Максим Кантор - МЕДЛЕННЫЕ ЧЕЛЮСТИ ДЕМОКРАТИИ
Случилось так, что реальность вышла из-под контроля теории, метания Горбачева не обрели поддержки в действительности. Проблем не убавилось, а прибавилось — и не только в России, но в мире. Противоестественное разбухание Европы и европейский кризис, нескончаемая война на Востоке, американская милитаризация, гражданские войны на окраинах новой империи, гигантские миграции населения — да как же так? Цвела Германия, рекой лилось пиво — а тут инфляция! Не этого мы хотели, господа! Проворной рукой Михаил Сергеевич отвернул в устройстве мира какую-то важную гайку и привел в движение конструкции, о существовании которых не подозревал. План его был прост и красив: разрушить тоталитарное устройство в одной стране и плавно перейти в иное состояние, именуемое цивилизацией — так все интеллигенты хотели, он вместе со всеми. Реальность оказалась сложнее того фрагмента, который наблюдал Горбачев и который он мог подвергнуть свободолюбивому анализу: история — она просто больше, нежели один исторический эпизод. Оказалось, что история развивается вовсе не по законам постмодернизма — а применяют их только в одном локальном месте. Деструкция в политике возможна только при условии, что в целом проводится директивная линия, создается конструкция, в которую небольшой фрагмент деструкции вписан.
5. Директивное развитие отменить соблазнительно — но, увы, есть вещи, которые отменить трудно: хвост у коровы растет книзу, а дерево растет вверх, как бы это ни оскорбляло свободную мысль. Одной из таких неотменимых в истории вещей является судьба русского человека. Эту горькую судьбу можно и следует улучшать, борясь с климатом, тощей землей, вороватым начальством, жадными соседями, неграмотностью, недугами. Но куда соблазнительнее — взять да эту судьбу отменить указом.
Если в интересах общей прогрессивной конструкции надо считать эту больную страну — здоровой, эту рабскую страну — свободной, то отчего бы так и не считать? Трудно что ли?
Горбачев проделал со страной какой-то хитрый фокус — взял и перевел ее в иное состояние росчерком пера; фокус этот сродни тому, что проделал в свое время Павел Иванович Чичиков. Разница (несущественная, впрочем) состоит в том, что Павел Иванович объявлял мертвые души — живыми, чтобы предстать в глазах мира состоятельным помещиком, а Михаил Сергеевич для той же цели объявил крепостной народ — свободным. Подобные прожекты не раз обсуждались на интеллигентных кухнях — мол, почему бы нам не жить как в Швейцарии? Ну в самом деле, что мешает? Маркс, вероятно, мешает, его безумная теория классовой борьбы. Вот отменим Маркса — и станем в натуре Швейцарией. На пространстве кухни данная декларация звучит убедительно — в масштабах страны оборачивается катастрофой.
Служилая интеллигенция расстаралась с определениями и обещаниями: оказывается, мы не в России живем, с мерзлыми пространствами и чахлыми урожаями, не в стране, где пять тысяч километров тайги и отопления в городах нет. Это все — по боку, коль скоро Россия — суть европейская держава. Ни живее, ни свободнее подданные от декларации не сделались. Климат не переменился, образование не улучшилось, болеть меньше не стали. Но какое раздолье для идеологических манипуляций, как вольготно стало ораторам! Объявить мертвые души — живыми, а русских — европейцами, и это при полном отсутствии представления о том, что такое Европа, как быть с русскими проблемами, где, зачем и что делать. Ну да ничего, главное начать, процесс пошел, выражаясь словами лидера. Сразу же после того как процесс пошел, промышленность встала, ресурсы оказались приватизированы, а два поколения — молодежь, не получившая достойного образования, и старики, лишенные защиты, — оказались выброшенными из жизни. Но зато как просвещенным соседям представление понравилось! Но как облик начальства преобразился!
6. На плакатах, выпущенных на Западе в минувшем веке, Горбачев изображен между Ганди и Черчиллем: три освободителя человечества. Мало у кого из зрителей возникает мысль о том, что Ганди и Черчилль боролись за буквальное освобождение своего народа, а Горбачев — за фиктивное, что Ганди и Черчилль противостояли захватчикам, а Горбачев вынес им (тем, что сегодня буквально владеют людьми, недрами, капиталами) ключи от города.
