Джоанн Харрис - Ежевичное вино
Она налила еще café-crème и улыбнулась.
— Когда-то я душу бы продала, лишь бы убраться из Ланскне, — призналась она. — Однажды я совсем было решилась. Собрала вещи и ушла из дома.
— И что?
— По дороге зашла выпить горячего шоколада. — Она засмеялась. — И поняла, что не могу уехать. По правде, я никогда и не хотела уезжать. — Она умолкла, чтобы убрать пару пустых стаканов с соседнего столика. — Когда поживете здесь подольше — поймете. Со временем становится сложно покинуть такое место. Ланскне — не просто деревня. Дома — не просто жилища. Всё принадлежит всем. Все принадлежат всем. Даже один человек может все изменить.
Он кивнул. Именно это и завлекло его когда-то в переулок Пог-Хилл. Встречи и расставания. Беседы через стену. Обмен рецептами, корзинами фруктов и бутылками вина. Постоянное присутствие людей. Пока Джо был там, переулок Пог-Хилл жил. Все умерло с его уходом. Внезапно он позавидовал жизни Жозефины, ее друзьям, ее виду на Марод. Ее воспоминаниям.
— А я? — спросил он. — Я смогу изменить?
— Конечно.
Он и не сообразил, что заговорил вслух.
— Все знают о вас, Джей. Все спрашивают меня о вас. Просто нужно время, чтобы вас приняли. Людям надо знать, останетесь ли вы. Они не хотят отдавать себя тому, кто не останется. А некоторые боятся.
— Чего?
— Перемен. Может, вам это кажется глупым, но большинству деревня мила как есть. Мы не хотим превращаться в Монтобан или Ле-Пино. Мы не хотим, чтобы туристы шатались окрест и покупали дома втридорога, чтобы деревня вымирала зимой. Туристы — они как саранча. Лезут во все щели. Едят все, что не прибито. Они нас высосут досуха за год. От нас ничего не останется, кроме пансионов и аттракционов. Ланскне — настоящий Ланскне исчезнет. — Она покачала головой. — Люди следят за вами, Джей. Они видят, что вы любезничаете с Каро и Жоржем Клермонами, и думают, что, кто знает, вы с ними… — Она помедлила. — А потом видят, как Мирей Фэзанд идет к вам в гости, и думают, что вы, быть может, собираетесь купить вторую ферму в будущем году, когда срок аренды закончится.
— Ферму Маризы? Но зачем она мне? — удивился он.
— Ее хозяин владеет всей землей до реки. Скоростное шоссе на Тулузу всего в паре километров. Можно начать строиться. Это уже случалось в других местах.
— Не здесь. Не при мне. — Джей спокойно смотрел на нее. — Я приехал писать, вот и все. Закончить книгу. Мне больше ничего не нужно.
Жозефина удовлетворенно кивнула:
— Я знаю. Но вы так много о ней спрашивали. Я думала, может…
— Нет!
Нарсисс воззрился на него из-за своего каталога. Быстро понизив голос:
— Послушайте, я писатель. Мне интересно, что происходит. Я люблю истории. Только и всего.
Жозефина налила еще кофе и посыпала пену ореховой карамелью.
— Я не вру, — настаивал Джей. — Я ничего не собираюсь менять. Деревня мила мне как есть.
Жозефина мгновение смотрела на него, затем кивнула, явно успокоенная.
— Хорошо, мсье Джей, — улыбнулась она. — Я скажу всем, что вы наш человек.
Они выпили орехового кофе за ее решение.
39
После того случая у реки Джей видел Розу только издали. Несколько раз он вроде бы замечал, как она наблюдает за ним из-за изгороди, еще раз точно слышал тихие шаги за углом дома и, конечно, видел ее следы. Например, украшения на драконьей голове. Веночки цветов, и листьев, и перьев повисли на столбиках и изгородях вместо красных ленточек, которые она украла. Раз или два — рисунок: дом, сад, неуклюжие человечки, играющие под невозможно фиолетовыми деревьями, — прикнопленный к пням, бумага уже скручивается и выцветает на солнце. Не понять, что это — обещания, игрушки или своего рода насмешки над ним. Она была неуловима, как ее мать, но любопытна, как ее козочка, и их встреча, должно быть, убедила ее, что Джей безвреден. Однажды он видел их вдвоем. Мариза работала за изгородью. Джей увидел ее лицо. И снова понял, как далека эта женщина от героини его книги. Он успел разглядеть изящные дуги бровей, тонкую, но прелестную линию рта, резкие скулы, чуть тронутые солнцем. В другой обстановке она была бы красива.
Не кругленькой пышечкой, как Попотта, или смуглой и чувственной, как деревенские девушки. Нет, она была красива печальной, бледной, северной красотой, с мелкими чертами и неяркими рыжими волосами. Что-то шевельнулось у нее за спиной. Она развернулась в прыжке, и в этот миг ему явилась еще одна перемена. Она быстрее кошки приняла защитную стойку — не лицом, но спиной к нему, — однако скорость не спрятала… что? Страх?
