Хосе-Мария Виллагра - Антарктида
Донна Молин а. У вас всегда такие высокие замыслы, Фарамундо!
Доктор. Вы хотели сказать — глубокие, донна Молина?
Полковник. Самую глубокую мысль, что я слышал в своей жизни, однажды высказал наш генерал, осматривая солдатский сортир в новой казарме. Он сказал (смотрит в зал)-, в иные глубины так и хочется плюнуть. (Тишина в зале.)
Донна Молина. Глядя на вас, полковник, я всегда удивляюсь: как это вы не стали генералом! Ведь вы, в сущности, им родились. (Робкий смех.)
Доктор. Генералами не рождаются. Генералами умирают. Уж поверьте мне!
Донна Молина. Ах, вы опять за свое, доктор. Это, наконец, скучно!
Полковник. А хотите, я вас развеселю?
Донна Молина. Упаси боже! (Смех.)
Полковник. Хотите, я расскажу вам, как был впервые влюблен?
(Смех.)
Донна Молина. Какой ужас! (Смех.)
Полковник. И как потерял невинность. (Смех.)
Донна Молина. Я так и знала! (Смех.)
Доктор (донне Молине). Правда? А я до сих пор не был в этом уверен. (Хохот.) Прошу, полковник, продолжайте. (Бурные аплодисменты.)
Полковник. Однажды я ехал в поезде. (Смех.)
Донна Молина. Какая гадость! (Хохот.)
Полковник. Мне было пять лет. (Смех, который далее раздается почти после каждой фразы полковника.) Я ехал в поезде, от Сантьяго до Вальпараисо, через всю страну. Причем я впервые ехал один! Я имею в виду, без родителей, с одной только няней. А надо сказать, что, как и все малыши в этом возрасте, я был в свою няню нежно влюблен. Это была миленькая девушка, совсем молоденькая, я был ее первым воспитанником. Моя няня казалась мне самой лучшей на свете, и я ею ужасно гордился, когда мы гуляли вдвоем в городском саду. А теперь нам предстояло целое путешествие! Я был совершенно счастлив. Ну, вы знаете все эти волнения и суматоху сборов. Я долго решал, что взять из игрушек: пистолет или саблю. Решил прихватить и то, и другое. Мало ли что может случиться в дороге! Потом мы ехали в автомобиле, и я палил в прохожих из своего пистолета и тыкал саблей в спину шофера, чтобы тот ехал быстрее. Наконец мы прибыли на вокзал. Шум! Толчея! Няня купила мне мороженое. И вдруг заиграл оркестр! Оказывается, мы путешествовали в одном поезде с вице-королем! Няня взяла меня на руки, и я видел, как вице-король прошествовал в свой лакированный вагон по красной ковровой дорожке, приветствуя восторженно ревущую толпу. Представляете, я видел вице-короля! На нем была дорожная полевая форма и камуфляжная треуголка с красным нутром, которое виднелось, когда вице-король салютовал своей шляпой народу. Все вскидывали руки и кричали „ура“, и я тоже. Мороженое вылетело из стаканчика, но на это никто не обратил внимания. Вверх полетели шляпы. Одна из них упала прямо на меня, я в восторге швырнул ее, и она покатилась прямо к сапогам вице-короля. Он почти наступил на нее! Я был совершенно счастлив! Светило ярчайшее солнце. Никогда в жизни больше я не видел, чтобы солнце светило так ярко. Наконец мы протиснулись в вагон, заняли места. В нашем купе, уткнувшись в газету, уже сидел какой-то штатский с желтыми, прокуренными усами. Я хотел было сразу зарубить его своей саблей, да няня не дала. Но я все время держал усатого на мушке. Наконец поезд тронулся! Перрон загалдел и двинулся мимо. Оркестр грянул гимн, и мимо окон, набирая ход, проплыли надутые лица и вытаращенные трубы музыкантов. Я глядел во все глаза. Мой детский взор тешило все, что ни мелькало за окнами, любая мелочь, особенно когда потянулись пригороды и трущобы с их странной, совершенно неведомой мне жизнью. Женщина в ночной рубашке развешивала белье