Иэн Макьюэн - Солнечная
Она терпела его отлучки, его молчание на расстоянии, ибо верила, что в конце концов он увидит ситуацию ее глазами. Тем более дел у нее всегда было по горло. В ее стойком долготерпении было что-то трогательное, и Биэрд, не будучи законченным хамом, улавливал скрытый упрек. В период его травли в прессе она увидела его с худшей стороны и осталась непоколебима. Ее любовь как будто даже укрепилась. Со всей страстью рационалиста она провела его утлый челн через эту бессмысленную бурю. Вот только почему-то она никогда не применяла свой разум в любовной сфере. А если б применила, то их роман тотчас бы закончился. Открытие, что она принадлежит к тем женщинам, которые способны любить мужчину, только спасая его, напрягало. А спасаемый должен был быть намного старше ее. Значит ли это, что ему предстояло войти в захудалую труппу из ее бывших любовников и экс-мужа, старых козлов, ходоков, лузеров, олухов – эксплуататоров как на подбор, – которых ее доброта так и не сумела привести в божеский вид и которые надули ее с ребеночком? Ни один из них не сиживал на банкете со шведским королем, но в каком-то смысле они были побратимами. В его лице Мелисса заполучила единственного успешного мужчину, и этим он выгодно отличался от остальных, вот только эта работенка, пожалуй, не для него. Наверняка он тоже надует ее с ребеночком.
– Почему я? – спросил он ее однажды, лежа на спине в посткоитальной расслабухе. Вопрос казался назревшим, а угадывавшийся в нем подтекст, дескать, я тебя недостоин, провоцировал ее на комплимент.
– Потому, – был ему ответ, после чего она его оседлала и снова довела до кондиции своего толстячка, своего неповоротливого Майкла, уже давно считавшего, что анкор спустя каких-то полчаса – это дела давно минувших дней.
Она владела сетью – если три можно назвать сетью – магазинов по продаже танцевальной экипировки в Северном Лондоне. Ее клиентами были профессионалы местных коллективов, а также разного толка любители, в их числе молодые матери, уставшие от занятий йогой, и даже мужчины в возрасте Биэрда, ухватившиеся за чечетку или танго в последней попытке ощутить себя молодыми. Но главным в этом малоприбыльном бизнесе оставалось нестареющее ядро юных мечтательниц, неуемный кордебалет, исправно пополнявшийся из поколения в поколение, – маленькие девочки с извечной жаждой покрутиться у станка перед зеркалом в пачке, трико, легинсах и балетках, под строгим взглядом суровой бывшей примадонны с золотым сердцем. Мечта о труде в поте лица на протертом паркете, о премьерном показе, о первом с перехваченным горлом прыжке на сцену под общий выдох потрясенного зала – все это сумело пережить и электронную эру, и женские рок-группы, и телевизионные мыльные оперы. Настойчивость фантазии производила впечатление генетической атаки. Самая миниатюрная пачка в закромах Мелиссы пришлась бы впору годовалому ребенку. Матери этих девчонок, еще не забыв о собственных мечтах, не жалели денег, чтобы их осуществить хотя бы в детях.
Но танцы в наш век – штука ненадежная. В общественном сознании они переживают взлеты и падения, подобно рынку фьючерсов, и от Мелиссы требовалась быстрая во всех отношениях реакция, вплоть до взаимодействия с самыми отдаленными товарными складами. Неожиданно показанный по ящику документальный фильм – и в одну неделю на ее магазины совершали набег четыре сотни мужиков, жаждавших заполучить «ту самую» рубашку для танго. Некое кино, некий мюзикл или клип по MTV порождал столь же ненасытные, сколь и преходящие потребности. Одна реклама туалетной бумаги с тематикой «Лебединого озера» – и наплыв девочек, требовавших радужные колготы или легинсы с рисунком в виде лестницы или трико с «художественной» дырой, точь-в-точь как в том фильме, увеличивался многократно. А затем наступали постные времена, когда танцы не интересовали никого, кроме профессионалов и того самого ядра маленьких мечтательниц, когда никто не желал выглядеть как танцор, и Мелиссе оставалось только ждать. Тут бесполезно, говорила она, что-либо предсказывать.
