Михаил Черкасский - Сегодня и завтра, и в день моей смерти
И молчал я. Преступно.
— Ты… — нашла мою руку, — ты… прости меня, папочка, я… не могу больше видеть. Как ты там? Ешь ли? Все куришь, куришь… Поухаживать за тобой некому. Ну, прости. Побегу… — вытерла глаза, надела новое, беззаботное лицо, — а то Гуленька там одна. И так она говорит: ну, его, папку, ты все к нему бегаешь, — улыбнулась, рукой помахала.
Дома было по-мертвому тихо. Все стоит на местах, и не взбитая пыль попряталась в щелях. Солнце лупит в окна, до желтого хруста поджаривает газеты на стеклах, которые — занавески. Щебет — птичий, ребячий. И вода, не завинченная, каплет из крана. Прикрутил. Так и там, у тебя на треноге, китайской казнью вызванивает. До сих пор не могу слышать этого.
— Саша, с собакой все, кажется, утряслось, — позвонила дочь Анны Львовны. — Завтра точно скажу, и тогда поедем.
Ну, на радостях дозвонился до Екатерины Яковлевны, обещала (в четвертый уж раз — обязательно, завтра же!) съездить к цыганам. Я просил ее с легкостью, по закону, найденному для меня одним другом: "Вы хотите, чтобы вам все делали". Да, хочу. Так же, как делаю сам. Как делали ей, без счету, Тамара и Анна Львовна. И вообще я хочу, ох, хочу, хочу, не отмажусь — сделать сам для кого-то, для чего-то, только бы перестали делать для нас. Не хочу, не могу!! Дайте мне самому что-то сделать хорошее для хорошего! Для других.
Позвонил Горлову, сговорились, что к часу привезет на Витебский вокзал гороховую траву. И настой сотворит матушкиными руками.
— О, а я тебя ищу!.. — осклабился Белогривый. — Долго ищешь. Принес? — Нет, но бабенку ту с Московского видел. Давай гребешок.
— Точно? — Как у Аннушки! Через час буду.
Еще бы: "На посуле — как на стуле: посидишь и пойдешь". Но подсказывало что-то: не обманет. И уже по тому, как, часок спустя, резал наискосок желтую улицу от трамвая ко мне, понял: есть!! "Порядок… отойдем в сторонку. На, возьми гребешок, — говорил Белокурый, так похожий на молодого Андрея Платонова. Может, тоже сейчас обо мне пишет. А читать будем на том свете — друг друга. Если он захочет. Я-то его, Платонова, не могу. — Вот, смотри… только маленькие.
"Покажи… покажи… " — дрожащими пальцами взял коробок, приоткрыл… обрывок бумажной салфетки и в нем… — "Осторожней!.."
Ах, черт, тебя только не доставало — ветер уцепился за рваные бумажные краешки, чуть не сдул их, светленьких, совсем крошечных, но топорщатся, миленькие, шевелятся, чего-то не понимают. И, наверно, тоже думают: за что же? Все, теперь срочно доставить. Но вот-вот должен появиться Лева. Это здорово — в один день это и гороховый настой. Лину!… Пусть возьмет гостиничное авто, у нее там блат. Позвонил. Нехотя согласилась. Подлетела умытая светло-серая "Волга" с голубой мушкой "Интурист" на лице, хлопнула дверцей, и Лина, еще издали выказывая оттопыренной губой свое отношение, засеменила ко мне.
Ну, давай, давай скорей! Ты думаешь, это так просто — сорваться с работы! — Но, заметив р е а к ц и ю, быстро-быстро ладошкой гладнула меня по руке. — Ты совсем мне мозги запарил с этим! Тут эта Екатерина Яковлевна звонила, что завтра поедет. Может, не надо?
Надо! Обязательно!
— О-у!.. вагон тебе надо. Ну, все? Я взяла у Валечки машину на пол-часа.
Белощекий, щеголеватый водитель отсутствующе глядел прямо перед собой. Выдрессирован на иностранцев. "Куда?" — не повернув головы, нажал на акселератор. Поросячьим хвостиком завился на сером гладком заду дымок, и растаяли они в сизой городской дымке. "Ну, в добрый час!" — прошептал. А вот и Лева с задранным, как обычно (но, странно, не высокомерно, а робко) подбородком, ищет взглядом по лавкам. "На-те вам!.." — улыбаясь, вручил мягко похрустывающий газетный пакет с подсохшей травой, бутылку с чайным по виду настоем.
Позвонил Лине. "Все в порядке", — сказала. Эх, будет ли от них порядок? Может, отягощенные главной мукой, только зря скомпрометируем это единственное лечение. А они еще так нужны человечеству.
Сияющее, как в давние времена, глянуло на меня сверху лицо: "Все в порядке! — И потише: — Дала… С хлебом… — уронила вниз, оглянувшись. И спустя немного бежала ко мне, и крамольные бутылочки рельефно прорисовывались в карманах пижамных зебровых панталон. — Дала… легко, закатала всех в хлеб". — "А я травы принес, настоя". — "Ну-у? Вот какой ты у меня молодец!" — "Да не я — Лева". — "Молодцы… даже если… — отвернулась, слезы стряхнула. — Я сразу и дам. И если поможет, надо у той, в Мельничном, брать. Спасибо за радио. Лерочка просила тебе передать. Персонально". - (Дома молча стояла у нас Линина "Спидола", пылилась тончайшим ворсом по черному кумполу, а я наяривал в пункты проката, наконец, достучался, привез). — "Конечно, "Альпинист" барахло, но детские передачи, известия и погоду можно. И на том спасибо".