в грязном дворе перед своей лачугой. Мужчина в пижаме писал прямо на стену дома. Полуголая, черная от солнца и грязи ребятня гоняла гордого, как гвардейский офицер, петуха в пыльном переулке. Старик с удочкой сидел у желтой от помоев реки. Ржавый остов разбитого грузовика торчал на берегу. Бродячая собака невозможной масти лаяла на попугая. Пьяница безмятежно дрыхнул в придорожных кактусах. Лама паслась на веревочной привязи, пожирая апельсины прямо с веток. Все поражало мое воображение. Потянулись поля и виноградники. Далекие отроги гор приблизились, и вдруг поезд тревожно загудел и со всего маха влетел в туннель. Стена мрака так плотно ударила по окнам, что я даже отпрянул. Темнота стала полной. Лишь изредка из ее глубин вылетал фонарь, озарявший на мгновения недра вагона. И вот, в один из этих проблесков, я вдруг узрел совершенно фантастическую картину: моя прелестная няня и этот гадкий усатый господин слились в самом страстном, в самом возмутительном поцелуе! Тьма вновь нахлынула, и в следующий проблеск все уже было как обычно: няня занималась своим рукоделием, а господин с усами продолжал в темноте пялиться в свою газету. Эта поразительная сцена мелькнула так быстро, что показалась мне сперва лишь вспышкой моего возбужденного воображения. Но затем я стал припоминать подробности, которые так ярко врезались в мою память, что просто не могли лишь привидеться. Например, то, как ее рука вцепилась в клетчатый рукав господина. Или ее глаз, безумно глядевший куда-то во тьму над его ухом. Или этот рыжий, прокуренный ус, точно приросший к нежной няниной щечке. Наконец поезд с грохотом вылетел на солнце. По ту сторону хребта сразу дала себя знать близость моря. Потянулись пальмовые рощи. Замелькали чистенькие особнячки. Солнце поблекло за дымкой. Весь этот мир за окнами с его богатством и бедностью теперь виделся мне, точно в ином свете. В Вальпараисо я сошел с поезда другим человеком. Встречавшие меня родители даже испугались, настолько я был серьезен и молчалив, и когда я глядел на няню, то мне все время мерещились рыжие усы над ее губой. Впрочем, я и до сих пор не совсем уверен, что видел то, что видел. (Публика стонет от смеха.)
Донна Молина. Никогда, слышите, никогда больше не смотрите на меня! Даже не поворачивайте головы в мою сторону, полковник! (Смех.)
Архитектор. Смотрите, фрукты зацвели! (Показывает на корзину с фруктами, которая превратилась в вазу цветов.)
Полковник. То-то я чую, чем это так пахнет! Точно рота солдат прошла. (Смех.) Впрочем, кажется, есть и еще причина…
Появляется отец Донато. (Оживление в зрительном зале.) Отец Донато спокойно перешагивает через злополучный порог и останавливается посреди сцены. (Зал взрывается овациями.)
Донна Молина. Святой отец! Наконец-то! Я жду вас, как своего спасителя! (Зал вновь аплодирует.)
Отец Донато. Что? Что случилось, донна Молина? Чем вы так взволнованы? Здравствуйте, господа (кланяется) (Зал рукоплещет.)
Донна Молина. Умоляю вас, святой отец! Спасите меня от этих… крокодилов с их слезами. (Смех.)
Отец Донато. Да что случилось?
Донна Молина. Представьте себе, им вздумалось поговорить о любви! (Смех.)
Отец Донато. Отлично себе это представляю. (Хохот в зале. Кто-то из зрителей не может остановиться, повизгивая от смеха, и зал вновь взрывается весельем, а затем аплодисментами. Актеры вынуждены ждать, пока публика успокоится.) Наверное, доктор рассказывал о своей знаменитой теории?
Донна Молина (хватаясь за сердце). Этого еще не хватало!
(Смех.) Какая еще теория?
Отец Донато. О, это престранная теория!
