Алексей Козлачков - Запах искусственной свежести (сборник)
Судьба уносила меня от участия в подобных мероприятиях, но, может быть, если бы я был обставлен таковыми, я не оказался бы настолько силен, чтобы им противиться. А может быть, у Митьки были просто какие-то ненормальные командиры и дурная компания. В нашем батальоне такого я что-то не припомню.
Я думал тогда: как относиться к этим Митькиным страшилкам, к азарту, с которым он рассказывал их, к чередованью этого азарта с тем, что называется заботой о ближних? И то и другое у него, как мне казалось, выходило вполне искренне. И я решил воспринимать его рассказы как древний эпос, а к нему самому относиться как к Гомеру или на худой конец – к Бояну. Ведь во всяком эпосе, уподобясь литературоведам, можно вычленить разнообразные мотивы, циклы, которые затем и вовсе становятся лишь схемами, элементами поэтики. Например, цикл: «Режу я душмана…» или «Горим мы с мужиками в танке…» Так и ждешь, что дальше будет: «Сидим мы с Соловьем-разбойником на суку, а навстречу нам Илья Муромец скачет…»
Но об Афганистане мы уже давно не вспоминали в совместных разговорах. Несколько лет.
6
Очнулся я сидя на полу, с треском в башке, и первое, что увидел, – заботливо нависшие надо мною несколько членов различного размера и волосатости. Они слегка покачивались как раз напротив глаз, от которых еще не отступила пелена. «О, жив боец!» – радостно воскликнул хозяин одного из членов, сам же орган задорно колыхнулся в такт словам. На нас лили холодную воду. Рядом сидел одуревший Макс с фингалом под глазом и в кровоподтеках. Видно, Митя поработал над Максом еще, пока я был без сознания. Сам Митя сидел на бетонной скамье вместе с обломками костыля. Вероятно, он и его в конце концов пустил в ход, потому что тот мужик, который меня огрел тазом по голове, морщась, держался за руку. Более всех хлопотал человек с голосом «старого летчика», который мы слышали из вестибюля. Он оказался весьма гибким и энергичным стариканом, с неожиревшим телом и мускулами, немного иссушенными временем. Кажется, он был знаком с Митей и раньше по бане, потому что называл его по имени и укорял наших противников.
– Ну вы-то тоже, мужики, нашли кого задирать, «афганца», инвалида. Вам что, больше привязаться не к кому? Ты как, Мить? Э-эх, орлы, тоже мне!
– Твой инвалид, мать его, сам хорош, сам в залупу полез, – сказал кто-то из Максовых друзей.
Митя опять напрягся и промычал что-то недовольное.
– Ну, ладно, мужики, – сказал мне Макс и тем самым как бы подал сигнал к примирению, – я ж не знал, что вы «афганцы». Мы б договорились, свои же все мужики. Давайте примем по маленькой за знакомство.
Я предпочел согласиться, а Митя предпочел мычать.
– Че твой друг-то такой нервный и угрюмый? – спросил меня Макс, когда мы уже перемещались в раздевалку.
– Да не обращай внимания, у него неприятности со здоровьем. Он мужик неплохой. Сейчас отойдет.
– Ну ты его успокой, а то как бы опять рогом не попер, – сказал Макс. – А, да… Макс, – представился Макс и протянул руку.
– Федор, – сказал я.
– А это мои друганы.
– Володя и Коля, – представились друганы, видимо зависимые от своего лидера и психологически – в силу более слабого темперамента, и еще как-то, скорее всего, материально.
Мы приняли по маленькой из «их графина», ибо у нас с Митей ничего не было с собой, и гул в башке немного унялся. Митя все торчал в моечной и к нам не подходил.
– Может, ему костыль новый справить, а то че, у нас деньги есть, не нищие, – сказал Макс уж совсем дружелюбно и оглядел своих друганов. – Так сказать, благотворительность.
– Попробуй, но лучше не сразу, а еще после двух приемов, а то кабы не обиделся.
Мы приняли еще по одной, и небольшие, сильно заляпанные окошечки в раздевалке стали струиться необыкновенно мягким, душевным светом золотистого оттенка, в котором плавно заколыхались и Макс с друганами, и все остальное, такое милое и родное для уставшего сердца: грязные банные лавки с высокими спинками, висящие на этих спинках бесчисленные спортивные штаны с лампасами, пьяноватый банщик Михалыч, свисающие с лавок волосатые мужские органы, две селедки, размазанные по газете «Московский комсомолец», являясь, в сущности, закуской, каковой также являлись: буханка черного хлеба, три огурца соленых, банка рыбных консервов и накрошенный в соль репчатый лук. Селедку ели руками, поэтому струящийся свет золотистого душевного оттенка имел еще замечательный селедочный запах.
– Вы что, бригада? – спросил я.
– А-а, блигада, влоде того, – сказал Макс, захлебываясь соленым огурцом после выпитой.
– Мы дальнобойщики, фуры гоняем за границу.
– Далеко гоняете?
– Скажу честно, – он нагнулся и понизил голос, – возим только ворованное, в основном цветные металлы, кастрюли там разные… В Эстонию. Оттуда водку или шмотье, но в основном водку. Вот это наша, – показал он на выпитую 0,75 с иностранной пестрой этикеткой, на которую я не обратил прежде внимания. – Германская. Так что бабки есть, купим твоему другу заморский костыль.
