Тадеуш Конвицкий - Зверочеловекоморок
– Понимаешь, я еду с Дорианом. Его отец повезет нас на машине.
Я, видно, здорово растерялся, и Майка это заметила.
– Не сердись. Так уж получилось. Пока.
Она хотела по-приятельски взъерошить мне волосы, но нечаянно съездила по затылку. Я невольно втянул голову в плечи, а она, замахав кому-то обеими руками, побежала к калитке. Я увидел за оградой легковую машину; за рулем сидел сценарист, а снаружи, у открытой дверцы, стоял Дориан, держа на толстом плетеном поводке Себастьяна.
Я стремглав бросился к ним, расталкивая отставших от экскурсии школьниц. Когда подбежал, все уже были в машине, и Дориан пытался затащить внутрь пса-великана.
– Себастьян, это ты, вот здорово! – едва переведя дух, закричал я.
Дог посмотрел на меня печальным взглядом бородатого оператора. Но на его лице, то есть на морде, не было ни удивления, ни радости – вообще ничего. Он глядел на меня с полным безразличием, а Дориан тянул его за тяжелый поводок.
– Себастьян, не притворяйся, что меня не узнаешь. Скажи хоть слово.
С толстой черной губы упала на землю знакомая капля.
– Я не могу к вам вернуться. Помоги, я все забыл.
Но он уже поставил передние лапы в машину. Зафырчал мотор, сценарист со скрежетом включил скорость, а Дориан, думая, что это очень остроумно, звал угрюмого дога:
– Кис, кис, кис, иди сюда, скотинка.
Пес покорно влез в машину. Под его тонкой шкурой энергично ходили атлетические мышцы.
– Себастьян, что случилось? Ничего не понимаю! Спаси нас! Себастьян!
Но машина уже тронулась, дверцы захлопнулись, а мне показалось, что из-за заднего стекла на меня уставились пустые, бесстрастные, совершенно чужие глаза Майкиного пса.
И тут мне стало все безразлично. Я тупо залез в автобус и потом, наверно, битый час не мог прийти в себя. Подписывал какую-то бумагу, Заяц смотрел на меня своими белыми глазами унылого полицейского, Щетка похлопывал по плечу, я получал какие-то деньги, которые небрежно засунул в задний карман, долго брел по незнакомым улицам, кто-то меня зацепил, кажется Буйвол, потом мама ругалась, отец смотрел по телевизору, как расцветают сады, Цецилия принимала холодный душ, крича что-то насчет йода, люди за окном пялились на небо, ветер рвал на них одежду, а у меня не переставая гудела голова.
Но потом я взял себя в руки и решил, не откладывая, отправиться к Майке и все выяснить. Но что, собственно, было выяснять? Ведь между нами уже все кончено, она меня отфутболила. И даже Себастьян отказался признать.
Во дворе собралась толпа. Из дома выносили кого-то в «скорую», но это был не тот инвалид. Я увидел незнакомое, пугающе белое, словно обсыпанное мукой, лицо. В нашей квартире вдруг запахло болью, болезнью, страданиями. Чтобы отогнать тягостные мысли, я пошел в комнату к пани Зофье и полез под матрас. Открыл дневник на сплошь изрисованной странице и стал читать. Аккуратные буквы почему-то прыгали перед глазами, и каждую фразу приходилось перечитывать по нескольку раз.
"Где была моя голова? Как сентиментальная барышня, целую вечность, почти две недели, бегала в театр, в кино, ухлопала кучу денег на чертовски скучные пластинки. И ради кого? Ради дурацкого героя-любовника, который декламирует стихи гнусавым голосом. Да и Люцина мне рассказала, что это за субчик. Не пропускает ни одной молодой актрисы. Старый паяц.
Было бы ужасно, невероятно оскорбительно сравнивать этого комедианта, донжуана для убогих девственниц с Ним, то есть с моим настоящим и единственным Идеалом. Я решила получать по Его предмету только пятерки. Два раза сама вызывалась отвечать. Он явно смутился и наделал глупостей, бедный. В первый раз влепил мне тройку. Но я эту тройку обожаю, я ее не забуду до конца жизни, до самого-пресамого конца, хотя, скорее всего, умру молодой. Он догадывается, я точно знаю, наши взгляды постоянно встречаются над головами сидящих впереди девчонок. Я готова поклясться, что Он слегка краснеет, во всяком случае быстро прячет глаза и утыкается в книжку или в журнал. Но Он должен быть моим! Должен!" Я привел только голый текст, опустив бесконечные многоточия, тире и прочие выкрутасы. Внизу, конечно же, было сердце, пронзенное стрелой, и лужа крови, и следы поцелуев, и какие-то загадочные ребусы – словом, целая оргия знаков, свидетельствующих о страстях, кипящих в душе суровой, молчаливой пани Зофьи, нашей квартирантки.
