Уильям Бойд - Нутро любого человека

„Гаруджа“. Судно французское, команда португальская. Половина кают пустует. Я написал мои три статьи для „Грэфик“ и, в виде дополнения, рассказ о посещении ателье Пикассо, который, я уверен, Уоллас куда-нибудь да пристроит. Утро провел на палубе — расхаживал по ней, пытаясь собраться с мыслями и привести их в порядок, придать хоть какую-то форму и связность моему ближайшему будущему.

Обед с Фрейей прошел хорошо, я многое о ней узнал. Отец ее вдов, живет с братом Фрейи в Чешире. Раз в год она отправляется вместе с отцом отдыхать. Больше всего им нравятся Германия и Австрия, однако из-за теперешней политической ситуации[79] она туда ехать не захотела — отсюда и злополучное путешествие в Португалию. Фрейя — женщина убеждений куда более левых, нежели мои, и я, поняв вдруг, насколько отдалился от политики, ощущаю неопределенный стыд за мое безразличие и апатию. Ей двадцать один, в Би-би-си она работает уже два года. Хочет стать самостоятельным продюсером программ — „Что в этой конторе очень не просто, уверяю вас“. По некоторым предметам, которые мы затрагивали, она со мной решительно не согласна. Пикассо — „шарлатан“; Вирджиния Вулф — „величайшая из наших живых писателей“; Мосли — „наше национальное бедствие“. Я проводил ее до отеля и, когда мы пожелали друг дружке спокойной ночи, она с силой потрясла мою руку. Я спросил, смогу ли увидеться с нею в Лондоне, и Фрейя дала мне адрес — она живет в Чизике, в подобии меблированных комнат, вместе с еще восемью молодыми незамужними женщинами. Ей известно, что я женат, что у меня ребенок. Я дал ей мою визитную карточку, она прочитала адрес: „Торп-Кастрингэм… Похоже, это где-то очень далеко“. Я сказал, что подыскиваю квартиру в Лондоне.

— Вы читали хотя бы одну из моих книг? — спросил я ее в какое-то из мгновений того вечера.

— Нет.

— Так почему же вам захотелось пригласить меня в программу?

— Не знаю. Кто-то прочитал написанную вами статью. Думаю, меня заинтриговала ваша фамилия.

Не самая многообещающая основа для отношений, но я целиком и полностью захвачен этой женщиной. Фрейя. Фрейя. Фрейя.

Снова в Челси. Только что внес трехмесячную плату за маленькую скудно обставленную квартирку на Дрейкотт-авеню. Пристойных размеров гостиная, которая может заодно исполнять роль моего кабинета, махонькая спальня, уборная (ванна отсутствует) и узкая кухня, камбуз камбузом, с раскладным столом. Придется прикупить кой-какую мебель — кровать (односпальную — двойная не влезет), софу и всякие там кастрюли со сковородками. Надо мной проживает средних лет полячка, белошвейка, а подо мной — двое государственных служащих, состоящих, подозреваю, в „гармонических“ отношениях. Улица мрачно безлика, все держатся особняком. Думаю, для моей новой жизни она окажется местом идеальным.

Фрейя любит балет, поэтому в прошлую пятницу мы ходили смотреть „Жизель“. Во всем, что касается танца, я откровенный неуч (интересно, почему? любое другое искусство меня зачаровывает), тем не менее я получил настоящее наслаждение — полагаю, перед грацией, изяществом и чарующей музыкой устоять трудно. После, в ресторане, Фрейя порасспросила меня и мое невежество ее напугало. „А если я заявлю, что не интересуюсь искусством или литературой? — сказала она. — Что вы тогда обо мне подумаете?“. Я с радостью признал свое поражение.

Помимо прочего, я открыл новый банковский счет, на который Уоллас станет перечислять все мои литературные заработки. Элтред выплачивает нам — Лотти — годовое пособие в 300 фунтов, которых должно вполне хватать на нашу норфолкскую жизнь. Я сказал Лотти, что собираюсь проводить в Лондоне „много больше, значительно больше“ времени, она против этого особенно не возражала — единственное ее условие состоит в том, чтобы по уик-эндам я был дома. Я воспользовался этой ее самоудовлетворенностью, чтобы тишком перетаскать на Дрейкотт-авеню большую часть моих книг и картин — не думаю, что она это заметила. Уоллас продал мою „Встречу с Пикассо“ журналу „Лайф“ за 200 долларов.

