонарь,сворованный у Блока,за страх, а не стихи,за чад, а не горенье,за перебег строки,а не сердцебиенье!Хоть жизнь перепиши,хоть строчку переделай —действительность душине дале чем в пределахотпущенного ейсумеет развернуться,и дудочке моейвернее задохнуться…

От песенки отталкиваясь, отее припева —над городом очнувшимся плыветночная дева:плечо крылатится,и мелодрамойиз тьмы халатикато мрак, то мрамор…Снам не обученный, в сатиновых трусах,в штанах на ватев девицей прибранных крахмальных небесахспешит солдатик.Как хорошо им: встретятся, найдутдруг дружки рукии медленно в друг дружку потекут,как реки — в рекии горы — в горы…                                  Жаль, что из-за нас,зачем-то к ним летящим торопливо,ночная дева вскрикнет «не сейчас!»и мятым облаком прикроется стыдливо…

Евгений Шкловский