Страхуясь от этих перепадов, она расширила ассортимент. Пусть восьмилетки, мечтавшие стать балеринами, составляли малую часть в своей возрастной группе, зато они разделяли со сверстницами необъяснимое пристрастие к розовому цвету. Не вообще, а к особому оттенку – младенчески-сладенькому розовому. Все три магазина вывесили в витринах завлекательный товар. Однажды субботним утром Биэрд зашел к Мелиссе на работу и, стоя среди визжащей публики, стал свидетелем удивительной власти над людьми узенькой полосочки спектра электромагнитных волн. Кто сориентировал этих девочек, каким образом они избрали общую линию поведения, почему все так жаждали заполучить розовый карандашик и точилку или розовые треники, постельное белье, заколку, сумочку, блокнотик? Будучи педантом, он обратился к труду известного нейробиолога из Ньюкасла, писавшего о половых различиях в чувствительности сетчатки глаза и, в частности, о том, что женщины тяготеют к красной части спектра. Но этим едва ли можно было объяснить субботнее столпотворение в магазине или радикальное снижение банковских ссуд для Мелиссы. Целый год в розовом! После чего, с бухты-барахты, все от него устали, и магия развеялась. В один прекрасный день девочки расхотели розовые вещички. Никакая дешевая распродажа не могла помочь реализовать никому не нужный товар. Это не укладывалось в голове. Казалось, теперь младшие сестренки должны ухватиться за розовое, но нет. И ведь нельзя сказать, что какой-то другой цвет вошел в моду. Просто этот в качестве главного фактора мотивации вдруг ушел в тень. О розовом забыли, а когда он снова сделался модным, к чести Мелиссы, она оказалась во всеоружии.
При всех издержках и повседневных заботах о штате и поставщиках танцевальная студия казалась Биэрду прибежищем невинных стремлений и удовольствий. Однажды, заглянув в студию на Примроуз-Хилл, чтобы повести Мелиссу на ланч, он присел на табуретку в дальнем углу танцкласса, и вдруг ему разом все открылось: ассистентка Леночка, крашеная брюнетка с ежиком на голове, шепелявящая на кокни с русскими интонациями из-за пирсинга на языке, пьянящий Чайковский, аромат сандалового дерева, атмосфера достойной привязанности к детям и взрослым, вовлеченным в творческий процесс. Сидя в полутьме среди полуразобранных картонных коробок, он начал тешить себя фантазией (пространство без окон иногда так на него действовало), становившейся все более эротической: как он оставляет свой мир с его пороками и болью и трудится здесь в качестве полноправного партнера Мелиссы, спрятавшись, как в кокон, на вещевом складе, где, к примеру, отлаживает программное обеспечение для учета товара или планирует какие-то специальные мероприятия с речами и видеопоказом, и так безмятежно текут года, в сонном обмороке секса и тупости, и однажды вечером, с подсказки Мелиссы, – невозможная, пошлая мечта! – он подбивает Леночку на любовь втроем на широкой кровати в образцовой квартире на Фицрой-стрит и доподлинно узнает, что́ значат прикосновения язычка, украшенного драгоценным камушком, к самому интимному месту. Есть чему удивляться. Он был готов провести остаток жизни, предаваясь грезам среди нераспакованных легинсов.
Это одно прибежище. Другим была квартира Мелиссы в двух минутах ходьбы от ее магазина на Прим-роуз-Хилл, почти напротив дома, где Сильвия Плат в один прекрасный день сунула голову в духовку, после того как оставила на столе хлеб с молоком для спящих детей. Поэтесса, дочь пятидесятых, была прилежной домохозяйкой, непоэтической аккуратисткой, содержавшей, подобно Мелиссе, свои владения в образцовом порядке. Биэрд, напротив, дома был типичным неряхой; сам по себе опрятный, тщеславный в плане выбора одежды, в быту он был последовательным, пусть и бессознательным, сеятелем беспорядка, для которого поднять упавшее полотенце, или задвинуть ящик комода, или закрыть дверцу платяного шкафа, или выкинуть обертку либо огрызок яблока в мусорное ведро было равносильно генеральной уборке помещения. Женщина, наводившая порядок в его квартирке неподалеку от Марилебонского вокзала, однажды вышла вон без объяснений, но он все понял и так и не сумел найти ей замену. Его третья жена, Элеонора, как-то обнаружила между страниц раритетного издания ломтик бекона в качестве закладки.
Как многие неряхи, Биэрд ценил порядок, создаваемый другими без особых усилий, – когда замечал. В апартаментах Мелиссы, занимавших два этажа, он чувствовал себя особенно счастливым. Совершенно незагроможденное пространство. Открытые перспективы, не пресеченные мебелью. Навощенный наборный паркет, перекочевавший из гасконского шато, отливал матовым совершенством. Ничего лишнего, все книги стоят в правильном порядке, по крайней мере до его появления, на стенах редкие фотографии, преимущественно танцоры. Единственная статуя – эскиз Генри Мура. Прочие поверхности оправдывали свое присутствие ненавязчиво-стерильным отблеском. В спальне – ни единой шмотки на виду; идеально гладкое, как мельничная запруда, ложе могло поспорить с самой большой кроватью в американском отеле. И всю эту идиллию он мог порушить в две минуты, ему достаточно было сесть, стянуть с себя пальто, открыть портфель и скинуть туфли. В туфлях он не чувствовал себя дома. Под впечатлением от Мелиссиной квартиры, являвшейся в его глазах символом свободы мысли, Биэрд старался ее не захламлять и отчасти в этом преуспел.
