Камилл Бурникель - Темп
— Не говорите мне об этом! — закончил Ирвинг. — Красота — это самый большой враг человека. Это всегда нечто, принадлежащее кому-то другому, нечто такое, что невозможно заполучить… А теперь не выпить ли нам чего-нибудь, как вы полагаете?
В таких разговорах им предстояло провести время до вечера.
— Можно было бы немного размять ноги, пройтись вдоль озера, — предложил Арам.
— Я волочу лапу. Они поговаривают о том, чтобы мне ее отрезать. Не проходит кровь.
Но Ирвинг не дал Араму возможности его пожалеть.
— А вот что касается вас, то можно гарантировать: вам ногу никогда не отрежут.
— До сих пор мне еще ничего не отрезали.
Официант поставил перед ними напитки, которые они заказали. От пристани отошел рейсовый пароход навигационной компании, и вскоре его силуэт стал растворяться в тумане, образующем на расстоянии нескольких сот метров непроницаемую стену.
— Если бы я вам сказал, что вы не были гением, сочли бы вы это за оскорбление?
— За выражение истины, — ответил Арам.
— Впрочем, я им тоже не был, — поспешил добавить Стоун, чтобы не дать высказать эту мысль кому-либо еще. Это было с его стороны чистым кокетством, поскольку для него лично никаких сомнений в том, что он, Ирвинг Стоун, — гений, не существовало. Он продолжил: — Скажем так, скорее тактик, проходчик, то есть человек, досконально изучивший все партии, сыгранные до настоящего дня.
— Должен вас разубедить: я подчинялся своей мысли.
— А кто вел вашу мысль? Вы сами, это естественно. Ваши расчеты… которые, как говорят, ничем не уступают дифференциальной математике… Однако случается, что ученый ошибается, что гроссмейстер терпит поражение.
— Со мной это бывало.
— Редко. И вот именно это и составляет для меня проблему, которая побуждает говорить о везении… о вашем чертовском везении. Все находило свою развязку, все у вас всегда становилось ясным в самый последний момент: и в вашей жизни, и на шахматной доске. Вы представляете собой явление. И вот это-то явление меня и интересует. Почему все всегда так хорошо у вас устраивалось, хотя вначале все казалось… таким неустойчивым? Кто действовал через вас?
— Я видел, как приближается удар. Это отчетливо возникало в моем сознании. Важно определить соперника.
— Нужно еще уметь это сделать. Нужно еще иметь этот тип интуиции… эту способность быть медиумом.
— А ведь одно такое признание, и игрок, даже весьма заслуженный, может поплатиться карьерой.
— Все ясновидцы боятся утратить свою способность к ясновидению. Такой у них невроз… как у поэтов, которые боятся потерять слова. Вы это испытали?
— Ни разу.
— Тогда вы не медиум; вы не обладали способностью читать в голове вашего противника, как в раскрытой книге.
— Такое со мной случалось, но иначе, чем вы себе представляете. Я не был медиумом или же я переставал им быть, когда играл: все мне казалось очень ясным… За всю жизнь я только однажды ощущал себя обладателем того «дара», причем случилось это, когда я выполнял один номер с Арндтом… назовем его моим приемным дядей… в Германии, в самый разгар нацизма. Арндт был азартным игроком, которому недоставало идей, немного паяцем и юбочником, но человек он был неплохой. Он завязывал мне глаза, и я должен был угадать, какие предметы находятся у того или иного зрителя в зажатом кулаке. Классический номер. Получалось всегда. Существуют, конечно, всякие трюки. Но Арндт сразу понял, что со мной к ним прибегать нет необходимости и что кодировать свои вопросы ему не обязательно. И все шло прекрасно. Интуиция. Передача мысли… попробуй пойми! Я до сих пор не могу решить этой загадки. Сам Роберт Хаудин так никогда ее и не решил в отношении своего собственного сына, которому было столько же лет, сколько и мне, и который выступал у него в том же амплуа, что и я, и, надо полагать, обладал тем же даром. Но этот дар сразу же улетучился, как только я стал по-настоящему играть в шахматы.
— А может быть, трансформировался. Я нигде не читал этой истории, которую вы мне рассказали.
— Есть много вещей из тех, что касаются меня, которые вам неизвестны. Говорили ли вам когда-нибудь, что меня нашли в корзине в одной из комнат отеля? Тот отель стоял вон там, на другой стороне дороги, на месте спорткомплекса. Не знаю, почему я вам об этом рассказываю. Но здесь вы уже и сами виноваты.
Внезапно вид у Ирвинга из-за этих откровений стал каким-то растерянным, и, похоже, в глубине души он вовсе не был уверен, что собеседник сейчас его не разыгрывает, что он над ним не смеется.
