Галина Щербакова - Анатомия развода

Алена же смеялась, но это было не обидно, и свекровь смеялась с ней и говорила:

– А что? И молодая! И гвардия!

– Тетя Нина, да здравствуют дедки и бабки - ласточки нашего общества. Бабушка, лизните еще ликера. За гвардию!

Продолжал ходить к ним и Евгений.

– Дядя Женя! - кричала Алена. - Молодец, что пришел! Уже ни одна зараза не скажет, что бабы пьют без мужиков. С мужиками! С родными! Вы сразу нас троих любите, чтоб ни у кого не было комплекса неполноценности.

– А я и так люблю, - говорил Евгений. И смотрел на Нину.

Вот в такой вечер и позвонила соседка Куни. Евгений очень обстоятельно сидел, они с Аленой в шутку договаривались пожениться, если полюбивший Алену райком в ближайшее время «не растелится».

– Если тетя Нина не будет возражать, - ерничал Евгений. - Ты же знаешь, у этого среднего поколения женщин нет вашей широты воззрений…

– Тетя Нина не жадина. И потом она была уже твоей женой, а я еще нет.

Тут и позвонила соседка Куни.

Евгений подскочил, когда Нина одевалась. Спросил заботливо, с беспокойством: «Поехать с тобой?» - «Нет, нет…» - «Позвони от нее… непременно». - «Хорошо…» - «Тетя Нина, ликерчику на посошок?» - «Гуляйте без меня». - «Я тебя встречу, - говорил Евгений. - На остановке…»

Она вдруг подумала, что все повернулось вспять. Сейчас по законам возвращенного времени должен выскочить Капрал, заюлить под ногами, она потреплет ему холку и скажет: «Я ухожу без тебя, малыш. Это не твой час».

Но Капрал не выскочил…

Хохотала в кухне дочь Киры. У них был одинаковый с матерью смех.

И человек, который предлагал ее встретить, не был теперь ее мужем…

Они как обломки кораблекрушения прибились к берегу и тычутся друг в друга, ища в другом часть целого, которым когда-то были.

«Я приду к Куне, а от меня будет пахнуть вином», - подумала Нина и тут же вспомнила, что так у нее когда-то уже было…

…Она ехала к тяжело больной маме, в вагоне-ресторане приставучий сосед заставил ее выпить рюмку, она поцеловала маму, а та отпрянула. Нина рассердилась: подумаешь, нежности! Потом поняла: в том мамином состоянии не было места живым запахам, они уже были из другого мира. Но это она поняла потом, сразу же отпрянувшей маме стала долдонить: «Ну выпила рюмку сладкого? Ну что тут такого? Что я, алкоголичка?» - «Ничего, - ответила мама. - Разве я тебе что говорю?» - «Ты дернулась, как от прокаженной…» - «Я не дернулась…»

Они не понимали друг друга и уже не могли понять. Нина, продолжая находиться в живом мире, сердилась на какие-то не те слова, не те реакции, не те поступки… А они просто были свойственны другому состоянию, состоянию перехода, что ли…

Мысли о болезни - это всегда мысли и о смерти.

Нина знала, что мама умирает, и уже научилась думать об этом спокойно. Больше того, глядя на беспомощность больной, на зависимость ее от придвинутого стула или высоты подушки, от горшка, прикрытого газеткой, говорила себе: лучше бы скорей. Когда же все случилось, попала в такую бездну отчаяния, что сама готова была пойти следом. Ее преследовала собственная нечуткость, раздражение, которые вызывала живая мама. Пришло убивающее осознание - уже ничего не исправить. До конца жизни нести ей вину за то, что, будучи рядом, была так далека в самые последние дни. Ей бы обо всем забыть и взять от мамы все, что уходило из нее, и дать этому дорогу в себя, и тогда бы… Что тогда?

Нина была уверена, что мама знала, как мало ей осталось. Было в ее глазах какое-то странное понимание, какая-то пристальность. Она подолгу разглядывала свои руки, сгибала и разгибала уже затвердевшие пальцы, потом попросила подрезать ей ногти. Нина была неосторожна и уколола ее. Показалась капля крови, густая, лениво застывающая. Как будто кровь уже засыпала навсегда, а Нина ее побеспокоила, и она явилась на свет с абсолютным к нему безразличием, потому что медленно текла уже в другую, противоположную сторону. Мама смотрела на эту каплю так внимательно, как не смотрят ни на что в обычной жизни.

Нине же поведение мамы казалось чуть ли не претенциозным: полчаса разглядывает укол. Так уж больно?

А не было никакой претенциозности.

Было другое. Была воистину последняя капля крови, застывшая на кончике пальца.

О чем думала в этот момент мама?

…Домашняя хозяйка, сварившая тонны варенья и выстиравшая горы белья. Она всегда о чем-то думала, сосредоточенно и напряженно. Маленькая Нина даже боялась ее взгляда - чужого, отрешенного. Застынет с утюгом в руке и смотрит во что-то, никому не видимое.

