Салим Баши - Пёс Одиссея
Я их очень любил, его предков. Они разрешали мне обедать с ними в месяц рамадан. У меня все постились, мать ни за что не позволила бы, чтобы хоть кто-нибудь из ее отпрысков отступил от предписаний, соблюдаемых во всем мусульманском мире, от Китая до Томбукту.
— Рассказывай, — сказал Мурад. — Про гостиницу я знаю.
— Откуда?
— От твоей матери…
Хаджи по телефону объявили ей, что они только что изгнали дьявола.
— А дальше? — жадно спросил Мурад.
Я рассказал ему всю историю.
— Итака. Странно все-таки. Помнишь, как звали пса Одиссея?
— Нет. А какая, к черту, разница?
— Аргус, — сказал Мурад.
— Как?
— Несчастного пса звали Аргус. И он…
Я тоже вырастил пса. Сейчас он совсем состарился. Но его не пожирали паразиты, как того, который принадлежал путешественнику. Еще Мурад спросил, правда ли то, что рассказал мне Сейф.
— Думаю, да.
Он побежал к себе в комнату и возвратился лишь через несколько минут. В руке он держал зеленую школьную тетрадку. На обложке было написано: «Книга стоянок». Он принялся излагать в ней историю безумца и историю полицейского. История майора грозной тайной полиции его не интересовала. Это слишком обыденно, сказал он. Он ошибался. Ему потребовался целый час, чтобы все записать.
Тем временем я вновь пережевывал то, из-за чего разыгралась вся эта буря. Уже перед самым отъездом Хамид Каим рассказал, что через много лет после исчезновения Самиры он встретил на улице похожую на нее женщину. Мгновение поколебавшись, она пошла своей дорогой. Эта нарочитая отстраненность показалась Каиму подозрительной. Неуверенным голосом он произнес:
— Отныне, пока я жива, ничто не разлучит нас. И это небо, и тело, которое ты созерцаешь, я приношу тебе в дар. Моя кровь принадлежит тебе. И все, что есть на земле, и все, что есть в море, и все, что дышит, и живет, и умирает, — все это принадлежит тебе.
Хамид Каим стоял в университетском городке, в сонном свете послеполуденных часов. Раскаленные эвкалипты пылали на фоне неба. Он тихо повторял слова, которые некогда произнесла Самира.
Женщина остановилась как вкопанная.
— Я думал, что ты умерла.
Было июньское утро 1989 года. На фасадах еще оставались следы неистовой осени 1988-го. Огромные фанерные щиты вместо витрин, разбитых во время восстания. Некоторые дома — они горели в течение пяти дней — только теперь принимались красить заново.
— Я жива как никогда, потому что ты помнишь обо мне.
Она горделиво смотрела на него, волосы развевались на ветру. Он ощутил глухое желание стиснуть ее в объятиях. Но его тело отпрянуло. Она еще принадлежала царству мертвых, как его отец и сестра Али Хана. Ее присутствие было мучительно. Оно опрокидывало ту картину мира, которую он создал себе после ее исчезновения. Она была бесконечно дорога ему мертвая. Теперь это здание грозило рухнуть. Чудовищность этой мысли пригвоздила его к земле.
Море окружало их со всех сторон. В вечном отливе катились аквамариновые текучие массы. Город походил на затерянный остров. Стадо маленьких белых барашков куда-то бежало под солнцем.
— Ты хочешь знать, почему я так и не позвала тебя? Почему никогда не искала встречи с тобой?
Ему было все равно. Он ощущал, как велика опасность. Он хотел бы оторваться от нее, как выныривают из ночного кошмара, чтобы избежать безумия, которое вот-вот навалится и погребет под собой. Тем не менее он ответил:
— Да.
Когда она все ему рассказала, он почувствовал, что силы его покидают. Он почувствовал, что умирает — под солнцем, в центре мироздания, как античный актер. Она вышла замуж за агента спецслужб. Тот ухаживал за ней во время студенческой забастовки. Всецело поглощенные своей деятельностью, Каим и Хан этого не заметили, вокруг них вечно толклась молодежь. Агент сделал ей предложение, она ответила согласием. Чтобы не травмировать Хамида Кайма, она распустила слух о том, что ее похитили люди из тайной полиции — тогда это было обычным делом.
Самира улыбалась. Хамиду Кайму хотелось стереть этот оскал с ее лица. Несколько долгих секунд он робко сопротивлялся своему гневу.
— Почему?
Он работал в еженедельном журнале. Профессия учила его задавать вопросы.
Улыбка застыла на лице Самиры.
— У тебя ничего не было. Ничего. Мечты. Но где написано, что мечты нас прокормят? Где сказано, что можно мечтать всю жизнь? Мне нужна была стабильность. Дом, постель, дети.
