Ирвин Шоу - Вечер в Византии
— Ну, хватит, — сказала она. — Иду к себе.
Он хотел было коснуться ее руки.
— Оставьте меня! — Она поставила стакан на столик, схватила плащ и метнулась к двери.
— Гейл… — позвал он и шагнул к ней.
— Несчастный старик, — сказала она и, выходя, с силой хлопнула дверью.
Он медленно осушил свой стакан, потушил свет, разделся и лег. Лежа поверх простынь в теплом мраке, он слушал резиновый шорох редких машин, проезжавших по набережной Круазетт, и шум морского прибоя. Спать он не мог — слишком наполненный был вечер. От выпитого стучало в висках. В памяти складывались и распадались, точно калейдоскопические, узоры, отдельные картины: Клейн в бархатном пиджаке, знакомящий друг с другом всех и каждого; Корелли и его девушки; несчастный Грин, поливающий мочой дорогую зеленую лужайку; кровь Рейнолдса…
И среди этой мешанины — игра (игра ли?) — Гейл Маккиннон. Ее то вспыхивающая, то гаснущая, юная — и в то же время зрелая — чувственность. Завлекает и отталкивает. Нет, лучше вспоминать и сожалеть о прелестях Натали Сорель. Забыть Дэвида Тейчмена, забыть о смерти; подстерегающей его под студийным париком, Крейг беспокойно заворочался в кровати. Похоже на грандиозный рождественский прием для конторских служащих. Только рождественские приемы не устраивают по два раза в неделю.
И тут он услышал, почти не удивившись, тихий стук. Он встал, надел халат и открыл дверь. В полутемном коридоре стояла Гейл Маккиннон.
— Входите, — сказал он.
10
Он понимал, что уже светло, понимал, что еще не проснулся, слышал рядом чье-то дыхание и слышал, как звонит телефон.
Продолжая лежать с закрытыми глазами, чтобы не видеть наступившего дня, он нащупал на ночном столике трубку. Далекий голос, пробившись сквозь жужжащий механический фон, сказал: — Доброе утро, милый.
— Кто это? — спросил он, все еще не открывая глаз.
— Сколько людей зовут тебя «милый», — слабо отозвался далекий голос.
— Прости, Констанс. Тебя очень плохо слышно, как будто ты говоришь с другого конца света. — Крейг открыл глаза, повернул голову. Рядом на подушке он увидел длинные каштановые волосы. Гейл пристально смотрела на него, ее голубые глаза были серьезны. Простыня, под которой они оба спали, наполовину сползла с него, обнажив голое бедро. Он хотел было ухватиться за край и натянуть на себя простыню, чтобы не было видно, как он возбужден, но, поняв нелепость этого жеста, воздержался.
— Ты все еще в постели? — тем временем произнесла Констанс. Электронный голос, долетавший до него по еще весьма несовершенному шестисотмильному кабелю, звучал укоризненно. — А ведь уже одиннадцатый час.
— Разве? — глупо спросил он, чувствуя на себе взгляд соседки, видя краем глаза очертания ее тела под простыней и аккуратно застеленную и оставшуюся несмятой вторую постель. Он пожалел, что назвал Констанс по имени. — В этом городе поздно лежаться и поздно встают, — сказал он. — Как дела в Париже?
— Все хуже и хуже. Как у тебя? Он помолчал.
— Ничего нового.
— Прежде всего… — Голос в трубке — механический, колышущийся — был почти неузнаваем. — Я хочу извиниться.
— Я тебя совсем не слышу. — Он сделал над собой отчаянное усилие, чтобы говорить спокойно — Может, мы положим трубки, еще раз попросим телефонистку и…
— Теперь лучше? Теперь ты меня слышишь? — Голос вдруг стал ясным и громким, словно Констанс находилась в соседнем номере.
— Да, — неохотно ответил Крейг. Он пытался придумать какую-нибудь отговорку, чтобы заставить Констанс отложить разговор, дать ему время накинуть на себя халат, перейти в гостиную и там ждать ее повторного звонка. Но, боясь себя выдать, решил пока ограничиться односложными замечаниями.
— Я сказала, что хочу извиниться за то, что набросилась на тебя в тот раз. Ты же меня знаешь.
— Да.
— Поблагодарить за фотографию со львенком. Это ты хорошо придумал.
— Да, — сказал он.
— А у меня новость, — продолжала Констанс. — Хорошая. Надеюсь, во всяком случае, что она тебе покажется хорошей.
— Какая? — Осторожно, незаметно он потянул за край простыни и прикрыл себя ниже пояса.
— Завтра или послезавтра я, возможно, буду в твоих краях, — сообщила она. — В Марселе.
— В Марселе? — Он не сразу вспомнил, где находится Марсель. — Почему в Марселе?
— Это не для телефона. — Французская телефонная сеть по-прежнему не пользовалась у нее доверием. — В общем, если у меня здесь получится, то я буду там.
— Прекрасно, — сказал он, думая совсем о другом.
— Что «прекрасно”? — В голосе Констанс послышалось раздражение.
— Ну, может быть, мы увидимся…
— Что значит «может быть”? — Голос ее звучал уже зловеще.
