Катрин Милле - Сексуальная жизнь Катрин М

Мне не часто приходилось всерьез опасаться быть застигнутой на месте сексуального преступления. На предыдущих страницах я не раз затрагивала вопрос о чувстве опасности, охватывавшем меня в случае проистекания полового акта в местах, специально не предназначенных для такого рода деятельности, и о том, что осознание такого чувства и соответствующих рисков обычно вносит в получаемое в процессе совокупления удовольствие некоторое разнообразие. Все это так, но необходимо также отметить, что речь почти всегда идет о весьма умеренных, просчитанных и укладывающихся в рамки негласных законов и правил рисках: завсегдатай Булонского леса без труда начертит вам карту районов, где «нельзя, но можно, если очень хочется», и составит список мест, где «нельзя ни в коем случае». Я и сама никогда не вторгалась в офисы в самый разгар рабочего дня… Рассуждая сугубо практическим образом, я пришла к выводу, что сексуальность — какую бы форму она ни принимала — есть черта, присущая всем представителям рода человеческого, и, следовательно, со мной не может случиться ничего дурного. Невольный свидетель — если он не побуждаем к участию — почти наверняка испытывает такое смешение чувств и желаний, что неизбежно стыдливо отведет взор. И на вопрос смущенно улыбающегося Жака о том, какова была бы реакция прогуливающегося молодого человека, с которым мы только что поздоровались, если бы он встретил нас двумя минутами ранее — то есть со спущенными штанами, притулившихся под сотрясающимся от наших порывов деревом (со стороны можно было бы подумать, что в кустах прячется какой-то зверь), — я твердо отвечаю, что ничего страшного бы не произошло.

Добавлю, что боюсь только тех, кого хорошо (или слишком хорошо) знаю, и плевать хотела на анонимов, в чем, думается, не составляю исключения. В этой области настоящим табу для меня является утилизация в половых целях совместного жилища, при условии что сожитель отсутствует и/или пребывает в полном неведении относительно происходящего. День. Клод возвращается домой, в большую квартиру стиля «буржуа», в которую мы недавно переехали, входит в комнату для гостей и немедленно попадает в эпицентр полового акта, от которого я не могла отказаться. Впервые в жизни я вкушала радость приватного общения с Полем, в одиночку, оторвавшись от коллектива, с наслаждением задыхаясь под его большим телом. Клод покинул помещение, не проронив ни слова. Поль поднялся с кровати, его широкая спина на мгновение загородила дверной проем, в коридоре мелькнули его ягодицы, маленькие под массивными плечами, и он поспешил за Клодом. Я услышала: «Прости, старичок» — и поразилась простоте скупых слов, выражавших тем не менее вполне реальное замешательство. Со мной дело обстояло куда сложнее, так как, несмотря на то, что до этого деликатного случая я неоднократно лежала под Полем на глазах у Клода, и на то, что последний никогда не возвращался к злосчастному эпизоду, еще очень долгое время спустя я не могла думать о происшедшем, не испытывая тягостного чувства вины. И это при том, что «гостевую» комнату с некоторой натяжкой все же возможно было рассматривать как нейтральную территорию. Наша общая комната, «супружеское» ложе находились в сердце запретной зоны, составляли ядро области абсолютного табу. Однажды моя не обуздываемая, фатальная реакция на первое прикосновение мужской руки — этот распад личности и расщепление воли, о которых я рассказывала выше, — сыграла со мной злую шутку и привела на порог нашей с Жаком спальни, комнаты, которую мы продолжаем разделять и по сей день. Но, очевидно, подсознательно страшась коснуться какого-то неведомого триггерного механизма и захлопнуть за собой дверь мышеловки, я не смогла даже прикоснуться к косяку и вместо этого принялась скакать на одной ноге — так как стоящий передо мной на коленях мужчина, стремясь достигнуть заветного места, положил вторую ногу себе на плечо — задом наперед по направлению к кровати, неподалеку от которой, окончательно потеряв равновесие, рухнула на пол. Поверженная наземь, я глядела сквозь «V» своих раздвинутых ног на недоверчиво-растерянное лицо мужчины наверху. Я положила конец забавам. Гордиться было нечем.