Оторвешь ее, долго вглядывается в тебя - вот тут Нине делалось страшно, - будто не понимает, кто ты и зачем.

Нина задумалась над «вещностью» наследия писателей, художников. Ушли - осталось. Но ведь у подавляющего большинства не то что книг и картин, собственной сотканной нитки может не быть. Значит - ничего? Зачем же тогда мучительные тайные внутренние процессы, зачем невыраженные мысли, нереализованные фантазии, полеты, зачем же пресловутое самоедство и самоистязание души? Куда уходит не открытое никому чувствование, понимание, куда ушел накопленный жизнью душевный капитал? В прах? Ну и бесхозяйственна ты, природа! Все у тебя втуне. Порывы несмелых. Радость сдержанных. Печаль весельчаков. Где то, что было в сосуде, когда он разбился? Куда все пролилось?..

А Кира?

…На похороны Киры Нина прилетела вечером. Алена открыла дверь, обняла и заплакала. Она боялась зайти в комнату, боялась встречи с Кирой. Стыдясь своего страха, переступила порог комнаты. Сидели какие-то люди, пили чай.

– А где она? - спросила Нина.

– В морге, - ответила Алена. - Будем хоронить прямо оттуда. Это проще, удобней.

– А чего туда-сюда носить? - сказал какой-то мужчина. - Ей же все равно, где лежать.

Нине поставили стул, дали чашку, подвинули тарелку с колбасой, масленку, розетку с вареньем. Потом ее стали спрашивать, что есть в Москве в магазинах. Можно ли купить хорошую натуральную шубу в комиссионке? И сколько это стоит по нынешним временам? Не слышно ли о снижении цен? У них, например, хрусталь уже никто не берет. Обычный разговор, обычный обиход. О Кире не говорили, наверное, потому, что о ней уже разговаривали. В конце концов Кира умерла вчера, у них был и вчерашний вечер, и ночь, и день, и сейчас уже второй вечер, и будет ночь…

Нину охватил ужас. Ужас от сознания какой-то продуманно совершаемой гадости, как будто она участвует в воровстве или растлении ребенка. Знает, что нехорошо, а удержаться не может и творит себе, творит безобразие и стыд.

Она как-то резко, неловко встала и сказала, что у нее после самолета кружится голова, пойдет погуляет.

– Возьмите платок, - сказала Алена. - Вечером сыро.

Нина вышла на улицу. Было темно, как бывает темно в южных городах, было сыро, ветер дул коварный, он охватывал снизу, бесстыдно заворачивал подол и так же неожиданно, как налетал, прекращался.

Где-то в этой ночи стоял дом ли, подвал, где проводила свои последние часы на земле Кира.

Она не могла объяснить, как это случилось. Но она пришла к моргу, о месте которого не знала. Просто шла, шла в сторону больницы и думала, что Кира лежит одна, а они пьют чай. Она сворачивала в какие-то переулки, огибала какие-то заборы… Уткнулась в больничную ограду. Как-то сама собой возникла дыра в заборе, отошедшая доска ходила туда и сюда. Нина, нагнувшись, перенесла ногу за забор. На двери, ведущей в подвальное здание, висел громадный амбарный замок, и она взяла его в руки. Странное дело - он был теплый. Наверное, от лампочки, что светила прямо на него и на вывеску. Было тихо-тихо, даже ветер будто вдохнул и боится выдохнуть.

– Привет, - сказала Нина тихо и испугалась, что сходит с ума. А тут и ветер выдохнул, и замок вдруг оказался холодным, и Нина ринулась назад в спасительную дырку в заборе, стыдясь себя самой, и этой мистики, и этого способа утешения: подумаешь, к моргу подошла. Ну что?.. Психопатка, кретинка! Вчера только родилась? Она что, не знает, что и в Москве процесс похорон давно унифицирован. «Во имя живых» уже не берут покойников домой - куда? На шестнадцатый этаж? А гроб в лифт разве входит? А если все-таки приносили к подъезду умершего, чтобы последний путь его начинался оттуда, где человек жил, можно было услышать гневное: какая дикость, гроб у подъезда!

Никто не сидит теперь с покойником, не думает, сидя рядом с ним, о себе, о своей жизни, о своей смерти.

Смерть могущественна, человек беспощаден.

Нина шла и думала о собственной смерти. Как это будет? Где? Когда? Будет ли это по-людски? Господи, пусть будет по-людски! А как это по-людски?

А назавтра все было торжественно, печально, были венки, речи. И только маленькая женщина в гробу знала, каким тяжелым было для нее это последнее двухсуточное одиночество. Оно было длиннее ее недолгой жизни.

Зачем мы приходим? Куда мы уходим?

Нет построенного дома. Нет посаженного дерева. Нет вскопанной грядки. Не принимала роды. Не закрывала глаза умершим. Не обучала грамоте.