Владимир Кунин - Повести
Гервасий Васильевич медленно стянул с лица маску, и она повисла у него на шее, все еще сохраняя форму его подбородка.
Волков лежал обессиленный и опустошенный, но какая-то неясная тревога мелкой дрожью билась в его сердце и не давала покоя. Он не понимал, чем вызвана эта тревога. Ему казалось, что он о чем-то забыл и, если не вспомнит сейчас же, произойдет ужасное, непоправимое…
- Ну вот, - сказал Гервасий Васильевич. - Поедем-ка мы, брат Дима, с тобой в палату. Хватит с нас операционной…
И тогда Волков вспомнил и закричал срывающимся голосом:
- Забыли!.. Забыли… Зашить забыли!
Все остановились, словно с размаху наткнулись на невидимую стену.
- Зашить… Зашить забыли… - хриплым шепотом повторил Волков. Гервасий Васильевич наклонился над ним, погладил его по мокрому лицу и сказал:
- Гнойные раны не зашивают. Поедем в палату…
Перевязки, перевязки… Каждый день перевязки. Каждый день большой шприц внутривенно, маленькие - внутримышечно. Почти совсем температура упала. Правда, нет-нет да и подскочит с вечера, зато наутро ее опять как не бывало… И спать теперь Волков научился без всяких помогающих лекарств.
Гервасий Васильевич нарадоваться не мог. Спустя неделю после операции Гервасий Васильевич переехал домой. Вернее, ночевать стал дома, а не в палате у Волкова. А так все свободное время с Волковым проводил. То виноград принесет и просит его съесть обязательно… Дескать, глюкоза или там Кенжетай обидится, а на Востоке стариков обижать не принято. То книжку какую-нибудь притащит, то Хамраева приведет и оставит его в палате часа на два. А три дня назад, в операционный день, забежал к Волкову на секундочку, сунул ему в руку странный, извилистый, жесткий предметик и сказал:
- Вот, брат Дима, посмотри, какую дрянь человек в почке таскал! Самый настоящий почечный камень. Бери, брат, не бойся! Он чистенький…
Дней через пятнадцать Волков выпростал ноги из-под одеяла, осторожно приподнялся на правом локте и, оберегая левую руку, впервые за месяц сел. Посидел немного, покачался, как китайский болванчик, протянул руку, стащил со спинки кровати мышиный халат с шалевым воротником, натянул себе на плечи. И устал чрезвычайно…
Вошла старуха нянечка, позвякивая чистыми утками.
Волков отдышался и рукой на нее замахал:
- Все! Все! Не нужно. Я теперь сам ходить буду.
- Как же… Будешь!.. - недоверчиво протянула нянечка и с интересом поглядела на Волкова.
- Пожалуйста. - Волков встал и, сдерживая дрожь во всем теле, сделал несколько шагов к двери.
Нянечка поставила утки, подхватила его под руку и спросила:
- А Гервасий Васильевич чего скажет?
Не отвечая, Волков вышел в коридор.
- Где? - спросил он нянечку.
- Чего?
- Ну это…
- А… Дак вот, напротив! Гляди-ко…
- Спасибо.
- Идем, идем, - строго сказала нянечка.- Я постерегу тебя.
- Еще чего, - покраснел Волков.
- Ты мне не кавалерствуй! - разозлилась старуха. - Подумаешь, прынц какой! Все могут, а ему прискорбно, гляди-ко! Иди давай…
Довела Волкова до двери уборной и верно осталась его сторожить.
- И запираться не смей, ни в коем разе! Худо станет - не до сраму будет! - крикнула ему в дверь нянечка.
Стало действительно худо. Волков постоял в уборной и, чувствуя, что сейчас начнет падать, привалился плечом к стене. Голова у него кружилась, и весь он покрылся холодным, липким потом.
- Ты чего там? - тревожно спросила из-за двери нянечка.
Волков с усилием оторвался от стены и открыл дверь.
- Ничего… Порядок…
Нянечка увидела его побелевшее влажное лицо, взяла его правую руку, вскинула себе на плечи и, поддерживая за спину, повела Волкова в палату, презрительно приговаривая:
- Смотри, «порядок»! Краше в гроб кладут… Иди, иди, бегун! Самостоятельные все какие, гляди-ко… Гервасий Васильевич узнает - ужо тебе мало не будет. Он те даст… Вовек не захочешь вскакивать!..
Вскоре в палату вошел хмурый Гервасий Васильевич. За ним протиснулся Хамраев и с порога заявил Волкову:
- Сейчас мы будем хлебать компот по всем правилам!
Гервасий Васильевич укоризненно посмотрел на Хамраева и сел на кровать Волкова.
- Больше чтобы не было никаких самостоятельных походов. Никаких! Вставать с постели категорически запрещаю. Абсолютный покой - основа выздоровления…
Гервасий Васильевич чуть было не сказал «основа спасения», но вовремя удержался.
- Ах злодей старушечка! - усмехнулся Волков.
