Надежда - Шевченко Лариса Яковлевна
На шум сбежались учителя и принялись уговаривать нас усмирить разгулявшиеся бесконтрольные эмоции. Взывали к воспитанности. Корили за дурной пример впечатлительным малышам. Ко мне в первую очередь обращались. «С чего в дурь полезла? Что дальше намереваешься делать? Выпустила пар и хватит бесноваться, слезай. После школы дерите глотки сколько влезет и что в голову взбредет». «На любой ступени лестницы взросления существует уровень человеческих приличий, который побуждает стесняться, вести себя достойно. Не опускайтесь ниже достигнутого», — так Дмитрий Федорович, улыбаясь в усы, научно обосновывал свои претензии, пытаясь урезонить разбушевавшихся учеников.
Внешне учитель немецкого языка начисто лишен весомой, могучей основательности, солидности, присущей пятидесятилетнему возрасту, но мы любили его, и поэтому мой ум воспринимал разумные доводы, и я совсем чуть-чуть тайно укоряла себя за отсутствие тормозов. Но разбушевавшееся сердце не сдавалось, не соглашалось и требовало выхода необузданной, бесконтрольной радости. Оно не желало покоряться, не находя ничего прискорбного и безнравственного в кратковременном, безудержном мальчишеском веселье.
— Вы, как всегда, бесспорно правы. Только устали мы быть умными и серьезными. Вы не представляете, как хочется пошалить! Хотим хоть один урок в жизни от души побузить, — упиралась я, своим многословием не давая учителю опомниться и продолжить монолог.
Ребята дружно вторили мне. С привычными угрозами тенью пробрела учительница химии, как всегда опаздывающая на урок.
— Великолепный вид! Отродясь не видывала такого! Приятно лицезреть выпускников! Ладно бы эта нелепость происходила с малышами, но вы? Следующий раз подобная выходка обойдется вам снижением отметки по поведению. Попадетесь... мне на удочку! — шуршала она, растягивая в ухмылке тонкие ярко накрашенные губы.
Ее слова не произвели разлад в моей голове, упреки не достигли сердца, не породили смутного беспокойства и угрызений совести, как всякие мысли, не имеющие прочного основания.
— Понапрасну сердитесь. Наше поведение не наглое тщеславие, своеволие или бесстыдство, не грубость и дерзость, а сущая безделица. Ни при чем здесь дурные наклонности, — возражала я ей с неуемной, неуместной горячностью.
— Замучил ваш негуманный, трагический, предельно откровенный реализм, он вреден в больших дозах и убивает оптимизм. Нам гораздо больше нравится открытый веселый и прямой разговор, здравый смысл, правдивые, но спокойные замечания, — в поддержку мне забурчал Эдик.
«Здорово, что учитель физкультуры не удостоил нас своим визитом и поэтому не сказал ничего оскорбительного или несправедливого», — подумала я.
Появился мой отец. Молча обошел нас своей спокойной строгой походкой, а потом спросил с усмешкой:
— Протестуете?
— Нет, с детством прощаемся, — ответили мы дружно.
— Не все же покидают школу?
— Остальные провожают, — засмеялся Эдик.
— От тебя я такого не ожидал, — удивленно поднял брови отец.
— Первый и последний раз, — покраснев, пообещал Эдик.
— Поздно на урок идти. До звонка порезвимся и вернемся. Честное слово. Не надо портить нам Праздник лентяя, — попросил Коля Корнеев.
— Через пять минут всем быть в классе, — приказал отец и ушел.
При этом он так сильно поджал губы, что они попросту исчезли, оставив на лице прямой, как шрам, след. Махнув на нас рукой, учителя разошлись по классам. Мы видели, что они не очень-то сокрушались и сердились. Наверное, сами устали от своей неусыпной заботы над учениками.
Настроение немного упало, но острого желания возвращаться в здание не возникло. С меньшим шумом и азартом мы все-таки закончили урок на деревьях и, довольные собой, отправились в корпус. Мы впервые всем классом единодушно не послушались учителей. В этом было что-то неуловимо особенное, волнительное. Наверное, и впрямь в нашем запоздалом бунтарстве проявлялось бесхитростное очарование детства.
