Елена Катасонова - Кому нужна Синяя птица
Павел прочтет письмо, посидит, поглаживая пальцами признание неизвестного ему Пети, вздохнет, спрячет письмо в карман брюк, чтобы потом перепрятать в тщательно продуманный тайник — плоский портфель с замочком, ключ от которого носит в бумажнике, — и поплетется на море.
На их номенклатурном пляже народу немного, дежурная сестра его уже знает, так что курортную книжку предъявлять не надо. Сашка лежит на топчане, беспощадно поджариваясь на солнце. Павел подойдет к сыну, привычно посоветует перейти в тень, тот лениво махнет рукой: «Перебьюсь!» — и Павел отправится в кабинку переодеваться. Потом он полезет в море — один, без Сашки, который «только что выкупался», доплывет до буйка и обратно, поднимется наверх, на аэрарий, плюхнется в кресло и снова начнет читать. Теперь письмо надежно укрыто в толстенной книге, и он читает и перечитывает, закрыв глаза, повторяет про себя фразы, и если кто-нибудь последит за Павлом, то наверняка решит, что человек изучает сложный чертеж, или зубрит какой-нибудь суахили, или просто заснул над этой толстой и, должно быть, нудной книгой.
«Я так рада, Пав, что ты у моря! — пишет Юля. — Ужасно люблю море! Пишу тебе и чувствую, как оно ласкает тело, когда входишь в него, да? А плавать на спине ты любишь? Лежишь, качаешься, небо синее, а море как шелк. Знаешь, я тебя люблю, а ты, Пав, ты меня еще не забыл? На ночь я читаю твой дневник. Смешной ты мой, какой же ты был чудесный! И умный, Пав, умный! А ты говорил, дети глупые… А „Темные аллеи“ ты наконец прочел? А „Мастера и Маргариту“? Честное слово, Пав, я тебя брошу — по случаю твоего невежества…»
Юля пишет, как говорит, и от этого ее отсутствие просто невыносимо! Павел снова лезет в воду, изо всех сил старается наслаждаться шелковой водой и синим небом, лежит на спине, пытается учить сына доставать со дна камни, но быстро устает, почему-то мерзнет и покрывается противной «гусиной кожей». Он вылезает на берег, ложится под палящее солнце, но на солнце у него болит голова; идет в тень, но в тени снова мерзнет — и так без конца, по замкнутому унылому кругу. Тогда он сдается, вынимает ручку и начинает писать:
«Прости меня, Юлькин, я, наверное, до смерти тебе надоел. Ну не читай, если надоел, ладно? А вообще помнишь, ты рассказывала, как какой-то деятель из Иркутска писал „журналистке Никоненко“ о себе, своей семье и своих сложных переживаниях? Чем он лучше меня, Юль? Его ж ты читала…»
Он пишет глупости, он рассказывает Юльке, о чем думает, что видит и слышит, отвечает на десятки вопросов, рассыпанных в ее письмах, описывает Ялту, соседей по столику, гастроли Райкина, и только теперь он живет.
— Пап, ты обедать не собираешься? — кричит снизу Саша.
Павел быстро прячет письмо.
— Сейчас, только переоденусь!
Хорошо, что письмо не дописано. Он надолго растянет эту радость. Он расскажет Юле, как потряс его Бунин: никогда не читал о такой любви — чтоб так чисто и так откровенно, — а о «Темных аллеях» и не слыхал почему-то; он посетует, что «Мастера» нет в их шикарной библиотеке — стащили эти номера «Москвы», и давно; он спросит Юлю, что она думает об «Антигоне», и признается, что в Русе увидел ее, Юльку… Весь день он будет думать о своем письме, вечером, если удастся остаться одному, допишет, а завтра опустит — завтра он имеет право на два письма, и завтра тяжелый день: у Тани нет ванн и он должен идти с ней на море.
Так тянутся дни. Вечерами совсем худо: надо развлекаться и слушать Таню. Они идут в кино или на концерт, в ресторан или на набережную. Он молчит, а Таня говорит — быстро, лихорадочно, энергично — о чем угодно, только не о том, что происходит в их душах. Павел отключается, кивает, поддакивает, но иногда срывается и кричит на Таню или цедит сквозь зубы:
— Может, хватит язвить?
Это когда Таня, устав веселиться, начинает кого-нибудь высмеивать. Впрочем, «высмеивать» — не то слово. Двумя короткими фразами Таня уничтожает попавшего в ее поле зрения человека, находит уязвимое место и бьет прямо в точку. Это замечает даже Саша, морщится: «Мать, хватит…» — быстро переодевается и куда-то уходит. От Сашки на версту несет табаком, курит он уже не скрываясь, на Павла поглядывает совсем снисходительно.
Как-то вечером они столкнулись нос к носу: он с Таней и Сашка с длинноногой девушкой в короткой юбочке и сумкой через плечо. Девушка чем-то напомнила Юльку, и Павел сразу проникся к ней симпатией.
— Познакомь, сын, — сказал он добродушно, и Саша нехотя кивнул в сторону девушки:
— Знакомьтесь, Света.