Вот и все, полдня прошло, а свободен, как ветер, не знающий куда себя деть. Спасибо, Лина придумала: "Сашуня, у меня была эта… ну, Катерина. Она тебе привезла. Ну, это, это!.." — "Спасибо тебе, еду!"
На захолустных аэродромах, напоминающих коровий выгон, где гнездятся комариные, хлипкие самолетики, рядом с аэрохижиной врыт столб. На нем надувной черно-белый, полосатый флюгер-презерватив. И почти всегда он что-то показывает. Так и нижняя губа Лины выражала девять баллов отвращения, когда, отведя от себя подальше руку, несла остро, угласто, вдесятеро сложенный полиэтиленовый сверточек. Взял, осторожно начал разворачивать. "Ну, ладно!.. — брезгливо отпрянула, — потом!.." — "Что же ты их так… задохнуться могут". — "Нуконечно!.. тебе еще мало!" — "Мне бы и тебя одной хватило, но…" — "Кусаешься… Все? Больше ты ничего мне не скажешь?" — "Спасибо… кажется, я уже сказал". — "А-а, ну, ладно, ладно…" — и тут мне была подарена такая щедрая и брезгливая гримаска, что понял: я уже перестал для нее существовать. Даже как советник, ибо другого давно уж не существовало.
Дома взял пузырек, ссыпал туда — заточил их в Нэльскую башню. А ее водрузил на блюдце с водой. На тот случай, если среди них отыщется Монте-Кристо. Вот теперь и живите по Альберту Эйнштейну: "Самая лучшая работа для ученого — это быть сторожем на маяке". Ему, бедному, не пришлось, так хоть вам. Но и там, "средь грозных волн и бурной тьмы" чем-то надо питаться. Крови им, что ли, капнуть? Нет, наверно, не станут: сами привыкли брать. Перебьетесь. На неделю вас хватит. Другие больше сидели.
На следующий день как-то освобожденно улыбалась Тамара, села на дерево: "Не знаю, может, мне кажется, но Лерочка сегодня веселая. Ну, гораздо лучше. Чувствуется: ей легче. Может, и нам с тобой съесть?" — "Тебе обязательно". — "И тебе тоже. Мы же вместе все были. Как же мы без тебя, если ты заболеешь? Обязательно сделай. И мне принеси".
И назавтра сбежала испуганно радостная: "Лерочка так играет! По кровати ползает, рисует, смеется! Что такое? Неужели? Вот сегодня брали анализ. А если не это, тогда отчего же? Может, ты подождешь, я спрошу потихоньку у тети Шуры, как анализ, и ты…" — "В Мельничный". — "Да!.. Может, даст. Начинать надо. Небо хуже. И нос. Глазик отекает. Узенький стал. Что делать, что делать?… Если бы откачать чем-нибудь? И говорит хуже. Эх, если бы!.. Как слюна? Завтра идете? Ну, хорошо. Ты принес? А сам съел? Вкусно?" — "Вполне. В хлебе".
И пошел на свое бревно, раскрыл Толстого. Сколько лет добирался я до "Казаков", начинал да бросал. Теперь дожималось, с трудом. Лишь Ерошка прилип ко мне со своей дурацкой песенкой: "Ади-ли, ди-ли, ди-ли, а где его видели? — чуть слышно пропел, уставясь в книгу, но ответил себе вслух, глянув на твое окно, Лерочка: — С нами… дома, дома". И как раз из дверей выпала Тамара. "Знаешь… у Лерочки сколько?.. — на бегу, издали. — Вдвое меньше!.. Вот… и трансаминазы, и билирубина, и всего остального., вот!.. — смаху села на бревно. — Тетя Шура не поверила, пошла в лабораторию. Точно! Я сегодня… не знаю, но еще может быть, все может быть… надо делать, делать!.."
Тот порыв и меня гнал до самого дома мельничихи, но разбился и сник: ничего нет, но, может, дня через три будет.
Зато мы с Ниной, дочерью Анны Львовны, идем по слюну. Когда болела Тамара, я носил черную шелковую рубашку. По неделе, по две. И всегда была… чистая. И теперь на мне та же. Но сегодня полез в шкаф, сдернул с плечиков белую, призадумался: как старался в Публичку в белых сорочках — будто ученую степень напяливал. И сегодня надо было не охломоном предстать перед кандидатшей да еще женой молодого профессора. Посадил в раскрылья воротника узел гаврилки, в глаза свои одичалые глянул: хорош гусь.
Башенные стены института, громадные окна, двор, подъезд, собачий лай, лестничные витки. "Вам когда нужно? И сколько? Грамм пятьдесят хватит? Хорошо, если вы не торопитесь, можно сейчас. Собаки у нас здоровые, не волнуйтесь. Только бы помогло!.. — глянула на меня не кандидатом наук, не должностью- чьей-то мамой. И спустя сколько-то снова стояла передо мной: — По-моему, чистая".
Да, прозрачная, теплая (сжал в руке), обернул салфеткой, на груди спрятал, протянул руку сам — хотелось хоть этим сказать ей, как благодарны. Отцы и основоположники физиологии, лысые и в академических чепчиках, обсевшие стены над мраморной лестницей, с трех сторон с укоризной глядели, как грянулся вниз, попирая ступени, коими, шаркая кверху, восходили они к камерному бессмертию в этой обители. Гардеробщица да привратница тоже строго спровадили, но глаза ваши, милые тетушки, скоро потухнут, а вот те еще долго будут освещать и балясины, и ковры, и обножки ступенек. Пока фотобумага не выцветет.
