Кобо Абэ - Сожженная карта
— Второй раз я встретился с вашим братом… — Бесстрастно, тихим голосом, наблюдая за блуждающими по краю стола, будто в поисках чего-то, пальцами — большие пальцы не видны: — Нет, нет, не там, где это случилось… чуть раньше… в том самом городке F., но в трех километрах от того места, на топливной базе М… той самой базе, которой я касаюсь в конце вчерашнего донесения… это тоже было из серии странных случайностей… я поехал туда, так как выведал, что адресатом документов, которые ваш муж в день исчезновения должен был передать через Тасиро, была, по всей вероятности, топливная база М… и вот там неожиданно и произошла вторая встреча… мне стало не по себе… тогда-то я и подумал, что скорее достигну цели, если сменю объект преследования и вместо вашего мужа буду гнаться за вашим братом… вы не знаете, какое дело заставило вашего брата появиться там?
— Знаю, если речь идет об М.-сан…
— Значит, вы в курсе дела?
— Сколько раз я уже вам говорила. — Ровный голос — то ли она убивает эмоции, то ли все это не стоит эмоций. — Брат очень много помогал мужу по работе…
— Следовательно, почву для торговой сделки с топливной базой М. подготавливал брат?
— Это была очень сложная работа.
— Разумеется… но то, что он делал вчера, по-моему, не было таким уж добропорядочным… а может быть, наоборот?.. В конце концов для вас это могло оказаться полезным… не исключено… если вы и не знали, к каким средствам он прибегал, роли не играет…
— К каким же?
— Шантаж!
— Шантаж?
Голос тихий, губы сжаты, ощущение, будто наслаждается спелым плодом. Когда это касается женщины, то даже шантаж превращается в сладкий сироп из фруктовых консервов. И музыка этого слова вызывает в воображении какие-то необычные сочные плоды.
— Вы хотите, чтобы я продолжал розыски и дальше, не ограничиваясь этой неделей?
— Да, если возможно…
— Относительно расходов вы, конечно, советовались с братом?
— Да… — Тяжело вздыхает, будто захлебнувшись пивом. Но стакан стоит на столе и слегка поблескивает в сумерках. Захлебнулась реальностью. Как бы ни хотела женщина заспиртовать себя, подобно зародышу, в лимонном свете, чтобы быть наедине с собой и своими разговорами, в одиночестве, смерть стража, ограждавшего ее от вторжения реальности, — реальность. Женщина задыхается, как рыба в высохшем пруду, раскрывая жабры. — У меня остались еще сбережения, есть и выходное пособие мужа… кроме того, жизнь брата была застрахована, хоть и не на большую сумму…
— Опять то же самое. — Неожиданно для самого себя я становлюсь грубым и нападаю на нее. — Я без конца повторяю одно и то же: сведения, сведения — у меня эти слова уже набили оскомину… ведь если б я не от вас услышал, что брат застраховал жизнь, а сам разнюхал это, то, может быть, заподозрил бы, что и исчезновение вашего мужа связано с преступной целью убить брата и вы с мужем просто разыграли весь этот фарс с побегом.
Было уже слишком темно, чтобы рассмотреть выражение лица женщины. О нем можно было лишь догадываться по ее напряженному, звенящему молчанию. Одна секунда, две секунды, три секунды, четыре секунды… глубина и смысл молчания, меняющиеся по мере движения времени… раздражение мое легко смиряет неожиданно раздавшийся голос, в котором слышатся радость и удивление:
— Ой, как темно стало.
Зажегся свет. Женщина стоит у портьеры, отделяющей кухню. Стеллаж, телефонный аппарат, чертеж мотора, репродукция Пикассо, стереопроигрыватель, на столе скатерть под кружево. Женщина слегка поднимает руку и, пройдя сквозь стену портьеры, исчезает на кухне. Она подняла руку, видимо, таким образом прося извинения, и должна покинуть меня, а может быть, просто чтобы взглянуть на рукав своей траурной одежды. Залпом допивая пиво, я почувствовал, как притаившийся в глубине души стыд вдруг начинает всплывать вверх. Незаметно, незаметно, а уже третья бутылка… наверно, я один опорожнил две бутылки, не меньше… прекрасный предлог, чтобы оставить здесь машину… прекрасный предлог, чтобы в любое время снова возвратиться сюда… спокойно, как ни в чем не бывало, я чуть улыбаюсь… не потому ли, что вышла женщина?.. или так подействовало пиво, а может быть, успокоительный свет лампы?.. — нет, скорее всего потому, что я перестал ощущать подобный легкому туману запах смерти, который источала траурная одежда… да, видимо, потому, что скрылось за портьерой взятое напрокат траурное платье, которое бродит среди бесчисленных смертей и впитывает в себя смерть, как летучий газ… но вряд ли такое чувство освобождения будет длиться долго… когда женщина, одетая в траурное платье, вернется, воздух в комнате снова станет душным и клейким, как желатин…
Звонит телефон. Внешний мир разверзает черную яму, разрушая иллюзию, будто эта лимонная комната — необитаемый остров. Предающее меня беспокойство… ледяная неуютность, будто из этой черной ямы на тебя наведен пистолет…
Звонок раздается в третий раз, но женщина как будто и не собирается подходить к телефону, и я обращаюсь к ней через портьеру.
