Владимир Сорокин - Путь Бро
– Таварищ Дэрибас, вы там на Дальнем Востоке пастарайтесь пабедить всех врагов зимой, чтоб они, клянус-честный-слов, летом нэ помешали вам к нам приехать!
Дерибас отдал честь, стер с лица улыбку и пошел в купе.
В Ростове-на-Дону мы забрали Лед. И наших девятерых сестер.
Когда солдаты с винтовками подвели их к поезду и скомандовали «Залезай!», женщины заплакали и заголосили: кто-то сказал, что их отправляют в Сибирь. Плача, они лезли в вагон. А у нас сердца горели от радости. Мы с Фер были готовы целовать ноги каждой из них. Светловолосые и голубоглазые, сестры сильно различались по возрасту: от четырнадцати до пятидесяти шести. Трое из них по земным понятиям были просто красавицы.
Сестер заперли в вагоне охраны.
Едва поезд тронулся, мы приступили. Охрана привела первую сестру – красивую полнотелую мелитопольскую еврейку-паспортистку с рыжеватой копной волос и огромными васильковыми глазами. Сильная и громогласная, она то рыдала, призывая маму по-украински, то бормотала на идише:
– Готыню тойрер! О Готыню тойрер!
Завязав ей рот, мы распяли ее на двери, Иг разорвал на ней платье, Фер и Оа отвели в стороны огромные белокожие груди со светло-розовыми сосками, я крепко обхватил толстые колени, а И г, трясясь от сердечного восторга, со всего маха хрястнул ледяным молотом по ее нежной груди.
Ее звали Нир.
Следующей была полноватая, крепкотелая украинка. Торговка с севастопольского базара, с прямыми белесыми волосами и загорелым круглым лицом, она пыталась откупиться, предлагая «девять червонцив з подпола». Когда ее стали раздевать, она помогала нам, бормоча:
– Хлопци, робить шо хочете, тилькы не стреляйтэ…
Ее простукивал я. Понадобилось четыре удара, чтобы сердце назвало имя:
– Ат!
Она залила своей мочой нас – воющих от радости обретения.
Сестра Орти – бердянская комсомольская красавица – яростно отбивалась, грозя пожаловаться «самому Вегеру», племянник которого был ее женихом. Широкоплечий и сильный Оа, впервые взявший ледяной молот в руки, первым же сокрушительным, но не очень точным ударом сломал ей ключицу и выбил из сердца сокровенное имя:
– Орти!
Она потеряла сознание от боли и пробуждения.
С маленькой и хрупкой нищенкой-подростком, взятой на паперти севастопольской церкви, пришлось повозиться. Шесть ударов вынесла ее худая, грязная, усыпанная гнойными прыщами грудь, но сердце лишь вздрагивало и надолго замирало, пугая нас остановкой. Нетерпеливый Бидуго схватил бездыханную девочку, прижал к себе спиной, Иг ударил ее в седьмой раз так, что кусок отлетевшего Льда чуть не выбил глаз Кта. Кровь брызнула из губ нищенки. А сердце ожило:
– Недре!
Белобрысые, угловатые, скромно одетые работницы бердянской кожевенной фабрики Зина Прихненко и Олеся Сорока, казалось, родились сестрами-близнецами. Невероятно, но они даже работали в одном сушильном цеху: так промысел Света свел их вместе. Они безусловно ждали нас. Оцепеневшие, покорно проследовали в купе Дерибаса, послушно встали к двери, дали себя привязать за руки. Стояли, не мигая бледно-голубыми глазами, пока мы расстегивали их одежду, разрывали исподницы на груди, отводили за спины нательные крестики. Но едва ледяной молот был занесен, ноги их подкашивались, они теряли сознание: молот снился им, Лед сверкал в забытых детских снах, где сияющие и могущественные люди сладко теребили их детские сердца, мучительно преследовали, не давая покоя. Молодые сердца их жаждали Льда. И он ударил в них:
– Пило!
– Джу!
Клавдия Бордовская, арестованная в своем модном ателье, сохранившемся во время заката НЭПа благодаря красоте и любвеобильности хозяйки, решила, что ее арестовали за связь с покончившим собой директором райторга, проворовавшимся морфинистом. Как только ее привели к нам, она бросилась на колени перед Иги, обнимая его сапоги, закричала, что «подпишет все». Заметив, что мы с Фер привязываем к палке Лед, она решила, что ее будут «пытать бертолетовой солью», и завопила так, что пришлось сразу завязать ей рот. Мощным и хлестким ударом в холеную грудь я завершил карьеру модистки:
– Хортим!