Осторожно и неспешно ухаживаю за Фрейей. Дотошно просчитываю наперед проводимое с нею время, всегда заранее договариваюсь о встрече, не оставляя ничего на волю случая. Она с удовольствием обедает в ресторанах и пьет наравне со мной. До поры до времени, я избегаю обычных моих пристанищ, а потому — никаких „Кафе Ройял“, „Плюща“, „Превиталиса“, — мне не хочется давать повод для сплетен. Мы ходим по кинематографам, картинным галереям, в театры, на балет. На прошлой неделе зашли перед спектаклем выпить на Дрейкотт-авеню, квартира ей очень понравилась. В Би-би-си есть один „молодой человек“, который неравнодушен к ней, не думаю, впрочем, что он способен составить мне конкуренцию.

Вчера один из начальников Фрейи по Отделу интервью, устроил коктейль, и она пригласила меня с собой. Переоделась на Дрейкотт (приобретя в темно-синем креповом платье и туфлях на высоких каблуках вид неожиданно изысканный), и мы поехали на такси в Хайгейт, в его дом. Его зовут Тервилл Стивенс — лет сорока, но с копной совершенно белых волос. Вечер стоял теплый, гости высыпали в парк. По какой-то причине, выпитое ударило мне в голову (перед появлением Фрейи я, чтобы поуспокоить нервы, тяпнул чистого джина) и я, пытаясь протрезветь, прохаживался в одиночестве по парку. И вот, стоя ласковой летней ночью посреди английского парка, я ощутил, как все мое тело омывает волна чистейшего благополучия. Трепетный поток счастья и благожелательности пронизывал меня. Я оглянулся и увидел, что Фрейя смотрит на меня через лужайку. Это любовь. Это то, что любовь способна с нами сделать. И глядя друг на друга, мы сказали друг другу все — одними глазами. Потом Тервилл окликнул Фрейю, и она отвернулась.

Я побрел, как автомат, к другой группе людей, мне показалось, что я заметил в ней Томми Битти. И со смутным испугом увидел среди них Лэнд. Мы поговорили, довольно дружелюбно: она сказала, что собирается на следующих выборах баллотироваться в Парламент. Спросила о Лотти и Лайонеле, о том, что я сейчас пишу, ну и так далее, я в свой черед расспрашивал ее о других Фодергиллах. Странно было, после такой близости, ощущать веющий между нами холодок. Думаю, если ты просишь руки женщины, а она тебя отвергает, отношения ваши уже никогда не смогут стать прежними — слишком велик нанесенный им ущерб: любой человек способен сносить неприятие лишь до определенных пределов. Потом, пока мы разговаривали, подошла Фрейя, и я представил их друг дружке. В таких ситуациях скрыть ничего не возможно: не знаю, какие тут передаются сигналы, — вероятно, это что-то такое, к чему женщины чувствительны более мужчин, — но я мгновенно понял, что (а) Лэнд знает о моих чувствах к Фрейе, и (б) Фрейя знает, что Лэнд была когда-то моей любовницей. Трехсторонний разговор получился очень неловким, натянутым, и мы разошлись так скоро, как позволила вежливость.

Чем еще понравился мне этот вечер, так это возможностью понаблюдать за продолжающими расходиться по воде кругами, созданными даже моим малозначительным литературным всплеском. Элизабет Боуэн спросила, — с некоторой, как мне показалось, недоброжелательностью: „Вы, наверное, теперь страшно богаты?“, и не меньше полудюжины людей поинтересовались у меня, когда появится моя следующая книга. Тервилл Стивенс очень хвалил „Воображение“ и выразил уверенность, что когда выйдут „Космополиты“, мы сможем сделать на радио какую-нибудь передачу.

Мы с Фрейей ушли около девяти, поймали на Хай-стрит такси. Я спросил, где ей хотелось бы поужинать. „На Дрейкотт-авеню“, — ответила она.

Нагая Фрейя. Еще более прекрасная. Веснушки на груди и плечах. Выступающие косточки бедер. Не понимаю почему — в конце концов, нам обоим за двадцать, — но мне кажется, что я намного старше ее. Мы прижимаемся друг к дружке на моей узкой кровати. „Давай никогда не ложиться в двуспальную кровать, Логан, — сказала она. — Никогда. Всегда будем спать в одиночной“.

Она осталась на ночь, а утром, в восемь, ушла на работу. Я записываю это, сидя в халате за раскладным кухонным столом, передо мной лежат на тарелке недоеденные ею корочки тостов, и сердце мое ликует. Я думаю о Лотти, о нашей жизни, о ребенке, и понимаю, какую безобразную ошибку совершил, женившись на ней. Но прошлого не переделаешь. Все, чего я хочу, это быть с Фрейей: время вдали от нее это безвозвратно утраченное время.

Торп. Лето предстоит очень трудное. Лотти сняла на июль и август дом в Фауи, в Корнуолле. Я сказал ей, что большую часть августа должен буду провести во Франции, чтобы собрать материалы для „Космополитов“, — она согласилась, но вид у нее до конца дня оставался надутым. Я знаю, она ни о чем не подозревает.