Олег Рой - Обняться, чтобы уцелеть
Хорошенькая, умненькая и с первых же дней жизни очаровательная Ксюша, разумеется, была в семье всеобщей любимицей. При этом девочку ухитрились не избаловать, возможно, потому, что она не стала для Волжанских центром вселенной. Мать и отец много работали, дедушек и бабушек уже не было, а держать прислугу в те времена не было принято, поэтому большинство забот о малышке легло на плечи старшего брата. Саню, впрочем, такое положение вещей нисколько не угнетало. Он обожал сестренку. С удовольствием с ней возился, а едва девочка стала чуть подрастать, стал брать ее с собой — на прогулки, на встречи с друзьями и даже на свидания с девушками. Это было своеобразным тестом: если барышня при виде пухленького рыжекудрого создания корчила недовольную гримасу — значит, Сане она не подходила. Впрочем, к чести Ксении надо сказать, что ребенком она была удивительно «удобным». Никогда не капризничала, почти не требовала к себе внимания, играла сама с собой или сидела тихонько в стороне, прислушиваясь к разговорам взрослых, а потом вдруг выдавала что-нибудь настолько серьезное и умное, что все вокруг только диву давались.
Голубеву все эти подробности были известны только по многочисленным рассказам. Иногда он даже жалел, что не познакомился с Ксюшей во времена ее веснушчатого детства, рыжих косичек и гольфов с помпонами. Тогда бы он, как и все остальные в Жоркиной компании, относился бы к ней как к ребенку — глядишь, ничего бы и не было… Но он встретил Ксению, когда она уже стала взрослой девушкой, заканчивала «первый мед», писала дипломную работу с непроизносимым и абсолютно непонятным названием и готовилась в ординатуру. Леонид отлично помнил, какой увидел ее в первый раз, на дне рождения Люды Латария, — юное, еще по-детски свежее личико, соблазнительная фигурка с великолепными формами, умные карие глаза, длинные темно-рыжие волосы, которые то и дело падали ей на лицо, старенькие джинсы и оригинальный свитер с широкими, точно крылья, рукавами, сужающимися к запястью (потом выяснилось, что такой фасон называется «летучая мышь», а свитер Ксения связала сама). Прелестное дитя горячо и очень авторитетно спорило о чем-то философском с людьми чуть не вдвое старше ее, умело ссылаясь на Пьера Абеляра, Кьеркегора и кого-то еще, чьих имен Голубев тогда даже и не слышал, а потом взяло гитару и запело тихим нежным голосом что-то удивительно лирическое про летний вечер у лесного костра.
— Кто эта рыженькая? — улучив минуту, спросил Леня у Жорки.
— Здрасьте, приехали! Да это ж Ксюха Волжанская, Санькина сестра! Ты что, не узнал ее, что ли?
— Как я мог узнать, если никогда ее и не видел? Слышал много, а вижу впервые, — отвечал Леонид.
— Да что ты! — всплеснул руками Георгий. — Это упущение надо немедленно исправить! Ксанька, беги сюда, я тебя сейчас с лучшим в мире чуваком познакомлю!
— У вас царское имя. — После Жоркиной комической церемонии представления серьезность ее тона была особенно ощутима.
— Царское? — удивился Голубев. — А мне казалось, цари были сначала сплошь Иваны да Петры, а позже — Александры и Николаи.
— Ну, не только, — возразила девушка. — У нас была масса царей и с другими именами: Павел, Федор, Борис, Алексей, Михаил… Но я говорю не о русском царе, а о спартанском. Который мужественно дрался с персами, хотя у него было всего триста воинов против целой армии. Конечно, они пали смертью храбрых, но навсегда остались в истории как символ героизма… Усмехнулась и тут же поинтересовалась шутливо:
— Ну как, я уже потрясла вас до глубины души своей эрудицией?
— Не то слово, — с улыбкой отвечал Голубев.
— Уф, ну, значит, день прожит не зря! Тогда пойдемте скорее чай пить. Скажу вам по секрету, что видела в холодильнике торт «Прага». Я обожаю «Прагу», ну просто все секреты родины могу за нее продать! Хорошо, что я не знаю никаких секретов родины, правда?
А за столом зашел разговор о недавно прошедших по экранам и произведших настоящий фурор фильмах «Покаяние» Тенгиза Абуладзе и «Парад планет» Вадима Абдрашитова. И юная Ксения вновь оказалась в центре внимания, отпускала такие тонкие и глубокие замечания и так интересно рассуждала о скрытой символике в этих картинах, что Леонид слушал ее, чуть ли не раскрыв рот. Ему, взрослому человеку, не удалось сделать и половины. После Ксениного анализа он вдруг понял эти фильмы совсем по-новому и дал себе слово обязательно пересмотреть их.
Ему казалось, что именно тогда, на дне рождения, он и влюбился — прямо так, с первого взгляда, подкупленный этим сочетанием взрослости и непосредственности. Но Ксения потом уверяла, что ничего подобного. По ее мнению, это как раз она «запала» на него, а он-де сначала никакого внимания на нее не обращал, пока она сама не проявила инициативу. И отчасти эти слова были правдой. Встреч с эрудированной рыжей певуньей он не искал, номер телефона в тот вечер не взял и даже провожать не пошел, поскольку она, как обычно, была с братом. Но судьба свела их снова, на этот раз на юге, в Пицунде, куда Жоркина компания регулярно, каждое лето, ездила отдыхать «дикарями». Голубеву всегда хотелось выбраться с ними, но вечно как-то не получалось, уже тогда было так много работы, что он даже отпуск почти не брал. Но в мае восемьдесят восьмого от него как раз ушла Валечка. Без скандалов и выяснения отношений. Просто однажды, вернувшись с Завода почти ночью, он обнаружил на кухонном столе записку: «Извини, Леня, но так жить я больше не могу. Я устала от постоянного одиночества. Прощай и, очень прошу, не звони мне». Конечно, он не выдержал и несколько раз пытался позвонить, но ее мама, к которой Валя вернулась, отвечала, что дочери нет дома. А встретиться с бывшей женой на выходе с работы или у подъезда и поговорить как-то не получилось. В его отсутствие она забрала потихоньку свои вещи — сделать это было совсем несложно, ведь дома он практически не бывал, без него же подала заявление в ЗАГС. Развели их для того времени быстро, поскольку ни детей, ни совместного имущества, которое надо было бы делить через суд, супруги не нажили.