Таковы мои персональные пограничные столбы, установленные моралью, более похожей на упаковку предрассудков, чем на сознательное представление о том, что такое хорошо и что такое плохо. Во-первых, эти заграждения полностью асимметричны: будучи абсолютно непроницаемыми с одной стороны, они не представляют собой ни малейшего препятствия с другой, так что я не вижу никаких причин, оказавшись поутру в чужой ванной комнате, не использовать, скажем, душистое мыло, принадлежащее отсутствующей хозяйке, и не смыть с себя тяжелые запахи сна. Во-вторых, я вполне способна изменить мужчине множеством разных способов, прекрасно отдавая себе отчет в том, что в случае если весть об измене достигнет его ушей, то причинит ему гораздо больше мучений, чем информация о том, что я валялась с другим на его кровати, не поменяв простыней. Я приписываю другим собственное свойство сращения с окружающей реальностью, свойство, которое превращает любой объект интимной сферы или любой объект, использованный в интимных целях, в дополнительный член тела, в живой протез. Прикасаясь к прикасающемуся к человеку объекту, вы касаетесь механизма смежности и прикасаетесь к самому человеку. Я запросто могла вылизывать чью-нибудь вагину, в которую только что извергся потоками спермы мужчина, всего лишь минуту назад орудовавший в моем собственном влагалище, но сама мысль о том, чтобы использовать полотенце, побывавшее между ног женщины, находившейся в доме в мое отсутствие, или о том, чтобы Жак прикоснулся к полотенцу, употребленному незнакомцем, о визите которого он ничего не подозревает, приводила меня в ужас. Этот ужас, однако, покоится на фундаменте прочных иерархических связей, согласно которым я с большим вниманием отношусь к физической целостности личности (и ко всему, что с этим связано, что я с этим связываю…), чем к ее душевному спокойствию, полагая, что покушение на первую влечет за собой куда более непоправимые последствия, чем атака на вторую. Крен в моих рассуждениях (который с годами я в той или иной степени научилась исправлять) приводит меня к мысли, что невидимые раны лечатся легче. Я формалистка.

С этой чертой характера связан следующий парадокс: несмотря на огромное значение, которое играют в моей жизни образы, и тот факт, что именно зрение является для меня главнейшим из всех органов чувств, попадая в мир сексуального, я слепну. В этом пространственно-сексуальном континууме я передвигаюсь, подобно клетке в межклеточном веществе. В этом смысле мне в особенности подходили ночные вылазки, в продолжение которых я бывала окружена — хватаема, поднимаема, пронзаема — бесплотными тенями. Более того, я, как дисциплинированный ведомый, могу слепо следовать сквозь ночь за своим ведущим. В таких случаях я делегирую все полномочия, всецело полагаясь на него и отключая свободу воли. Одного его присутствия достаточно для того, чтобы у меня появилась твердая уверенность, что со мной не может случиться ничего дурного. В тех случаях, когда ведущим был Эрик, мы могли часами кружить в машине по совершенно незнакомым мне местам, очутиться в чистом поле далеко за городом или на минус третьем этаже подземного гаража — я не видела поводов испытывать малейшее беспокойство. В конце концов, так было даже лучше: я бы чувствовала себя менее уверенно в более спокойной обстановке. Не самое приятное воспоминание оставил мне один марокканский ресторан, располагавшийся в полуподвале неподалеку от площади Мобер — далеко от привычных нам кварталов и в стороне от наших традиционных маршрутов. Каменный свод нависал над столами и низкими диванами. Было немного холодно. Мы ужинали вдвоем. Моя блузка была расстегнута, юбка задрана. Всякий раз, когда официант или тот, кого я принимала за хозяина заведения, входил для перемены блюд, Эрик тянулся ко мне, одной рукой углубляя импровизированное декольте и погружая вторую под юбку. Более, чем рваные, пунктирные прикосновения мужчин, принявших молчаливое приглашение моего спутника, я помню их тяжелый, мрачный взгляд. Я положила конец наэлектризованной атмосфере всеобщего ожидания, засунув член Эрика в рот. Возможно, я сделала это исключительно с целью укрыться от всепроникающей нелюбезности хозяев и мне в голову не пришло ничего лучшего… Мы раскланялись, не окончив трапезы. Может быть, рестораторы испытывали трудности с привычной клиентурой? Действительно ли Эрик хорошо знал заведение? Не переоценил ли он наши способности, а заодно и их возможности? Томительное ожидание страшило меня куда больше, чем, скажем, внезапное появление отряда гусар летучих с елдой наперевес. В компании Эрика меня никогда не покидало ощущение, что первый встречный-поперечный, совершенно незнакомый человек, повинуясь какому-нибудь незаметному невооруженным взглядом знаку, мог запросто задрать мне юбку и отыметь не сходя с места. Мысль о том, что у этого правила могут быть исключения, даже не приходила мне в голову, а Эрик мнился кем-то вроде вселенского паромщика, цель которого состояла не в том, чтобы перевезти меня на землю обетованную, а обеспечить универсуму — в порядке очереди — доступ к моему влагалищу. Отсюда и мое смущение в тот вечер.