Готовый к прыжку, словно дикий зверь, он прибавил:
— И руки мои были пусты, не так ли?
Его руки дрожали.
— Да, — ответила она.
Он успокоился. Профессиональные привычки сдерживали безумие, мгновениями накатывавшее на него.
— Как его фамилия?
— Смард, — ответила она.
Мне стала понятна ненависть Каима к представителям спецслужб вообще и к майору Смарду в частности. Они олицетворяли собой грабеж. Развязав волнения в октябре 1988-го, они затем уничтожили восставших, чье неистовство стало угрожать самим подстрекателям. Один из представителей спецслужб женился на его подруге. Конечно, и Самира не была невинной жертвой. Однако ненависти к ней он больше не испытывал. По совести говоря, он не мог представить себе, что Самира в чем-то виновна. Она вошла в печальную когорту жертв. Мои же странствия, вероятно, были следствием отказа считать Самиру невиновной. Она виновна, как и майор Смард, твердил я, шагая по улицам Цирты.
Все виновны: хаджи, легавый, Хшиша, Рыба, Каим, который отдался во власть своих химер, лелеял их и бросил мать Амель. Я представлял себе горе этой женщины, забытой мужем и брошенной любовником ради какого-то привидения.
Самира была права. Не имея сил расстаться с грезами, журналист обрек себя на скитания. Возможно, я был на него похож. Мурад бы тоже уехал. Стал бы гоняться за химерами по иным дорогам, в чужих городах, на окраинах мира. Я помнил о наших прогулках по циртийскому побережью: обещание какой-то дали, скрепленное водами и всегда недоступным горизонтом. Наши мысли бродяжничали в дуновении бриза. Теперь мечта меня не прельщала. Я оставил мысль об отъезде.
Хамид Каим отвернулся от Самиры и зашагал прочь. Он вышел к морю. Подножие холма погружалось в пену. Мастиковые деревья цеплялись за бесплодную оконечность утеса. В глаза ему бросились узловатые стволы, ломкие ветви этих деревьев, чьи корни на многие метры уходили под землю. Он жалел, что не похож на них, хрупких снаружи, живых и упрямых в глубине. Его, жертву сновидений, выводил из равновесия любой пустяк: так буря играет с челноком. Бриз раздувал его волосы; он протянул вперед руки. Там, где кончалась вода, под голубым небом плавали маленькие, игрушечные кораблики.
Он взобрался на парапет, сложенный из замшелых булыжников, и долгие часы шел вдоль утеса. Палило солнце. Он шел долго-долго, столько, что уже не помнил, как ее звали. Теперь он мог начать все заново и жить — наконец-то! Вероятно, было слишком поздно. Он все шел и шел, ни на миг не останавливаясь.
Мурад уже закончил свой труд писца. Казалось, темная квартира вот-вот сомкнется надо мной и я стану ее пленником. У меня не выходил из памяти ночной клуб, откуда я чудом унес ноги. Видно, я пристрастился к огромным циртийским пространствам. Путешествие жгло меня изнутри. Я собирался уходить.
— Он не покончил с собой, — заключил Мурад.
— Конечно, нет. В противном случае кто-то из нас двоих солгал.
— Никуда они не ездили, — прибавил мой друг. — Они были арестованы тайной полицией, их пытали и посадили в тюрьму. Хамид Каим хотел стать писателем. В каком-то смысле его уничтожили.
— Откуда ты знаешь?
Мурад лукаво взглянул на меня. Он что-то скрывал. Никто и никогда не знает о друзьях всего. Он пугающе медленно закрыл книгу в зеленом шелковом переплете, песчаный Коран. Суры в темноте крепко прижались друг к другу, влюбленные, красивые и нежные.
— Пойдем спать, — сказал он.
Он предложил мне переночевать у них. На их громадной веранде стояла запасная кровать. Окна смотрели на звезды, на созвездия.
— Мне надо домой, — сказал я.
— Совсем забыл. Твои родители тебя повсюду разыскивают.
— Ты мне уже говорил.
Бандиты резались в карты. Уж добрых десять лет они каждый вечер собираются для игры в белот. Я всегда их встречаю: они располагаются на полпути к нашему дому, на крутом тротуаре, который ведет к саду.
— Хосин, это ты только домой идешь? — спросил Салим Весы.
— Он со шлюхой развлекался, — ответил Камель Зеркало.
— Этот фат обожал причесываться — отсюда кличка.
— Оставьте его в покое, — сказал Рашид Анестезиолог.
Анестезиолог. Единственный умник в этой банде. Занимается отбором лучшей местной конопли. Знает, что делать в случае передозировки.
— У него? Женщина? Да вы шутите, что ли? Он уже тысячу лет к ним не прикасался, — обронил Ясин Невезучий.