Словом, Леонид поддался на уговоры четы Латария и отправился с ними к Черному морю (чего долго не позволял себе ни до, ни после того лета) — лечить душевные раны. Друзья оказались правы: это действительно помогло. Жизнь в палатке, разбитой прямо на берегу, в десяти шагах от воды; веселая коллективная готовка на костре; походы в горы за грибами и ежевикой; льющиеся рекой молодое виноградное вино и чача; ночные посиделки у костра с песнями под гитару; круглосуточное купание и общение с интереснейшими людьми — от известного журналиста, чьими статьями в «Литературке» зачитывалась вся страна, до непривычных тогда еще хиппи, живших здесь колонией с апреля по октябрь и питавшихся пойманными тут же мидиями и рапанами (теми самыми моллюсками, в чьих раковинах «шумит море») — все это и впрямь отвлекало от переживаний. Но главную, как она говорила, «психотерапию» осуществила тогда Ксения. Волжанские приехали в дикий лагерь раньше и встретили его, а также Жору и Людмилу с Дашкой и маленьким Димкой точно дорогих гостей. Зарезервировали и подготовили места для палаток, сварили точно к их появлению вкусный ужин, помогли разобраться с вещами и обжиться. Ксаня с первой же минуты сразу принялась заботиться о Голубеве, накладывала ему в тарелку лучшие куски, подарила запасную зубную щетку (свою он где-то потерял) и объяснила, как лучше устроить спальное место, чтобы было не так жестко. Но, конечно же, она не была бы сама собой, если бы, едва увидев его, не спросила ехидным голоском:
— А где же ваши триста спартанцев?
Невероятно, но им каким-то образом удалось сохранить свою рожденную под южными звездами любовь в секрете ото всех друзей. Видимо, только Людочка Латария о чем-то догадывалась, но тактично молчала, а у остальных и в мыслях не было ничего подобного. Леониду как-то неловко было демонстрировать, что он утешился так быстро, и к тому же семнадцать лет, отделявшие их друг от друга, тогда казались просто огромной разницей. Ксаня понимала это внутренним женским чутьем и ни на чем не настаивала. Похоже, ей даже нравился окружавший их отношения флер тайны. Во всяком случае, она никому ничего не рассказывала, даже брату, с которым была очень дружна. А Голубеву предложила устроить нечто вроде испытательного срока для их любви: «Говорят, обещанного три года ждут… Давай и мы с тобой подождем три года. Я за это время, как Буратино, «вырасту и выучусь» в своей ординатуре. И если нам к тому времени еще не расхочется быть вместе, тогда будем думать, что делать. То ли тебе бросать свой родной Завод и перебираться в Москву, то ли мне покидать столицу, уезжать в твой уездный N-ск, становиться земским врачом…»
Именно в общении с ней Леонид понял, что в психологии и характере человека прожитые годы играют не такую уж большую роль. Что касается здоровья, самочувствия — тут да, ничего не попишешь. Но особенности личности и интеллект формируются очень рано, чуть ли не в детстве. Если у человека богатый внутренний мир, если у него есть душа, то с ним хорошо и интересно вне зависимости от того, тринадцать ему или девяносто. И наоборот — если неумен и малосимпатичен в молодости, шансов измениться с годами в лучшую сторону тоже немного. Ксению, несмотря на ее двадцать лет и свои тридцать семь, он считал самой подходящей для себя женщиной в мире. И дело было не только в ее горячем темпераменте, который после Валечкиной сдержанности казался Голубеву просто подарком судьбы. Ксеня, Ксю, как он стал ее называть, привлекала его не только как женщина, но и как друг. Объем ее знаний и глубина суждений его просто поражали — не он ей, а она ему открывала незнакомых доныне писателей, философов, художников… Сама она часто повторяла восточную мудрость, что любовь есть сочетание влечений души, тела и духа, и Леонид тогда был абсолютно с этим согласен. То время, которое он пробыл с ней (а они действительно были вместе, несмотря на разделявшие их города сотни километров), оказалось самым счастливым в его жизни. Они постоянно перезванивались, затрачивая кучу денег на междугородные разговоры, писали друг другу длинные чудесные письма. Ее послания начинались всегда традиционно: «Привет царю Леониду и тремстам спартанцам!» Он вскоре тоже перенял шутку и периодически старался ее обыграть, то подписываясь «любящий тебя царь», то передавая привет от своего доблестного войска. В их страстных письмах была не только тоска друг по другу, они также делились абсолютно всем, что происходило в их жизни, от событий до пришедших в голову мыслей. Единственное, чего они почти никогда не делали, — это не спорили. Как-то так получалось, что практически во всем он бывал с ней согласен. А если и не соглашался, то охотно допускал, что такая точка зрения имеет право на существование. Больше у него никогда и ни с кем в жизни так не получалось…