А когда я снова выглянул в окно, то увидел другого Субчика, настоящего, который, ничего не подозревая, гонял футбольный мяч. Упорно и самозабвенно, с дикой точностью лупил в стену, ведать не ведая, какой ураган чувств пронесся над его головой.
Но вообще-то вы себе плохо представляете пани Зофью. Знаете только, что дома она – противная и высокомерная, а в своем дневнике жутко сентиментальная. Это вам еще ни о чем не говорит.
На самом деле пани Зофья у нас прехорошенькая. Клянусь, хоть я ей и брат. Красота ее чуточку экзотическая, как будто она долго жила в Азии или еще дальше. И это странно, потому что родители у нас нормальные.
У пани Зофьи длинные темно-каштановые волосы, слегка волнистые, и она борется с этим недостатком, не жалея сил. Лицо продолговатое, нос прямой и тонкий с небольшой – в самый раз – россыпью веснушек. Рот маленький, и вообще она похожа на юного Иисуса Христа. Честное слово. Возможно, вам это покажется кощунством, но так оно и есть, никуда не денешься.
Пани Зофья, хоть и вечно старается похудеть, очень тоненькая, такая тоненькая, что, кажется, подуй сильный ветер, и она переломится. Единственный изъян, о котором знаем только мы, – чуть длинноватый безымянный палец на левой руке. Пани Зофья по этому поводу очень горюет и все время украдкой вытягивает безымянный палец на правой, наверняка зная, что это не поможет.
Пани Зофья очень справедливая. Такой уж у нее с младенчества странный характер. Стоило иной раз отцу обругать телевизионную дикторшу или репортера, у пани Зофьи немедленно начинались судороги, и отцу ничего не оставалось, как брать свои слова обратно и понарошку просить прощения у стеклянного экрана. Пани Зофья, когда была маленькая, вообще не умела врать. Если уж не хотела говорить правду, в крайнем случае уклонялась от ответа. Теперь вроде бы научилась, или нет, пожалуй, все-таки нет.
Пани Зофья может меня пнуть или дать подзатыльник. Не сильно – просто так, для острастки. Ведь она уже почти взрослая. А если иногда и сюсюкает в своем дневнике, то исключительно потому, что жизнь у нее, по правде говоря, нелегкая. Мало радости быть девчонкой!
Мне стыдно, что я читаю ее дневник. Я честно обещаю себе в него не заглядывать. Но любопытство одолевает. К тому же я все хорошо понимаю и способен на сочувствие. Поверьте, в том, что я делаю, нет ничего плохого. Наоборот. Будь моя воля, я бы этих идеалов, пишущихся с заглавной буквы, за ухо приволок к пани Зофье и бросил перед ней на колени.
Я тут ее нахваливаю, а между тем кто-то позвонил в дверь. Я открыл с бьющимся сердцем, потому что много чего ждал. Но это оказалась превозносимая мной пани Зофья.
– Что слышно на съемках? – спросила она со странной, неприятной усмешкой.
Меня бросило в жар, но почему-то не так, как обычно.
– На каких еще съемках?
– Ладно, не придуривайся!
– Я не придуриваюсь, просто не понимаю, о чем ты.
– Таинственный герой-любовник, – сказала пани Зофья и заперлась в ванной.
Преодолев гордость, я встал под дверью, дожидаясь, пока она выйдет. Наконец пани Зофья появилась с новой прической и пошла на кухню поискать что-нибудь бескалорийное. Я вошел следом за ней и притворился, будто ищу что-то на столе.
– Я правда не знаю, про какие съемки ты говоришь.
– Ни про какие, – равнодушно бросила она, но меня такой ответ не устроил.
– Чего это тебе стукнуло в голову? Я к кино отношения не имею.
– Вот и хорошо.
– Кто-то тебе насплетничал.
– Отстань, зануда. Да кто поверит, что тебя пригласили сниматься?
А сама как ни в чем не бывало обшаривала полки в поисках прошлогодних яблок, в которых уже и витаминов не осталось. С таким видом, будто всецело поглощена этим занятием, однако где-то в уголках ее чуточку азиатских губ дрожала все та же странная и неприятная усмешка.
Поэтому я на всякий случай незаметно сунул полученный на студии гонорар в телевизор. Но тут же испугался, как бы деньги не сгорели, да и телевизор мог испортиться. И стал искать другой тайник, но надежный никак не находился. В конце концов я запихнул всю пачку в раковину с далеких островов, которую мне подарила Цецилия. И раковина вдруг перестала шуметь. Будто подавилась деньгами.
Весь вечер мне что-то не давало покоя. Ночью я, в свою очередь, долго ворочался на постели, мешая отцу уснуть. Вконец раскиснув, попытался вернуться к Себастьяну и Эве, но опять у меня ничего не получилось. И я стал уговаривать себя, что все это просто фантазии, нагромождение снов, игра воображения, присущая одаренным, рано повзрослевшим, чрезмерно впечатлительным детям.