— Если все было так, как вы говорите, что ж, примите мои поздравления, вы сделали прекрасную карьеру. Значит, это было везение. Браво!
— Просто возможность расставить пешки по своему усмотрению. В этом случае я мог бы согласиться. А все остальное — ваша фантазия.
— А та встреча со старым Ласнер-Эггером… про это я знаю… то завещание в вашу пользу. Правда, вы родились почти что на его земле. Что ни говори, вам с неба свалился солидный куш!
— За несколько лет он превратился в ветер.
— Можно подумать, вас это забавляет.
— В какой-то мере да.
— Вы рассуждаете так, словно собираетесь начать свою жизнь заново.
— Жизнь начинается заново в каждый момент.
— Чепуха! Мой дорогой, уж поверьте мне. Остаешься всегда тем, что ты есть. Посмотрите на меня, на скелет старого писателя, выбравшего долю быть проклятым. Вы думаете, легко держать такое пари, легко сменить курс! А вот вы и ваша жизнь — здесь все наоборот: роман, который без конца начинается. Я уже вам сказал и еще раз повторю: даже когда вы делаете глупости, даже когда вы поворачиваетесь спиной к везению, оно остается с вами. Разрушить вот так свой успех, как вы это сделали, находясь наверху, на самой вершине, — любой сломал бы себе на этом хребет, но только не вы!.. Когда я вижу вас здесь, я говорю себе: этот чертяка сделал все как нельзя лучше. А если резюмировать в двух словах, то скажем так: везение можно объяснить только везением.
— Давайте лучше поговорим о чем-нибудь другом?
Они долгое время сидели, не произнося ни слова, потом Арам пошел в конец террасы и облокотился там о перила, глядя на людей, выгуливавших собак у кромки воды. Воздух стал свежее. Крупные облака венчали вершины гор на противоположном берегу озера. Он сказал себе, что погода совсем не та, чтобы ехать на перевал Сонлу и что вид на горы Нейе и Дан-дю-Миди, конечно, будет закрыт. Группа, с которой поехала Ретна, на обратном пути обязательно посетит какой-нибудь ресторанчик в национальном стиле. Следовательно, вернутся они довольно поздно. А раз так, то занимать наблюдательный пост рядом с холлом бессмысленно.
У Стоуна, этого старого лиса, которому все-таки удалось заставить его наговорить больше, чем он это делал обычно, когда его вынуждали подобным образом, у этого старого лиса, пропустившего четыре или, может быть, пять стаканчиков, вид уже был такой, словно он забился в свою нору. Обмякнув в кресле и уткнув подбородок в шарф, он, казалось, спал.
То, что он сейчас говорил по поводу стремления Арама начать заново свою жизнь, было правдой. Как только он опять увидит Орландо, ему нужно будет в связи с этим принять какое-то решение. Ему, очевидно, нужно будет найти другой ритм. Другую атмосферу, не ту, в какой он жил последние месяцы рядом с Дорией, издерганной своим фильмом.
Эта потребность в перемене порождала в нем нечто вроде тоски, которая как раз, возможно, и была причиной недомогания, случившегося с ним два дня назад в аэропорту Кеннеди. Не грозил ли усилить эту тоску тот неменяющийся пейзаж, который простирался перед его глазами. Здесь, вероятно, может помочь только колоссальное вздыбление коры, только сокрушительная волна, которая смоет все навеки привязанные к этому месту воспоминания, освободит территорию и позволит завязаться другим началам. Здесь, в этом периметре, все, что он мог прожить, он уже прожил. Окончательно. Все тут оставалось неизменным. Земля не колебалась. Все оставалось стабильным, доступным предвидениям, бесконечно повторяющимся. Все, включая представление о себе и надежду на будущее.
Всякий раз, когда он замечал внизу изгородь, отмечавшую уже давно несуществующую границу между отелем и тем, что оставалось от Гравьера, — маленького участка земли вокруг шале, завоеванного и почти уже поглощенного растительностью, — ему действовало на нервы, что эта нежилая зона была оставлена в запустении, вместо того чтобы все снести и использовать территорию для нужд отеля. Зачем оставлять то, что за этой оградой и кустами ежевики, вероятно, уже превратилось в развалины? Это ведь не какой-нибудь Храм Любви или Мельница Королевы? Никому из клиентов и в голову не придет пойти будить спящих там фей или собирать в этом полном колючих иголок массиве полынь, мяту или мелиссу. Мелисса, специфический запах Греты. И он решил, что при случае надо будет сказать об этом директору-управляющему.