– А мафия у вас есть? – спросил я, горя по привычке жаждой еще и познавательной.
– Да мы сами уже не поймем, кто мафия, а кто нет. Туда нас, по нашей территории, наша мафия сопровождает, а там нас ихняя, эстонская, встречает, на границе тоже мафия – таможня, не тому дал – затрахают. У мафии на той и на этой стороне тоже конкуренция, бесконечные разборки… И сами мы мафия. В общем, лучше дома лежать, если голова дорога, а сунулся – выхода нет.
Я посочувствовал как мог.
В самом деле, собачья работа у мафии: спереть надо, охранять надо, подкупать всех и вся, да еще конкурентов отстреливать. Очень опасная работа. И неблагодарная.
Приняли по третьей совместно с подошедшим Митей, которому налили до краев – штрафную.
«Прими, брат, за здравие! Не серчай. Все путем. Все нормально. Не тужи, брат, свои же все мужики, а как эти в самом деле… Ну, будем здоровы, брат. Да вы че, ребята, да если б мы знали, что вы в Афгане… Да разве ж так… Да вы такие классные мужики, мать вашу. Пошли к нам в мафию. Мы с вами такие дела заварим. У нас с вами все вот здесь сидеть будут. Спасу никому не будет…»
Митя растрогался и решил, что мы должны ответить. В кармане у меня денег было лишь на обратный билет электрички – я все и выгреб. Митька добавил своих и послал за водкой замухрышистого банщика Михалыча, который относился к Митьке, по всем приметам, с нежностью, верно, оттого, что и сам был хром. Митя сказал ему: «Михалыч, сбегай за водкой, будь другом». И Михалыч обрадовался случаю, ибо по неписаному ему причиталось обычно еще и на пиво. А мы всем скопом пошли в парилку, а потом в пруд, в парилку и в пруд, в парилку и в пруд… Затянулись все раны – как душевные, так и телесные, из телесных же затянулись как те раны, что были получены в прежних боях и походах, так и свежие – полученные в недавнем ближнем бою тазами.
Затем пришел Михалыч с водкой, мы выпили еще, и я рассказал, как был ранен Митя. Их группа на бронетранспортерах напоролась на засаду, на кинжальный огонь. Бронетранспортер подорвался, и в неразберихе улепетывания Митя остался один, раненный в ногу, отстреливаться от наседавших духов. Уж было с жизнью попрощался. Через полчаса за ним вернулись и еще около часу пытались вытащить, уже полуживого, истекающего кровью, положив на этом деле еще двух бойцов. Кстати, эти два погибших за него солдата и стали, как я теперь думаю, одной из главных причин Митиной задумчивости. Он замедлил все жизненные процессы после того случая и обычно морщился при упоминании о нем. Поэтому я скороговоркой пересказывал Митькины подвиги, пока он ходил в туалет. А когда он, ковыляя, вернулся, мужики уставились на него молча и уважительно. Он даже маленько оторопел от этого и сказал им: «Вы че, мужики?»
А потом он сел на лавку и поместил свой обострившийся бородатый профиль христианского пророка в струю золотистого, душевного света.
И мы опять посмотрели на него уважительно и задумчиво.
Тут подошел старый летчик с недопитою бутылкой водки и куском сала и рассказал, как он был сбит и искалечен в 44-м, а затем полжизни мытарился по госпиталям, а после войны снова стал летать и снова авария, теперь уж навсегда отлетался, работал шофером… Подошел молодой летчик, уже одетый, и сказал, что тоже хочет поставить всем присутствующим, сейчас вот только сбегает принесет. Еще один плотный усатый мужик, неизвестно кто и как звать – просто хороший мужик, достал из штанов на вешалке деньги, дал их молодому летчику и сказал: «Купи, брат, и от меня пузырь и закуси какой-нибудь».
В повисшую после рассказов о героических буднях и увечьях паузу Макс, смотревший до того стоячими глазами куда-то в селедочные объедки, вдруг вздохнул и сказал: «Да что там говорить, мужики, вот у меня тоже жена ушла к одному козлу… Так, ни кожи ни рожи, сморчок, бизнесмен поганый… Торгаш, в киоске продает, генеральный директор киоска. Родила от него дитеныша, пока я в рейсах был, снюхалась, падла, и я целый год думал, что мой, как родного тетешкал. А потом взяла и сбежала к нему, к этому козлу, вместе с сыном, и еще дочь мою забрала. Я пришел, дай, говорю, хоть на сына посмотрю, взял его, он тянется ручонками, папа, говорит. Я аж заплакал. Вернись, говорю, не могу без сына. А она, сука, улыбается: а это, говорит, не твой, а Ко-олин. То есть этого козла. Я чуть было не окочурился. Тут же. В больницу с сердцем попал. Потом вышел, дочь забрал, вместе живем. Яйца, что ли, этому козлу отрезать? – сказал он задумчиво в конце рассказа, а потом тихо спросил одного меня: – Слушай, Федор, а может, это все-таки мой сын, такой хороший хлопец, умный и на меня вроде похож; может, это она специально так сказала, а?..»