Света качнулась вперед, подумала, молча протянула руку. Павел пожал ее тонкие пальцы, усмехнулся: не успеешь оглянуться, как попадешь в дедушки. Девушка его сына… Да и он сам мог бы за ней приударить, здесь, у моря, где все молодеют, покрываются ровным загаром и с удовольствием на целый месяц отбрасывают, забывают однообразные будни. Мог бы, если б не Таня… Да нет, при чем тут Таня? Если б не Юля, вот что!
Павел изумился, сделав это открытие. Ему, оказывается, никто, кроме Юльки, не нужен, ни в какой роли, ни на какой срок. А он-то высмеивал однолюбов… Вот, значит, как это бывает. Просто никто не нужен, потому что все в нем занято Юлькой. И это, оказывается, совсем не смешно, это, оказывается, невыносимо, хотя он вот как-то выносит…
Пары разошлись. Павел с Таней неумолимо приближались к санаторию. Сашки нет, значит, предстоит самое унизительное: близость, вернее, попытка близости. Их было уже три, жалкие потуги, кончавшиеся полным провалом. В первый раз Таня смолчала, закурила и ушла к себе, во второй хмыкнула:
— Болезнь века… Сходил бы к невропатологу, а? Пока мы здесь…
В третий вечер Таня сумела-таки расшевелить Павла. Но боже мой, чего это стоило — и ей, и ему! Лежа потом в постели, глотая стыдные, злые слезы, Павел поклялся себе, что не позволит больше так над собой измываться, не изменит Юльке никогда, ни за что. Он больше не будет играть теми картами, какие упорно сдает ему Татьяна. Делает вид, что не понимает (а может, в самом деле не понимает?), и издевается над ним, принуждает… А Юлька там одна… Он думал о Юле, маялся тоской и желанием и всю ночь видел ее во сне. А утром пришлось ждать, когда уйдут Таня и Сашка, и только тогда встать и идти под душ и стоять под холодной струей, покорно ожидая, когда что-то там внутри отпустит и можно будет жить и ждать дальше. А ведь рядом была жена, женщина, с которой еще недавно было совсем неплохо, и никакая Галя никогда не была помехой их редкой, но отнюдь не неприятной близости.
Павел шел по аллее и упорно молчал, а Таня прохаживалась насчет Сашиной Светы. И как это она все разглядела: и тонны косметики, и миллиметры юбки, и нацелованные губы. Вот эти «губы» и доконали Павла.
— Замолчи! — застонал он, прервав Таню на полуслове. — Да замолчи же! За что ты меня мучишь? Ну что она тебе сделала, эта Света?
Таня знакомо прищурилась.
— Нет, тебе определенно надо к невропатологу. Ты и во сне стонешь, и ешь плохо…
— Отстань от меня! — разъярился Павел. — Тебя это не касается! Я сам знаю, что мне надо!
— Меня все касается, — раздельно, по слогам, негромко произнесла Таня. — И запомни: я лучше знаю, что тебе надо.
Павел рванулся вперед. Ах черт, у нее же ключ от номера! Все всегда у нее, как он раньше не замечал?
— Дай ключ, — сказал он, не глядя на Таню.
— На, — усмехнулась Таня и протянула ключ. — А кефир? Ты разве не пойдешь пить кефир? У тебя же гастрит.
Павел вырвал ключ, почти побежал к себе в номер. Проходя мимо дежурной — она, как всегда, искательно улыбнулась, — замедлил шаг: вечно все на всех глазеют, все все видят, все все знают, черт бы их всех побрал! Он быстро разделся, лег в постель, но тут же встал, натянул брюки и выскочил на балкон, плотно прикрыв за собой балконную дверь. Только бы она не вышла к нему — этого она не выдержит. Он не может слышать ее голос, не может видеть ее, он ее ненавидит! Господи, ужас какой: он ее ненавидит…
Павел курил сигарету за сигаретой, переваривая это открытие. Он слышал, как вернулась жена, как она ходила по комнате, передвигала стулья, пила воду. Потом стало тихо — Таня читала, сквозь шторы пробивался желтоватый свет бра. Потом свет погас. Павел перевел дыхание. Наконец-то! Он отошел от перил, плюхнулся в плетеное кресло и закрыл глаза. Хорошо… И спать с ней больше не надо. Это право он, кажется, получил.
7
Юлька лежит на его руке и плачет. Теплые слезы капают ему под мышку, там же, под мышкой, шмыгает Юлькин нос — сейчас он, конечно, красный и совсем курносый. Павел осторожно проводит рукой по ее пушистым волосам, тянется за платком. Платок далеко, на стуле, дотянуться почти невозможно, но он ухитряется подцепить платок кончиками пальцев, поднимает Юлькино лицо, прижимает платок к ее носу. Юлька покорно сморкается, вздыхает, смотрит на Павла, потом снова прячется у него под мышкой и затихает. Какой покой… Какая внутри него тишина… Они лежат в его комнате, тети Лизы, как всегда в эти дни, нет дома, лежат и молча чувствуют друг друга. За окном стучит монотонный осенний дождь — капли отскакивают от звонкой водосточной трубы, бьют в стекло, стекают по черному набухшему стволу старой березы.