Он почувствовал рядом с собой движение. Гейл встала и — голая, стройная, с округлыми бедрами, точеными загорелыми икрами — медленно, не оглядываясь, прошла в ванную.
— Есть тут одна загвоздка…
— Что-то, дружок, я опять тебя не пойму.
— Завтра приезжает моя дочь Энн. — Обрадовавшись, что Гейл вышла, он сразу же успокоился. — Я послал ей телеграмму и предложил приехать.
— Все мы во власти этой чертовой молодежи, — с досадой сказала Констанс. — Возьми ее с собой в Марсель. Все девственницы должны побывать в Марселе.
— Надо мне сначала с ней поговорить… — Он решил не реагировать на слово «девственница». — Позвони мне, когда твои планы окончательно выяснятся. Может, ты еще и в Канн завернешь? — неискренне добавил он.
В ванной зашумел душ. «Интересно, — подумал он, — слышит ли шум воды в Париже Констанс».
— Я ненавижу Канн, — сказала Констанс. — Там у меня произошла размолвка с моим первым мужем. Черт возьми, если тебе так уж трудно сесть в машину и потратить два часа на то, чтобы повидаться с женщиной, которую ты вроде бы любишь…
— Ну, опять ты начинаешь злиться, Констанс. Ты ведь даже не уверена, что будешь в Марселе, а уже…
— Я хочу, чтобы ты сгорал от нетерпения, — сказала она. — Ведь уже неделя, как мы не виделись. Неужели у тебя нет желания встретится со мной?
— Есть.
— Докажи.
— Я приеду к тебе, куда ты захочешь и когда захочешь! — прокричал он.
— Вот это другой разговор, дружок. — Она хмыкнула. — Черт возьми, говорить с тобой — все равно что зубы выдергивать. Ты пьян?
— С похмелья.
— Куролесил?
— Можно сказать, что да. — Пусть ему хоть одно слово правды зачтется.
— Никогда не любила трезвенников, — сказала она. — Ну, хорошо, я пришлю тебе телеграмму, как только буду знать окончательно. Сколько лет твоей дочери?
— Двадцать.
— Полагаю, у двадцатилетней девчонки найдутся и более интересные занятия, чем околачиваться возле отца.
— У нас спаянная семья.
— То-то я вижу, какая она спаянная. Ну, развлекайся, дорогой. А я по тебе скучаю. И со львенком — это была чудесная мысль. — Она положила трубку.
«Постыдная ситуация, — с досадой подумал он. — Постыдно-комическая». Он вскочил с постели и стал торопливо одеваться. Он был уже в рубашке и брюках, когда из ванной вышла Гейл — все еще голая, стройная, грациозная; на смуглой коже поблескивали последние капли воды, которые она не позаботилась вытереть.
Она встала перед ним, широко расставив ноги, уперев руки в бедра — совсем как манекенщица, — и улыбнулась.
— Ох, и забот же у нашего милого мальчика, а? — Она подошла к нему, притянула к себе его голову и поцеловала в лоб. Он обнял ее за талию и тоже хотел поцеловать, но она резко отстранилась и сказала: — Умираю от голода. Какую кнопку тут нажать, чтоб принесли завтрак?
Он приехал в аэропорт Ниццы раньше времени. До прилета самолета из Женевы оставалось еще полчаса. Постоянная боязнь опоздать начала преследовать его еще в годы супружества. Его жена никогда никуда не успевала, и их совместная жизнь осталась у него в памяти как бесконечная цепь безобразных сцен: он кричал, подгоняя ее, а она разражалась слезами и, в отместку за его грубость, нервно хлопала дверьми. Потом приходилось выдерживать унизительные объяснения с друзьями, извиняться за то, что они опоздали к ужину, или на самолет, или на поезд, или в театр, или на свадьбу, или на похороны, или на футбольный матч. И теперь, избавившись от нее, он испытывал удовлетворение, приезжая всюду заблаговременно, чтобы не волноваться. «Расставшись с твоей матерью, — сказал он как-то Энн, которая могла его понять, ибо, не желая следовать дурному примеру матери, развила в себе поразительную пунктуальность, — я сберег себе десять лет жизни».
Он поднялся на террасу аэропорта, откуда видны были взлетная дорожка и море, сел за металлический столик и заказал виски с содовой. Хотя до вечера было еще далеко, в воздухе веяло прохладой, дул свежий ветер, голубая вода белела барашками.
Потягивая виски, он старался собраться с мыслями, подготовить себя к встрече с дочерью. Но рука, в которой он держал стакан, слегка дрожала. Он сидел совсем разбитый, напрягшись из последних сил: когда он попытался сосредоточить взгляд на самолете, шедшем на посадку, но все еще летевшем высоко в небе, примерно в миле от посадочной полосы, глаза его, несмотря на солнечные очки, мгновенно заслезились. Ночью он почти не спал. И отнюдь не по той причине, которая могла бы быть. Гейл Маккиннон пришла к нему в номер и легла с ним в постель, но ничего ему не позволила. И никак это не объяснила. Просто сказала «нет» и заснула в его объятиях — спокойная, шелковистая, благоухающая, порочная и уверенная в себе, неотразимая и дразнящая своей красотой и юностью.