Это длилось не дольше секунды. Роза с воплями прыгнула на нее, раскинув руки, широко, радостно улыбаясь. Новый поворот. Джей думал, что ребенок напуган, возможно, прячется в винограднике, как он когда-то прятался от Зета на Дальнем Крае, но в Розином лице не было ничего, кроме обожания. Он наблюдал, как она карабкается по Маризе, словно по дереву, ноги обхватили талию матери, руки обвились вокруг шеи. Мгновение Мариза держала ее, и он видел их профили. Руки Розы медленно двигались у лица матери, она говорила на языке жестов. Мариза нежно прижалась носом к носу дочери. Ее лицо светилось — Джей и вообразить такого не мог. Внезапно он устыдился, что поверил или наполовину поверил в слова Мирей, будто Мариза плохо обращается с ребенком. Любовь этих двоих заливала воздух между ними золотистым светом. Они общались в полной, совершенной тишине.
Мариза поставила Розу на землю и заговорила на языке жестов. Джей впервые видел, как это делается, и был потрясен изяществом и живостью движений, мимики. Роза упорно жестикулировала в ответ. Он все больше чувствовал себя незваным гостем. Жесты были слишком быстрыми, и Джей не догадывался, о чем они говорили. Никто не мог их подслушать. Более интимной беседы Джей никогда не видел.
Мариза засмеялась беззвучно, совсем как дочь. Будто солнечный луч упал на ее лицо сквозь стекло. Роза тоже смеялась, топала и потирала живот руками. Они говорили так, словно их тела целиком были частью диалога, словно вместо того, чтобы утратить чувство, они приобрели нечто большее.
С тех пор он думал о них обеих чаще. Это зашло намного дальше простого интереса к истории Маризы, превратилось во что-то такое, чего он сам толком не понимал. Жозефина дразнила его. Нарсисс воздерживался от замечаний, но смотрел понимающе, когда Джей говорил о ней. А Джей говорил о ней часто. Не мог удержаться. Мирей Фэзанд была единственной из его знакомых, кто готов был говорить о ней бесконечно. Джей заглядывал к ней несколько раз, но так и не смог заставить себя упомянуть об интимной сцене между матерью и дочерью, которую подсмотрел. Когда он попытался намекнуть, что отношения между ними теплее, чем она рисует, Мирей презрительно обрушилась на него.
— Да что вы знаете? — рявкнула она. — Откуда вам знать, какая она?
Ее взгляд метнулся к вазе со свежими розами на столе. Рядом стояла фотография в рамке — смеющийся мальчик на мотоцикле. Тони.
— Она не хотела ее. — Мирей понизила голос. — И не хотела моего сына. — Ее взгляд застыл. — Она хапнула моего сына, как хапает что попало. Чтобы испортить. Чтобы поиграть. Вот что такое для нее моя Роза. Игрушка, которую она выбросит, когда наиграется. — Ее руки не знали покоя. — Это она виновата, что ребенок глухой, — заявила она. — Тони был идеален. Это явно не от нас унаследовано. Она порочна. Она портит все, к чему прикасается. — Она снова взглянула на фотографию. — Она все время его обманывала, знаете ли. Все время у нее был другой мужчина. Мужчина из больницы.
Джей вспомнил, что кто-то говорил о больнице. О клинике неврозов в Париже.
— Она болела? — спросил он. Мирей презрительно фыркнула.
— Болела? Так Тони говорил. Говорил, ее нужно защищать. За моим Тони она была как за каменной стеной, а ведь он был так молод. Э, он был сильным, чистым. Он думал, все такие же чистые и честные, как он. — Она снова посмотрела на розы. — Вы поработали, — без теплоты заметила она. — Вы оживили мои бедные розовые кусты.
Ее слова дымом повисли между ними.
— Я пыталась ее пожалеть, — сказала Мирей. — Ради Тони. Но даже тогда это было непросто. Она пряталась в доме, ни с кем не говорила, даже с родными. Да еще эти приступы, ни с того ни с сего. Жуткие приступы, она орала, швырялась вещами. Иногда резала себя ножами, бритвами, что под руку попадалось. Нам приходилось прятать все опасные предметы.
— Долго они были женаты?
Она пожала плечами:
— Меньше года. Он дольше за ней ухаживал. Ему был двадцать один, когда он умер.
Ее руки снова зашевелились, сжимаясь и разжимаясь.
— Я не могу не думать об этом, — наконец сказала она. — Не думать о них двоих. Наверное, он уехал за ней из больницы. Устроился где-нибудь рядом, где они могли встречаться. Э, я не могу не думать, что весь год, что она была за Тони, носила его ребенка, эта сука смеялась над ним. Они смеялись над моим мальчиком. — Она глянула на Джея. — Подумайте об этом, э, прежде чем говорить о том, чего не понимаете. Подумайте, каково было моему мальчику.
