Серж Резвани - Любовь напротив
— Ты помнишь скандал, который поднялся в Голливуде в связи с личным дневником Мэри Астор?
— Что-то не припоминаю… Личный дневник Мэри Астор?
Мари подозрительно посмотрела на меня. Она опасалась, что я расставлял ей очередную ловушку.
— Ну да! Этот дневник полетел в костер почти в то же время, что и фильм Стернберга «Дьявол — это женщина»: стоит лишь прикоснуться к этой священной — но какой наполненной! — пустоте, которой является тайна женщины, как тут же находятся инквизиторы, всегда готовые поджечь костер для ведьмы. Мужской род во все века сжигал тайны женского рода из страха познать их, разве не так?
— Но зачем ты мне все это рассказываешь? — она смотрела на меня, не скрывая растущего раздражения.
— Почему бы и тебе не написать свой личный дневник, а, Мариетта? Тебе доводилось хоть раз заглядывать себе в душу?
— К чему ты клонишь, Дени?
— Ну, согласись, что в данный момент мы оба заполняем свои пустоты весьма забавными ролями, разве не так?
— Ты хочешь сказать…
— Да, я хочу сказать, что они нас возбуждают.
Она засмеялась, удивленная таким неожиданным возвращением к Алекс и Шаму и моим взглядом на странную дружбу, которая все больше и больше сближала наши… пары.
— В принципе, это не так уж плохо. Я бы об этом никогда и не подумала… То, что есть в них, каким-то загадочным образом переходит к нам. В чем-то ты прав, Дени, с некоторых пор мне кажется, что я снова влюбляюсь в тебя.
Мари задумалась, и после непродолжительного молчания продолжила:
— И все же, это странно… я никогда не испытывала желания переспать с Шамом… при этом временами у меня возникает впечатление, что ты у него что-то украл… и вот это его нечто в тебе меня, действительно, возбуждает… но он сам — нет. То, что существует между нею и им — да, но он без нее — нет. Возможно, именно эта смесь ее и его в тебе как раз и есть то самое, что волнует меня…
Тут я хочу сказать, что дальнейшее чтение этих записок было бы разумным продолжать, памятуя об этом удивительном откровении Мари. Как я уже говорил, я не люблю того, что называют «историями», я питаю отвращение к писателям, о которых по любому поводу говорят, что они замечательные «рассказчики»… или того хуже — «прирожденные рассказчики». Я ненавижу то, что «разворачивается», — складывается впечатление, будто то, что «разворачивается», прежде было свернуто каким-то хитроумным ловкачом; и даже фильм, который «разворачивается», хоть на сей раз этот термин вполне уместен — через некоторое время начинает утомлять меня, ибо, если он «разворачивается», то рано или поздно становятся видны ниточки штампов, которые ведут действие к неизбежно ожидаемому финалу.
Но вернемся к тому странному влечению, которое испытывала Мариетта к необычной и возбуждающей любви, связывавшей Алекс и Шама, любви, на которую Жак Верне наклеил глупый ярлык «страстной». Да, эта «страсть», если угодно, встала поперек тех привычек, чувств и планов, которые еще объединяли нас с Мариеттой. До поры, до времени между нами все «разворачивалось» нормально. Но с того момента, как Мари стала Доной… и даже Маридоной, я, напротив, разочаровался в профессии актера и в силу определенных обстоятельств и духа противоречия был вынужден оставаться в стороне от всяких компромиссов; в этой ситуации, когда мои достоинства обернулись минусом по сравнению с головокружительным успехом моей жены, мне оставалось лишь признать собственную несостоятельность и, как следствие, копировать стиль Эриха, гения, которым я восхищался именно за его сознательно «проваленные» шедевры. «Если это и есть „успех“, тогда я хочу быть неудачником», — постоянно твердил я Мариетте, которая жаждала «успеха» именно такого рода. Ах, сколько кавычек! Но они подчеркивают тот тон, которым я старался донести свои отрицательные оценки до Доны, которая внезапно стала объектом фанатичного поклонения толпы ничтожных дураков. По правде говоря, разве не приятно открыто презирать французское кино, — как, впрочем, и его зрителей, — лишенное величия и амбиций, и опускать ниже плинтуса крошку Мари, которая так глупо гордится тем, что стала одной из его звезд? За исключением отдельных режиссеров, таких как Ренуар[53], Виго[54] и, конечно, Бунюэль, я относился к европейским кинематографистам как своего рода отступникам. Те, кто отправились за океан и подчинились кодексу Голливуда, позволили себе опасно «заигрывать» с показной добродетелью, лицемерием и особенно с глупостью основных голливудских принципов, выработанных знаменитыми Р. П. Дэниелом, А. Лордом, С. Дж. Мартином Куигли и Уиллом Г. Хейсом[55], чьи имена должны навечно сохраниться в нашей памяти, потому что именно им мы обязаны извращениям и порокам в этом кино.