Солидная дама дворянских кровей, статная вдова белогвардейского капитана с неистово-ультрамариновыми глазами яростно крестила нас, как бесов, и проклинала на чем свет стоит. Пока ее привязывали к двери, злобное шипение и проклятия вырывались из ее тонких губ. Она вся пылала ненавистью, извивалась в наших руках. Но привязанная, застыла и замолчала, готовясь к смерти. Мы для нее оставались «большевистской мразью, погубившей Россию». Ледяной молот сильно рассек ей кожу на груди. Она стояла, побелевшая, словно мраморное изваяние, глядя сквозь нас своими удивительными глазами. Прижав свое ухо к этой окровавленной и гордой груди, я услышал:
– Епоф!
Последней оказалась мать семерых детей, домовитая хлопотунья, простая и добрая, как теплая сдоба, которую так любили есть ее дети, запивая холодным молоком. Детьми и мужем-красноармейцем она заклинала нас отпустить ее. Рожденная для продолжения рода, для воспроизводства жизни, она не могла себе позволить умереть. Для нее это было равносильно великому греху. Брат Эдлап, бывший кузнец, с одного удара пробудил ее сердце, заставив навсегда забыть детей и вспомнить имя свое:
– Уголеп!
Так мы обрели девять сестер.
Об их грудь был полностью разбит весь Лед, что мы взяли с собой. Куски его усыпали ковер в просторном купе Дерибаса. Они таяли, смешиваясь с мочой пробудившихся сестер. Обломки палок ледяных молотов валялись у нас под ногами. Часть Большой Работы была благополучно проделана.
Всего нас стало 21.
Мы ликовали.
И всячески заботились о новообретенных.
Сестер разместили как могли – в гостевых купе, арестантских, в столовой. Они были потрясены: стоная от боли, плакали слезами прощания с жизнью людей, тела их перестраивались, сердца произносили первые слова. Мы помогали. И они плакали уже от радости преодоления старого. Врач наложил шину на сломанную ключицу Орти. Он плохо понимал, что происходит в этом поезде, на всех парах идущем с юга на восток огромной страны, в которой взяли власть эти странные и беспощадные большевики. Ничего не понимал и помощник Дерибаса. Но традиция не задавать лишних вопросов начальству уже вошла в силу: карательный аппарат ОГПУ по всей стране превращался в большую и закрытую от посторонних глаз машину, работающую по своим законам. Если большевистская партия еще дышала жаром дискуссий, ОГПУ все больше и больше немело, закрываясь от постороннего взгляда. Чекисты приучались работать молча. Приказы начальства уже давно не обсуждались. Иг понимал это и использовал в наших целях.
Цели росли, как кусты. Сердца стремительно определяли направления, головы едва успевали просчитывать варианты. Сила Света несла нас. В Саратове поезд остановился. Братство приняло решение: я, Фер, Оа и Бидуго отправлялись в Москву. Остальные продолжали следовать с Иг в Хабаровск. Иг-Дерибас послал телеграмму в столицу: его влиятельные друзья в ОГПУ должны помочь нам, устроить на работу, обеспечить жильем. Чтобы сердечный магнит заработал в самом большом русском городе. И новообретенные братья смогли заговорить сердцем.
Мы сердечно простились с братьями и сестрами. Это было мощное прощание: образовав Круг, мы взялись за руки. И заговорили на языке Света. Купе исчезло. Мы повисли в пустоте, среди звезд. Сердца просияли. Потекли светящиеся слова. Опытные сердца учили слабых, недавно проснувшихся. Время остановилось.
Через несколько часов мы разжали руки.
И сошли с поезда Дерибаса на деревянный перрон. Поволжская метель продувала его, завиваясь в вихри. Укутанные по-зимнему пассажиры в ожидании поезда сидели на своих вещах, сбившись в кучу. В этой зябнущей толпе чувствовался страх затеряться на бескрайних просторах холодной и непредсказуемой страны. Но больше мороза и голода они боялись друг друга. Коченеющие руки их вцепились в баулы, чемоданы и деревянные сундуки с навесными замками. Они ждали поезда. На самом деле им было некуда ехать.
А нам – было куда!
Мы шли мимо них.
С мандатом, выданным Дерибасом, нас посадили на прибывший поезд.
И мы поехали в Москву.
Москва
12 ноября мы прибыли на Курский вокзал. Столица России, в которой я не был почти четыре года, встретила нас морозом, солнцем, серым от копоти снегом и толпами людей. Перрон был затоплен пассажирами: одни рвались на отправляющийся поезд, другие валили валом с прибывшего. Мы тут же оказались в толпе мужиков, приехавших в столицу на заработки. В тулупах, валенках и лохматых шапках они брели стадом, неся под мышками завернутые в мешковину пилы, а на плечах – баулы, из которых торчали топорища. От мужиков пахло деревней. Москва ударила в чувствительное сердце Фер: сотни тысяч людей, наши среди них, здесь!