Каким-то шестым или седьмым чувством я предвидела, что нам не достанется от учителей. Так и случилось. Все будто забыли о нашей выходке. Мы обрадовались.
Прощанье с детством выражалось по-детски, но я не стыдилась своей маленькой глупости. В ней было тайное очарование, жажда чудесного, не обузданного взрослой рассудочностью, и упоительный одуряющий восторг безрассудства.
Мне было удивительно спокойно и радостно. Казалось: только этого аккорда и не хватало для завершения школьной жизни.
ОДНОКЛАССНИКИ
В дни подготовки к экзаменам я впервые почувствовала особое единение нашего класса. Выходил ли Витя Стародумцев к доске и смущенно поворачивал в нашу сторону голову, чтобы услышать подсказку, Яшка ли маялся у доски, великолепно соображая, но забывая формулы, — весь класс сидел напряженно, в абсолютной тишине, вытянув шеи к доске, переживая за товарищей и боясь проронить хоть одно слово. Все понимали, что подсказывать нельзя. Глупо. При поступлении в техникумы знания нужны. Отличники особенно сердились за шепот в классе. Для учителя не должно быть ни малейшего повода снизить оценку!
Смотрю на одноклассников, и теплая волна пробегает под сердцем. Какие у меня хорошие друзья! Вспомнилось, как «темную» Кольке за двойки в пятом классе устроили. Не били, конечно, кричали на него, требовали образумиться. А теперь он математику полюбил. Хороший парень. Добрый, безобидный.
К Маше не приставали. Ей надо семилетку закончить. Жених ее ждет. Сашка — фантазер и нежная душа. Стихи пишет. Яшка — очень сложный. Но сколько в нем обаяния, уверенности в себе! И плохого, и хорошего в нем намешано предостаточно. Что-то в семье у него не так, поэтому часто язвит, бывает пренебрежителен и высокомерен. Тамара учится на «четыре», старательная, спокойная, покладистая. Даже Валька стала меньше коалиций всяких организовывать. Что-то в ней новое появилось. Может, понимание необходимости хорошо учиться? О пищевом техникуме мечтает.
В заботах быстро пролетело время. Сдали последний экзамен. Все ребята подтвердили свои отметки. После вручения документов об окончании семилетки пригласили учителей фотографироваться. Не забыли вожатых и первую учительницу. Анна Васильевна радовалась за нас, обнимала и напутствовала. Потом вспоминали веселые случаи из школьной жизни.
— Столбики двоек за сочинения, наверное, на всю жизнь запомнятся? — спросила Юлия Николаевна.
— Не столбики, частоколы! Когда колы ставят всему классу — не страшно. Персональных боялись, — ответила Варя Жерноклеева.
— Помните соревнования по стрельбе из «воздушки»? Туман, мишени как призраки. Все пули в молоко пошли! До слез было обидно, — со вздохом сказала Рая Соловьева. — Одно оправдание нам — оружие первый раз в руках держали. Поход часто вспоминаю. Ночь. Дождь. Страшные истории под брезентом...
— Клара Ильинична, вы не забыли, как пришли на урок в фартуке?
— Что за история? Почему я не знаю? Расскажите, пожалуйста, — просит Ольга Денисовна.
Мать засмущалась, но рассказала.
— Прибежала домой пообедать в перерыве между уроками. Мама моя в тот день побелкой занималась. На кухне не было ни одной чистой табуретки. Переодеваться некогда. Я один фартук надела сзади, другой спереди и присела к столу. Потом заторопилась, передний сняла, а про второй — из головы вылетело. В классе пальто на вешалку повесила и веду урок. У меня всегда на занятиях идеальная дисциплина, но в тот день тишина стояла особенная, как струной натянутая. К концу урока не выдержала, спрашиваю: «Ребята, что случилось, сознавайтесь?!» Они молча показали на фартук. Я рассмеялась: «Что же вы молчали?» А они мне: «Не осмеливались сказать, стеснялись». — «Вот выдержка! Ни смешка, ни шепотка! Горжусь, ребята, вашим терпением и тактом».
— А помните концерт на День Советской Армии? Мы выступали в военной форме своих родственников. Какой спектакль поставили! — вспомнила я.