Доктор. Лично я не нахожу в ней ничего странного. Более того, она мне кажется самым естественным взглядом на человеческую природу. В конце концов, есть вещи куда страннее. Разве не странно, например, что такой человек, как вы, читает нам проповеди? (Смех.) Я ведь помню вас в молодости. И вдруг — сутана, отдаленный приход в Андах. Разве это не странно?
Отец Донато. Доктор, вы совершенно правы насчет множества странных вещей в нашем мире. Собственно, я потому и принял сан, что мне все вокруг, даже самые обычные вещи, вдруг стало казаться странным. Причем если бы меня спросили, в чем именно состоит их странность, то я бы не нашелся, что ответить.
Доктор. Ну, например.
Отец Донато. Ну, например, что мы — люди.
Полковник. Что ж здесь странного? (Смех).
Отец Донато. На первый взгляд — ничего. А вот мне кажется странным, что мы называемся людьми. (Аплодисменты в зале.) А еще более странно то, что некоторые из этих людей считают себя мужчинами только потому, что носят штаны. (Вновь оживление и аплодисменты.)
Что делает нас мужчинами? Усы и шляпа? Собственно, кроме этого, в подтверждение своего мужества нам и предъявить нечего. (Аплодисменты.) Женщины — это святое! (кланяется донне Молине, аплодисменты). Но мужчины им, в сущности, не нужны. Мироздание вполне могло бы обойтись и без нас. Та роль, которую отвела нам, мужчинам, природа, настолько нелепа, что об этом и говорить смешно. (Аплодисменты.) И мы, мужчины, в глубине души это прекрасно осознаем. Поэтому нам все время приходится доказывать обратное. И чаще всего — силой, в той или иной форме, поскольку никаких разумных аргументов в свою пользу мы привести не в состоянии. (Аплодисменты.) Отсюда все эти безумства и нелепицы, из которых состоит наш мир. Мужчинам все время приходится что-то доказывать. И не столько даже женщинам, сколько самим себе. Собственно, я и стал священником для того, чтобы уклониться от необходимости что-либо доказывать на свой счет. Тем более это. (Аплодисменты.) Впрочем, я привел не совсем удачный пример, поскольку быть человеком в этом мире — это действительно странно. (Бурные аплодисменты.) Но мне странными казались и совсем обыденные вещи. Например, утром пью кофе и вдруг чувствую, как это странно: вкус кофе, и этот луч солнца, лежащий на столе, и моя рука с дымящейся чашкой в этом луче. Полноте, моя ли эта рука? Иногда я замирал посреди улицы, по которой проходил, быть может, в тысячный раз, и вдруг на меня, словно лавина, обрушивалось ощущение того, как все это странно: эта улица, эти дома, эти трещинки на асфальте, эти люди, их взгляды, их одежды, я сам, идущий среди этих людей по этой улице. Даже звон в ушах поднимался. Как это странно — быть! Я в тысячный раз являлся на службу и вдруг остро ощущал, как все это странно: и мой стол, и то, чем я занимался здесь, и все эти странные бумаги, указы и постановления. (Аплодисменты.) А пуще всего странно, что я — Я — служу всему этому, и вон тот человек с большим носом почему-то является моим начальником, и я обязан выполнять его странные распоряжения. Тогда-то я и стал задумываться о Другой Службе. А разве не странна вся эта странная обыденность нашей жизни, заставляющая забыть себя, со всеми этими бесчисленными романами, из которых, собственно, эта жизнь и состоит и которые поминутно завязываются между странными мужчинами и женщинами на службе или прямо на улице. Некоторые из этих романов так ничем внешне и не проявляются, и мы даже не отдаем в них себе отчета, но они обязательно завязываются между каждым и каждой где-то в глубине нашего странного, мерцающего сознания. Одни романы длятся не дольше мимолетного взгляда, которыми обмениваются мужчина и женщина, столкнувшись в дверях, а другие затягиваются на всю жизнь, отягчаясь множеством странных обстоятельств: любовью, семьей, имуществом, множеством других романов, которые ежеминутно завязываются между всеми и каждым. Разве все это не странно? Странно быть священником, говорите вы. А разве не странно не быть им?