— Подойти?
Неожиданный голос из неожиданного места.
— Да, пожалуйста.
Ждал из кухни, а голос раздался из соседней комнаты. Легкость, с какой она доверила мне ответить по телефону, взволновала меня больше всего. И не потому, что я так уж подозревал ее, а оттого, что полностью освободился от унизительного предположения, будто его исчезновение на самом деле фарс, и они, возможно, тайно поддерживают связь по телефону… и вообще, поскольку женщина не ждала никакого тайного звонка, все, что ее окружало, стало до неузнаваемости ясным… вероятно, я окончательно признан ею как официальный поверенный в делах. С трудом справляясь со слишком бурным дыханием, со слишком напряженными мышцами, я бросаюсь к телефону, чтобы не дать ему зазвонить в пятый раз.
Однако я обманулся в своих ожиданиях. Чересчур неожиданный финал — я подготовил себя совсем для другой роли. Это был шеф. Снова бесконечные поучения… Почему я должен каждый раз повторять одно и то же. Сколько можно повторять: агент — это ассенизатор. И его обязанность ползать в грязи, куда не проникает даже луч света. Вот потому-то я и требую, чтобы агент был чист как стеклышко и осмотрительно относился к своей репутации. Думаю: шеф прав. Можно себе представить, как он был обеспокоен, когда я нарушил обещание зайти днем в агентство, даже не позвонил ему. Хотя он относился с еще большим, чем нужно, пониманием и сочувствием к другим, если это не выходило за рамки самозащиты или денежных дел, в этих рамках он не уставал требовать дисциплины, граничащей с монашеским аскетизмом. Шеф еще ни разу не давал мне повода думать о нем плохо. То, как он понимает свой профессиональный долг, скорее достойно уважения, если представить себе, сколько людей пытается утешать других, используя в качестве обезболивающего средства показную черствость и показную доброту… «Не забывай, что брат заявительницы влип в историю, закончившуюся его убийством; может, я зря брюзжу и дело не стоит выеденного яйца, но знай: если ты окажешься замешанным в уголовном деле, то в ту же секунду для нашего агентства станешь абсолютно посторонним человеком, и я сделаю это, даже не предупреждая тебя; может быть, я кажусь слишком строгим, но, когда дело идет о наших принципах, ничего не поделаешь: держать человека, который с нами не считается, — значит наживать неприятности». Нельзя сказать, что мне были неприятны его слова. Они мне скорее нравились. Но сегодня, не знаю почему, я почувствовал в них фальшь. К счастью, во время разговора вернулась женщина. Вернулась, сняв траурное и надев свое обычное платье. Мне кажется, она слишком уж поторопилась переодеться. Вряд ли она могла почувствовать, что меня раздражает исходящий от траурной одежды дух смерти. Да еще надела плотно облегающее черное платье. Неужели она запомнила мои слова, что ей идет черное? Женщина вопросительно смотрит на меня. Я отрицательно качаю головой и пальцем свободной руки показываю на себя. Женщина огибает стол и садится напротив… очень близко, нас разделяет сантиметров пятнадцать, не больше.
Длинные волосы, прямые и тонкие, переплетаясь, струятся вниз… округлость плеч — стоит протянуть руку, и можно ощутить ее сквозь платье… невольно рассмеявшись, я перебиваю шефа. Мне был очень приятен ваш выговор; я только и делаю, что ищу других людей, а сейчас, наоборот, меня разыскивают — не могу отрицать, что мне это нравится… я не лгу… но, произнеся эти слова, с болью думаю, что должен был бы сказать их не шефу, а в первую очередь своей жене… сколько раз именно я навещал ее, звонил ей, а ведь она еще ни разу мне не позвонила… и это очень плохо… может быть, то что мне не хватает мужества молча ждать, пока она сама не придет разыскивать меня, так разъело наши отношения? Оставив продолжавшего меня ругать шефа наедине с трубкой, я возвращаюсь на свое место. И пиво этой женщины, и ее грустная улыбка теперь уже нисколько не кажутся неестественными. Я тоже опираюсь рукой о край стола и, пребывая в состоянии, которое испытываешь в воскресный полдень, когда удалось наконец насладиться утренним сном, продолжаю разговор, еще недавно раздражавший меня.
