Лев Сокольников - Polska
Что такое наше, отечественное, монашество? Моё, и, стало быть, непросвещенное суждение, может быть ошибочным: это уход из мира и молитвы за всех, кто остаётся в "мире". Много это, или мало?
Монахини католического госпиталя служили Богу тем, что возвращали к жизни таких дохляков, как я, а это больше, чем только одни молитвы о спасении своей души. Женщины католического ордена спасали меня для будущей мирской жизни и в этом их отличие от православного монашества. Если я усмотрю что-то дополнительное, говорящее в пользу нашего монашества против католического ордена — тут же, не медля, сделаю заявление об этом.
Подвиги, что были совершены когда-то русским монашеством, пытаюсь принизить эпизодом собственного спасения, полученным из рук извечных противников православия: католиков. В самом деле, как можно уравнивать отечественное "святое, великое и древнее" монашество с чужим и чужим и малым католическим? Нельзя такое делать, но в том случае, если бы не стоял вопрос о моей жизни. "Плоды наивной памяти моей":
"почему в России произошёл переворот 17 года? Что, российские монахи плохо, не искренне, молилось богу? Как понимать иначе то, что случилось? Если на шею глупого народа сели недоучившиеся юристы-семинаристы и по совместительству "вожди", кои пустили войну на мою землю в сорок первом, если и после 41 года одиннадцать лет продолжалось правление "вождя, отца и друга народа"? Если были искренние слёзы по его кончине? Если и до сего времени часть граждан отечества мечтают о памятниках "вождю и спасителю народному"? Что можно сказать об этом? Только одно:
— Мы потому бессмертны, что неизлечимы! Что нам смерть!?
Католические монахини молились, молитвы услышаны свыше, и ни одна бомба не упала на госпиталь, где я болел с удовольствием и где "житие мое" было "райским"!
— Пани! Души ваши велики и прекрасны, и не устану поминать вас добрыми словами! Но прошу дать разумение: когда вы просили Высшие Силы отвести советские бомбы от госпиталя, где лежал я, то эти бомбы всё едино куда-то падали? Так? На тех, кто не менее горячо, чем вы, молились небу? Кто менял траекторию выпущенной с советского самолёта бомбы? И как? И было ли такое явление вообще? Или советские бомбы сваливались на головы других молящихся и убивали их? В чём дело!? На такие моменты полностью не работала заповедь "Не убий"? Что, христовы заповеди отключаются на время "выяснения отношений"? Католический священник просил небеса "даровать победу оружию наших воинов", а православный — своему?
Глава 23. Возвращение к жизни.
Победа над тифом была "полной и окончательной". Жизни ничего не угрожало и по представлениям родителей, и моё "валяние дурака" в госпитале следовало прекратить. Если бы тиф свали в иное время, не военное, то европейская медицина в лице тамошних медиков не позволила бы взять меня из госпиталя:
— Больной слишком слаб! Он на ногах плохо держится! — идёт война и её буйство вот-вот будет здесь, а посему медицинские мерки мирного времени не годились.
У родителей были основания забрать меня из госпиталя: восток погромыхивал громче и чаще, и славный город Люблин не сегодня-завтра мог увидеть другое правление… В такое время лучше быть всем вместе.
Людей всегда терзала неизвестность о родичах: если бы мы уходим "в мир иной" на глазах у родителей, то горе бывает не столь ужасным, как наша смерть в безвестности. Мучает и заставляет страдать необъяснимое любопытство:
— Я знаю, как он умер… — но остановить смерть близкого человека ещё никому не удалось. И до сего дня неизвестность о близких людях тяжелее, чем известия об их гибели. Поэтому и существует такой обман, как "могила неизвестного солдата".
И снова проклятый провал в памяти: мало чего помню из того, как покидал святую обитель! Не помню выхода из здания, увитого плющом, не помню, кто меня провожал. Но помню красивый парадный выход и массивную каменную плиту перед входной дверью. Может, там её и не было? Фантазирую? Стоит ли прибегать к гипнозу для выяснения столь малой подробности? Ненужной?
Но в памяти остался вечный и любимый, неизвестно какой по счёту, эпизод ещё одной разминки со смертью. Было так: из госпиталя почему-то вывозила мать. Почему она пришла мать, а не отец — не могу сказать. Помню момент, когда кто-то из медперсонала госпиталя вынес меня на руках и усадил в тележку. Да, мать явилась с тележкой, и сей простой экипаж был "подан" ко входу в госпиталь. Теперь понятно, почему забыл о провожавших женщинах госпиталя: внимание занял "экипаж". Им любовался. Двухосная тележка с ручкой для тяги служила для чего-то иного, но никак не для вывоза из польского госпиталя русского "хлопака". Она могла быть транспортом для развоза молока, или зелени, или в ней возили навоз. Но откуда в городе взяться коровам и, соответственно, навозу?
