Альберто Моравиа - Скука

— А, да, — сказал я, не особенно задумываясь, — ведь он был не так уж стар.

—  Едва исполнилось шестьдесят пять, но выглядел он на пятьдесят. Мы были знакомы всего два года, но мне казалось, что я знала его всю жизнь. Он стал буквально членом семьи. Он был так привязан к Чечилии! Говорил, что считает ее чем-то вроде дочери.

—  Точнее было бы сказать — внучки, — поправил я ее без улыбки.

—  Да, внучки, — механически поправилась мать. — Подумать только, ведь он даже не хотел брать денег за уроки. За искусство, говорил он, не платят. Как это верно!

—   Может быть, — сказал я с натужным юмором, — вы хотите сказать, что и мне следовало бы давать Чечи­лии уроки даром?

—  Ну что вы! Я только хотела объяснить, до какой степени Балестриери любил Чечилию. Вы — совсем дру­гое дело. А Балестриери, тот просто умирал от Чечилии!

На языке у меня вертелось: «И даже умер». Вместо этого я сказал:

—  Вы часто виделись?

—  Часто? Да чуть ли не каждый день! Он был в доме своим человеком, и за столом для него всегда было при­готовлено место. Но вы не должны думать, что он был навязчив, напротив!

—  То есть?

—  Ну, он всегда старался не остаться в долгу. Прини­мал участие в тратах, покупал то одно, то другое. И еще посылал сласти, вино, цветы. Говорил: «У меня нет се­мьи, и ваша семья — теперь моя семья. Считайте меня своим родственником». Бедняга, он был в разводе и жил один.

В этот момент Чечилия сказала:

—  Профессор, дайте мне ваши тарелки, и ты, мама, и ты, отец.

Забрав все тарелки — четыре глубокие и четыре мел­кие, — она вышла из комнаты.

Как только она исчезла, отец, который, внимая по­смертной хвале Балестриери, воздаваемой женой, то и дело поглядывал на меня своими полными ужаса глаза­ми, сделал знак, что хочет что-то сказать. Я слегка к нему наклонился, и больной, открыв рот, с жаром произнес несколько слов, которых я не понял. Мать, не говоря ни слова, поднялась, подошла к буфету, взяла там записную книжку и карандаш и положила на стол перед мужем.

—  Напиши, — сказала она, — профессор тебя не по­нимает.

Но отец энергичным жестом оттолкнул книжку и ка­рандаш, смахнув все на пол.

Мать сказала:

—  Мы-то его понимаем, но новые люди почти ни­когда. Мы столько раз просили его писать, но он не хочет. Говорит, что он не немой. Пусть так, но если люди тебя не понимают, все-таки лучше было бы пи­сать, не правда ли?

Отец бросил на нее яростный взгляд и снова принял­ся что-то мне говорить.

—  Он говорит, — грустно, словно смирившись с не­избежным, перевела мать, — что Балестриери ему не нравился. — Покачав с искренним огорчением головой, она добавила: — И что он только ему сделал, этот бедняга!

Муж снова что-то сказал, очень энергично. Мать пе­ревела:

— Он говорит, что Балестриери вел себя в нашем доме как хозяин.

Теперь муж посмотрел на нее почти что с мольбой. Потом с отчаянным порывом, именно так, как делает это немой, когда страстно хочет, чтобы его поняли, открыл рот и снова выдохнул мне в лицо эти свои непонятные звуки. Я увидел, что Чечилия, которая в этот момент как раз вошла в комнату, внимательно на меня взглянула.

Мать сказала:

—  Муж говорит глупости. Вы поняли, что он сказал?

—  Нет.

Мне показалось, что некоторое время она колебалась, потом объяснила:

—  Он говорит, что Балестриери за мной ухаживал.

Мать произнесла это озабоченно, глядя не на меня, а на мужа, каким-то странно пристальным взглядом, в ко­тором смешались печаль, мольба и упрек. Я посмотрел на мужа и понял, что взгляд жены произвел нужное дей­ствие. Он выглядел теперь смущенным и подавленным, как пес, которому дали пинка. Мать же с явным облегче­нием сказала:

— Балестриери действительно любил говорить мне комплименты и даже немного пошутить — в общем, он изображал из себя галантного кавалера. Но и только. Больше ничего. Знаете, профессор, — добавила она, го­воря о муже так, словно его здесь не было или он был неодушевленным предметом, как раньше делала это Че­чилия, — мой муж очень, очень хороший человек, но он все время работает головой — вы видите, какие у него глаза. Целый день он перемалывает в голове свои мысли, перемалывает, перемалывает и вдруг выдает вот такое!