По итогам содеянного следовало бы спросить: вы за какую демократию боролись? За власть богатых над бедными? Это разве хорошо? Или демократий существует много — американская, русская, бельгийская, мексиканская? Так вы, может, не ту выбрали? А вдруг (ужасное предположение!) демократия — не самый справедливый строй на свете? Вам про это сказали те, кому вы отдали власть над своей страной — так ведь они могли и обмануть. Рынок — это, конечно, светлая цель, но на рынке, сами знаете, принято обманывать. Демократия — это, конечно, звучит гордо, но это всего лишь один из методов управления народом. При этом управлять безответными миллионами (объявляя их живыми, свободными, цивилизованными, демократическими) много проще, чем несколькими сотнями граждан демократического полиса в Древней Греции. Простора для фокусов больше, не так ли? Однако спросить некому: те, что могли бы спросить, всем довольны.
Интеллигенту пристало хвалить Михаила Сергеевича: теперь куда больше возможностей продавать свое перо, чем прежде. Если не принимать в расчет так называемый народ — то есть тех неудачников, что не вписались в общеевропейский дом, — то так и следует поступать. Непонятно, правда, что именно в таком случае означает слово «интеллигент»? Идеолог существующего строя? Тогда все в порядке.
Остается также не вполне ясным, существовал ли личный интерес Михаила Сергеевича в деструкции одной шестой части суши — совершенно в жанре постмодернистской литературы на этот вопрос имеется много вариантов ответа. Одни расскажут вам о бескорыстии и скромности вождя, другие дадут адреса его вилл. Так тому и быть: это про Черчилля и Ганди все известно и ничего не спрятано, а финал постмодернистской повести обязан быть туманным. Как говорит в сходных случаях Горбачев, «правды вы не узнаете никогда».
Правда — она присутствует только в народной судьбе. Золотая рыбка вильнула хвостом и уплыла, а мужик с бабой как сидели у разбитого корыта, так и сидят. Что-то с ними еще сделают наместники прогресса — продадут туркменскому баю за нефть, распилят страну на улусы? Мало ли что придет просвещенным цивилизаторам в голову. В народе говорят, что родимое пятно на лысине преобразователя соответствует размерам, до которых сократится Россия в результате реформ. Предположение обидное, но, скорее всего, верное.
Реформы по Троекурову
После суетливого демократического Чичикова пришел вальяжный барин, самоуверенный крикун. Кому-то даже померещилось, что он знает, что делать с несчастной родиной. Он стоял на броневике — пародия на маленького картавого человечка, который действительно имел определенные планы, — стоял и не знал что сказать. Черты его лица размыты временем и алкоголем — из сибирского крикуна в конце концов получился обабившийся пенсионер союзного значения.
Для того чтобы нарисовать правдивый портрет Бориса Ельцина, надо разделить четыре стадии взросления этого человека, ставшего (что там ни говори) символом случившегося с Россией.
1. Большую часть жизни он был заурядным партийным бонзой, обыкновенным секретарем Свердловского обкома. Теперь говорят: необыкновенным. Так не бывает — кресло, природа, порядок вещей формируют человека достаточно полно, если он не гений всех времен и народов. Но такие в секретари обкомов не идут. Дальнейшая биография подтвердила именно типичность персонажа, а не его уникальность. Он был безмерно, болезненно амбициозен и властолюбив, обожал командовать. Эти черты характера известны, распространены, они не обязательно «советские», это черты — барские. Таких бар на Руси было предостаточно, во все времена, при любом строе. Нелепые, грубые, пьяные — они возвышаются над толпой, куражатся, хвастают и врут, бьют зеркала, раздают зуботычины, шлют опальных на конюшню и велят мужику бить поклоны.
Барину все равно, какому строю служить, лишь бы руководить. Барин — он прежде всего барин, и недовольство общественным строем у него может возникнуть лишь в одном случае — если ему не дают полновластно, в охотку пороть мужичков. Вот тогда барин готов на отважные дела, тогда он предъявит стране и миру претензии. Барин, возглавляющий движение в защиту гражданских прав, — не странное ли это зрелище? Впрочем, не более странное, чем генеральный секретарь ЦК КПСС, отрицающий марксизм, или полковник госбезопасности, олицетворяющий демократию. Именно эта абсурдная логика российской истории сделала секретаря Свердловского обкома партии — вождем свободолюбивых граждан. Поразительно, что именно человек с непомерной тягой к управлению, командованию, крику стал борцом за свободу. Тогда этого противоречия не заметили. Наделили его чертами борца — мол, кричит, потому что борется с неправдой. А кричал он по другой причине: он был самодуром, демагогом и хамом.