- Кремень старушечка! - сказал Хамраев. - Это дежурная сестричка ваши пируэты видела…
Волков посмотрел на Гервасия Васильевича, и ему вдруг захотелось прижаться лицом к его руке - сильной, сухой, стариковской руке. Но он не шевельнулся, а только бормотнул:
- Я думал, на поправку дело пошло.
- И нам так хочется думать, - осторожно сказал Гервасий Васильевич. - Но сейчас, как никогда, нужно быть дисциплинированным. Пожалуйста, Дима, не делай этого больше…
- Хорошо, Гервасий Васильевич. Не буду. Мне и самому-то неважно было…
- Я думаю!.. - вздохнул Гервасий Васильевич. - Удивительно, что ты еще не брякнулся где-нибудь…
- Старушка плечико подставила, - подмигнул Хамраев Волкову.
Гервасий Васильевич встал.
- Я оставляю тебе Сарвара Искандеровича, - сказал он. - А ты ни на секунду не забывай, что товарищ Хамраев один из отцов города, так сказать, член его правительства. И наверное, каждое свое посещение частного лица он расценивает как хождение в народ. Так что постарайся, брат Дима, чтобы он ушел от тебя обогащенным, прикоснувшимся к истокам народной мудрости. Расскажи ему что-нибудь про цирк… По-моему, это единственное, в чем он ни черта не смыслит.
- Ну и злыдня вы, мэтр! - всплеснул руками Хамраев.
- Страшный человек, - подтвердил Волков.
Гервасий Васильевич шел по больничному коридору и думал о Волкове.
«Я не хочу его потерять, - думал Гервасий Васильевич. - Я и так потерял многое. Мне поздно что-либо приобретать, но терять я тоже не имею права. Я был бы ему хорошим отцом. Ему же нужны родители… Родители всем нужны. Тогда я, наверное, не умел быть хорошим родителем».
Когда-то он растерял всех своих раненых. Он радовался тому, что они уходят от него здоровыми и невредимыми. И вместе с каждым раненым уходил кусок жизни самого Гервасия Васильевича. Но тогда казалось, что жизнь его никогда не кончится, и ему не приходилось жалеть эти кусочки самого себя, которые уносили спасенные им люди.
Но вот уже сколько лет прошло, а он все еще ни разу не почувствовал того, что испытывал на фронте, - желание отдать лоскут своей жизни, чтобы спасти чужую. Он ни разу не почувствовал восторга, безумной горделивой радости, которая приходила к нему в госпиталях, когда он убеждался, что удержал человека на этом свете.
Он все правильно делал, честно делал и учил правильности и честности других. Это была его профессия, его характер.
Только ему ни разу не показалось даже, что от него требуется еще и лоскут жизни.
А вот поди ж ты, приехал этот нелепый цирк, появился в больнице Волков, и почудилось Гервасию Васильевичу, что вернулось время, ради которого нужно жить на свете, даже если за шестьдесят пять лет у тебя будет всего два-три таких года.
Он не может потерять. Эгоизм? А, черт с ним! Пусть Хамраев что хочет говорит об эгоизме!.. Сейчас жизнь Гервасия Васильевича в руках у Волкова. Если бы он это мог понять! Если бы он мог не отбирать того, что сам, не ведая, принес Гервасию Васильевичу!.. Если бы он не уезжал… Остался бы тут, и ходили бы они гулять вечерами по черным пыльным улицам, сидели бы на теплых камнях у ледяной речушки вдвоем. Нет, втроем… Они бы дружили с Хамраевым.
Ему все равно некуда ехать. Ну какого черта ему тащиться в Ленинград? Ведь он сам говорил, что у него там никого нету…
А если он в цирке захочет работать? А если он в цирке сможет работать, пусть, пожалуйста, работает. Только чтобы дом его здесь был. Пусть приезжает в отпуск или, как там… в это «межсезонье». Он же сам говорил, что у них бывает такая штука, «межсезонье». Гервасий Васильевич будет ждать его.
На долю секунды Гервасий Васильевич вдруг захотел, чтобы Волков не смог работать в цирке. Чтобы остался живым и здоровым, только в цирке не смог работать. Но он отогнал от себя эту мысль и почувствовал себя отвратительно, словно предательство совершил…
Пусть работает в цирке. Гервасию Васильевичу нужно только знать, что он закончит работу и приедет. Отдохнет, поживет и уедет. Гервасий Васильевич проводит его и снова ждать будет…
Как-то вечером в больницу пришел Хамраев и увел Гервасия Васильевича к какому-то своему приятелю на серебряную свадьбу. Было шумно, пьяно и торжественно-весело. Гервасий Васильевич сидел со стариками, и ему как почетному гостю был поручен ритуальный дележ бараньей головы. Хамраев и отец жениха стояли за спиной Гервасия Васильевича и тихонько подсказывали ему правила разделки, а еще - что кому давать. В этом обычае был какой-то неясный для Гервасия Васильевича смысл, и из всех правил он запомнил только то, что «уши - детям».