Я взглянул на мужа, который сидел молча, подавлен­ный и расстроенный, и только ворочал своими полными ужаса глазами да подбирал пальцами хлебные крошки; и тут передо мной вдруг блеснула догадка, которая делала вполне объяснимой его столь легко вскипевшую ярость. А именно: он нюхом чувствовал, что между Балестриери и Чечилией что-то было, по крайней мере он понимал, что Балестриери питал к ней отнюдь не отцовские чув­ства. И именно это он и выкрикнул в лицо жене, которая поспешила подставить на место дочери себя, заявив, что ее муж, будучи ревнивым, воображал, будто Балестриери ухаживал за ней.

Оставалось узнать, почему мать пожелала скрыть от меня настоящий смысл его слов. Чтобы не довести до моего сведения это обвинение, казавшееся ей постыд­ным и безосновательным? Или потому, что у нее, как говорится, было рыльце в пушку и она извлекала выгоду из небескорыстной щедрости Балестриери, пусть даже и не замечая, что они с Чечилией были любовниками? Или потому, что она с самого начала знала о связи дочери со старым художником и сознательно принимала подарки и знаки внимания?

Все три предположения, как я сразу же заметил, вы­глядели весьма правдоподобно, хотя и были очень разны­ми, так сказать, разной степени тяжести. Перебирая эти мысли, я смотрел на Чечилию и лишний раз приходил к убеждению, что все, обнаруженное мною во время этого визита, в сущности, никак ее не затрагивало. Даже в худ­шем случае, то есть в том случае, если мать знала об их связи и с согласия дочери извлекала из нее материальную выгоду, я не мог бы сказать, что узнал о Чечилии что-то существенно новое. И все это по той простой причине, что в своей семье Чечилия жила так же, как среди мебели своего дома, то есть как сомнамбула, не замечая ничего вокруг.

Завтрак кончился неожиданно. После того как каж­дый из нас съел по маленькому красно-зеленому яблоку, отец вдруг поднялся и неверными шагами, волоча ноги в длинных широких брюках, которые казались пустыми, вышел из гостиной, чтобы появиться мгновение спустя уже в плаще, слишком для него широком, в огромной, как будто не своей, шляпе, закрывавшей ему пол-лица. Он поприветствовал меня издали, помахав рукой, и по­том добавил что-то, указывая на окно, слабо освещенное солнцем.

— Он говорит, что идет гулять, — сказала мать, тоже подымаясь. — И я должна идти с ним. Мы немного прой­демся, потом я отведу его в кино и там оставлю, потому что в четыре открывается магазин. Да, профессор, поду­мать только — человек в таком состоянии, но что делать, это мой крест. — Она сказала еще несколько фраз в этом духе, пока муж, похожий на пугало, ожидал ее на пороге, потом попрощалась со мной, велела Чечилии, уходя, хо­рошо запереть дверь и вышла. Муж вышел следом. Из прихожей некоторое время еще доносился ее голос — она что-то говорила мужу, потом дверь захлопнулась, и стало тихо.

Чечилия и я продолжали сидеть на своих местах дале­ко друг от друга вокруг разоренного стола. Я сказал, по­молчав:

—   И ты хочешь, чтобы я поверил, будто такие родите­ли способны ворчать по поводу того, что мы слишком часто видимся?

Я увидел, как она поднялась и, не говоря ни слова, принялась убирать со стола. Это был ее способ отвечать на щекотливые вопросы. Но я стоял на своем:

—   Ты хочешь, чтобы я поверил, будто такой отец и такая мать действительно способны ворчать по этому по­воду?

—  А что в них такого особенного, в моем отце и ма­тери?

—  Ничего особенного. Как раз все очень обычно.

—  Что ты хочешь этим сказать?

—  А то, что они показались мне не такими уж стро­гими.

—   И тем не менее они ворчали из-за того, что я слиш­ком часто у тебя бываю.

—  Может быть, отец и ворчал, но мать — нет.

—   Почему мать — нет?

—   Потому что твоя мать знала о Балестриери. И если она не ворчала по его поводу, чего ради она должна вор­чать из-за меня?

—  Я уже говорила тебе, что она ничего не знала.

—  А если она ничего не знала, зачем тогда она сего­дня неправильно передала мне смысл сказанного твоим отцом?

—  Как это?

—  Ты что, думаешь, я ничего не заметил? На самом деле отец сказал, что Балестриери ему не нравился, пото­му что он ухаживал за тобой, а мать решила заставить меня поверить, будто Балестриери ухаживал за ней. Разве не так?

Она поколебалась, потом неохотно сказала:

—  Ну, допустим, так.

—  А тогда я тебя спрошу: если твоя мать действитель­но не знала о твоих отношениях с Балестриери, какой ей был смысл заставлять меня думать, будто Балестриери ухаживал за ней?