Если тележки одноколёсные можно перемещать как толканием, так и тягой, то мой "экипаж" перемещался "тягой вперёд". "Транспортное средство" мать одолжила у кого-то из жителей окрестных домов, но как она такое сделала, не зная ни единого польского слова — не представляю. Остаётся одно: поляки, у кого мать взяла на прокат транспорт, знали русский язык. Иного объяснения нет.
Объяснила мать владельцам транспортного средства, что оно нужно для перевозки посттифозного сынка девяти лет от роду и малого веса? И что тележка никак не пострадает от перегруза?
Улица была выложена булыжником, и от передвижения по ней меня трясло и мотало в "кабриолете" Как и почему тогда не отвалилась моя плохо державшаяся голова — этого и до сего дня понять не могу.
Улицу, которою нам нужно было пересечь, чтобы попасть в лагерь, "дом родной", была забита отходящими войсками непонятно во что одетыми. Это были не немцы, форму солдат Вермахта я знал, это были люди одетые в другую форму. Какое-то время мать пережидала поток в надежде дождаться "окна" и проскочить через него в лагерь.
Женщина! Статистика дорожных происшествий во все времена и у всех народов в большинстве своём заполнялась несчастными случаями с участиями женщин в основе. Раздел: "наезд транспорта на пешеходов". И тогда мать чуть-чуть не пополнила грустную статистику: когда она посчитала, что через дорогу можно перебраться, то откуда не возьмись, появилась летящая фура, окрашенная в зелёную армейскую краску и запряжённая парой коней! В фуре стоял солдат в непонятной форме и правил транспортом. Помимо возницы в фуре был ещё кто-то. До встречи с вечностью, а может только с инвалидностью для кого-то из нас двоих, оставалось совсем немного.
По улице, через которую нужно было перейти, до оккупации Люблина бегал трамвай. Война лишила жителей города самого дешёвого и демократического вида транспорта. Колея туда, колея — обратно, между колеями — столбы. На столбах когда-то висел провод и по нему передавался ток на моторы вагонов. Трамвай — он и в Польше трамвай, всё в трамваях одинаково…кроме столбов. Прочных, надёжных польских литых из чугуна столбов, за один из которых мать тогда и спрятала тележку с дохлым телом сынка. Тележку с "пассажиром" она так поставила, что если бы наездник в фуре вздумал сокрушить помеху на пути движения, то ему нужно было наехать на столб. Тогда бы столб мог упасть на меня, и все недавние усилия медиков католического госпиталя были бы напрасны. Обида-то, какая!
Возница отвернул. Не дурак он был всё же! Если люди и бывают дураками в подобных ситуациях, то животные исправляют наши ошибки. Вот и тогда кони сами не захотели встречаться со столбом! Если бы я был профессиональным писателем, а не любителем-самоучкой, то в этом месте о себе написал так: "он много раз смотрел смерти в глаза, но более наглых глаз возницы в тот момент, ему прежде не приходилось видеть"
Кто были отступающие воины в странной форме? Калмыки, и об этом стало известно через годы. Может, к лучшему? Что с того, если бы тогда кто-то объяснил, что фура с калмыками могла прервать возвратившуюся в меня жизнь?
Глава 23. "Исход", а какой по счёту — трудно сказать.
Слабость, слабость, проклятая тифозная, слабость медленно покидала тело! Упиралась, сопротивлялась, совсем, как война! Но уходила…
Ничего не могу сказать о том, когда заболела старшая сестра. И её поместили в тот католический госпиталь, и уложили на ту кровать, где лежал я. И её возвращали к жизни славные польские медики. Кто они?
Должен сказать, что мой и сестры организмы — "один к одному". Мы появились в свет с разницей в четыре года, но все болячки у нас одинаковы. Не было такой заразы, коей мы не делились "по-братски". Нам нужно было родиться двойняшками, но почему такое не случилось — знать не дано. Мы ухитрялись болеть такими болезнями, коими и делиться было невозможно. Но такое выяснилось с возрастом, а тогда, или из "солидарности", или от нежелания отставать от меня, но и сестра захотела испытать прелести тифозного бреда. При тифе только чистая постель и уход представляют интерес, а всё остальное — ерунда, мелочь. Если бы кто-то сказал в самом начале болезни, что ожидает чистая постель и внимание святых, добрых женщин в госпитале, то все ужасы от наезда жерновов в моём бреду были бы на половину меньше!