Необходимо отметить один очень важный момент — без жестких и четко сформулированных правил не возможна никакая «игра», поскольку «играть» — это, прежде всего, рисковать даже в рамках, установленных правилами самой «игры», правилами, которые великие таланты часто и весьма элегантно обходят, да еще и высмеивают при любом удобном случае. Хорошо, что есть борьба. Любое творение, любая идея, чей уровень хоть немного выше среднего, неизбежно является диалектическим. Огонь появился в руках человека только тогда, когда тот высек его из двух кусков кремня. Очевидная, но необходимая банальность, которая должна напомнить, что большинство кинематографических шедевров Голливуда появились на свет как результат постоянных трений между бунтарями, прибывшими из центральной Европы, и лицемерным пуританством американских пасторов, сформировавших смехотворный кодекс голливудской морали, которую теперь пытаются привить на нашей почве. Едва ли подобные попытки увенчаются успехом, поскольку всем известно, какие принципы заложены в ее основу. Однажды, когда я зашел к Алекс и Шаму на мансарду, я не без иронии зачитал им несколько строк, делая вид, что это могло иметь к нам отношение: «Из уважения к священным узам брака и семейного очага „треугольник“, — если под этим понимается любовь третьего лица к особе, уже состоящей в браке, — является объектом особо сдержанного подхода. Институт брака не следует изображать в негативном свете. При съемке любовных сцен необходимо помнить о природе человека и его привычках. Многие сцены вызывают опасные эмоции у несовершеннолетних, умственно отсталых и преступников…» И дальше все в том же духе, речь шла о порочной любви, которая не может быть ни привлекательной, ни красивой. Смеха вызывать она тоже не должна. И, наконец, не должна казаться правильной или допустимой. Короче говоря, в целом любовь было запрещено рассматривать в деталях — «ни методов, ни способов». Чуть дальше в другой статье критиковался показ наготы… особенно «полунаготы». Фильмы никоим образом не следовало «приправлять» обнаженкой или, что того хуже, полуприкрытой наготой. А пятая статья вообще била все рекорды: «Прозрачные и просвечивающие ткани, подчеркивающие формы тела, необходимо строжайшим образом запретить, так как они оказывают более сильное эротическое воздействие, чем откровенная нагота».
И я добавил, глядя прямо в глаза сначала Алекс, а потом Шаму:
— Жаль, что мы не в Голливуде, так как разумным людям вроде нас не оставалось бы ничего другого, кроме как нарушать их кодекс…
После чего между нами воцарилось восхитительное молчание, пропитанное замешательством и смущением.
В один из знойных вечеров, устроившись на их кровати, я зачитывал им выдержки из голливудского кодекса благопристойности. Алекс слушала меня и смеялась — как раз полуголая и, можно сказать, на расстоянии вытянутой руки; Шам тоже был почти голый, если не считать махрового полотенца, обернутого вокруг бедер, тогда как я был одет в белую рубашку, распахнутую на мокрой от пота груди, и ослепительной белизны льняные брюки. Я чувствовал, как во мне нарастает возбуждение — мысленно я находился в состоянии эрекции оттого, что вижу их обоих перед собой почти голыми на смятой постели в обстановке, невероятно напоминающей бордельную групповуху. Да, в те годы мы выражались без обиняков, и в глубине души я наслаждался теми знойными днями, когда температура под крышами Парижа зашкаливала за сорок градусов!
Все это происходило накануне нашего отъезда в Синеситту. Пока «Бьюик» проходил техосмотр у механиков, Мариетта сидела дома со своей костюмершей и лично «укладывала наш багаж», тогда как считанные вещи Алекс и Шама уже были подготовлены и стопочкой лежали на стуле. Мы были молоды, веселы и жизнерадостны, несмотря на жару, которая доводила нас до изнеможения.
— Вот будет здорово почувствовать, как ветер треплет волосы! — мечтательно произнесла Алекс, предвкушая завтрашний отъезд.
Мне очень понравилось то, как она говорила о нашем ближайшем будущем…
