Энн Энрайт - Забытый вальс
Приступ случился в детском саду, куда Иви теперь водили на день. Воспитательница и глазом не моргнула. Произошел инцидент. Она справилась.
— Я просто взяла ее на руки и держала, — отчиталась она. — Бедный мышонок.
За эти слова Шон и Эйлин дружно ее невзлюбили.
— Коровища! — бранилась Эйлин по пути домой.
Реальность вновь сдвинулась: в этом мире вполне обычен ребенок, у которого без тебя случается припадок. Их ребенок. Их прекрасная, такая настоящая Иви.
Спору нет, Эйлин, это чудо рациональности, повела себя совсем не рационально, решив покончить с этой чушью раз и навсегда. Она посадила Иви на диету. Особая медицинская диета. Их больница не вела подобную программу, однако в других ее применяли, хотя, признаться, для случаев потяжелее. Кетогенная диета, вроде Аткинса,[37] только страннее и жестче. Судя по всему, главное в ней — по графику подавать точно отмеренные порции взбитых сливок. И ни единого углевода. Ни-ка-ких углеводов. Ни яблочка, ни капельки соуса к печеным бобам. Одна молекула — и ребенок, изрыгая пену, повалится под ближайший автобус.
Надо было ее отговорить, вздыхал Шон. Надо было почаще разговаривать с ней, чтобы она — Эйлин — не оставалась в одиночестве. Но ему казалось, это не остановить. Да и, в конце концов, что уж такого ужасного во взбитых сливках? И он предоставил Эйлин поступать как считает нужным.
Диета не исцелила. Иви, как могла, нарушала правила, к тому же детсадовская воспитательница, подозревал Шон, из жалости подкармливала ее леденцами. Каждый понедельник они начинали заново, а к четвергу от Иви вновь пахло сахаром. Эйлин выбегала в соседнюю комнату, брала себя в руки, а затем проводила беседу:
— Мышка-мышка, мы же с тобой знаем, как работает твой мозг?
Однажды вечером, обнаружив за спинкой дивана целую горсть персиковых косточек, Эйлин застыла и разрыдалась. Своими руками они губят дочь, сказала она; их чудесная дочка не приносит им ничего, кроме разочарования, а диета сделала из нее законченную лгунью и воровку. И хотя Эйлин отчетливо видела, что происходит, исправить она ничего не могла, и Шон тоже ничем не мог помочь, разве что стоять за пределами заколдованного круга и твердить жене, что все обойдется. Уже было понятно, что ничего не обойдется. Все невыносимо, и в этом ее вина.
Именно в ту пору, в пору кетогенной диеты, я увидела Шона впервые на краю сада моей сестры в Эннискерри. Не знаю, о чем он думал в ту минуту. Об Иви, или о работе, или о девушке на работе. Может, просто любовался видом или прикидывал стоимость домов от этого сада и до самого берега. Может, вздыхал по моей сестре Фионе, такой красивой и грустной. Или вовсе ни о чем не думал. Мужчины ведь часто так говорят:
«О чем ты думаешь?» — «Не знаю. Вроде ни о чем».
Одно ясно: если он и думал об Иви, то разве что абстрактно, ведь когда она возникла за его спиной, маленькое личико было вымазано чем-то липким, лиловым — очередная ворованная сладость.
— Господи, Иви! — вздохнул он и беспомощно следил, как Эйлин оттирает присохшую глазурь бумажной салфеткой, а потом перевел взгляд на меня.
Разумеется, история Иви рассказана мне Шоном, а Шон не всегда говорит правду. Или не помнит в точности. Его послушать, так он впервые встретил сестру Фионы (так он в ту пору воспринимал меня) в лесу, с перемазавшимися в болоте детьми. Обо мне на той вечеринке, возле той ограды, воспоминаний не сохранилось.
Но как бы он ни запомнил историю Иви, что-то в этой истории никак его не отпускает. Он все пытается понять. Может, понять самого себя.
И потом, существует Эйлин.
Иви появилась в Тереньюре весьма вскоре. Вошла в дом и вручила мне помятый конверт, выразительно закатив глаза. С тем и упрыгала к старенькому никудышному телевизору, оставшемуся от Джоан. В конверте лежала инструкция, озаглавленная «Что нужно делать во время эпилептического приступа». К печатной инструкции прилагалась записка от Эйлин — тоже печатная, неподписанная, жалостная. Начиналась так:
«В четыре года у Иви была диагностирована доброкачественная роландическая детская эпилепсия (ДДРЭ). Сейчас этот диагноз пересматривается». Я прочла инструкцию и записку от начала до конца. Ни слова не поняла.
— Так что с ней? — спросила я Шона.
— Ровным счетом ничего, — ответил он. — Она в полном порядке.
Осенью, после нашего знакомства в Эннискерри, Иви пошла в школу и Эйлин вновь столкнулась с суровой реальностью жизни. Молоденькая, очень расположенная к ним учительница выслушала трагическую повесть и как-то странно заморгала:
— Не могли бы вы объяснить еще раз?
Шон и Эйлин ринулись к директрисе. Та встретила их с полным пониманием и, выпроваживая из кабинета, напомнила, что в классе имеется еще двадцать девять учеников.
Припадок настиг Иви в октябре, на линейке перед звонком, и все носились с ней как с писаной торбой, за исключением одной маленькой и очень вредной девчонки. И вообще, как Иви с мудростью пятилетнего ребенка объясняла матери: «Это же не я, понимаешь?»
Родители посмеялись, но им стало неловко. Иви пыталась объяснить: внутри нее что-то происходит, но она к этому не причастна. Девочка не подбирала поэтических выражений, не философствовала насчет идентичности. С ней происходило что-то дурное, и она хотела положить этому конец.
В пять лет она стала личностью. Оставалось только надеяться, что Иви никогда не утратит решимости. Эйлин сдалась. Девочку посадили на другие лекарства, от которых она постепенно набирала вес и, возможно (опять-таки трудно судить), они же вызвали легкое недержание. Зато исчезли припадки, от прежней чудаковатости не осталось и следа. Иви казалась немного заторможенной, но это, вероятно, из-за полноты. К тому же девочка быстро росла. В Бриттасе я с трудом ее узнала. И теперь уже Шон настаивал на диете — его дочь выглядела не как ребенок среднего класса. Диета могла бы уравновесить действие лекарств, и к тому же я допускаю, что, увеличиваясь в размерах, Иви начинала его раздражать. То запретное мороженое, из-за которого разгорелся скандал в Бриттасе, — в голосах обоих родителей явственно слышалось отчаяние. Они цеплялись за быстро ускользавшее от них младенчество Иви, а оно ускользало навеки, прямо там, у летнего трейлера Фионы и Шэя.
По совету доктора Прентис они начали с осени снижать дозу, а потом вовсе отменили лекарство. Ничего не случилось.
Иви оставалась прежней, и душой, и телом. Немножко слишком замкнутая. Одинокая девочка, всегда настороже. Когда я столкнулась с ней в тот Новый год, мне померещилось, будто взгляд ее застыл в ожидании, словно она познала опасность или туговата на ухо. Приступов так и не было, Иви переросла детскую болезнь. Да и вообще не так уж это было страшно. За то лето, когда ее пичкали взбитыми сливками, припадки случались раз пять, последний настиг ее на линейке в первый школьный год. С тех пор и до десяти лет — никаких проблем.
Вот и все, что было с Иви, насколько я могу судить. Но это не вся правда. Это лишь концентрат правды.
Потому что — не стоит лукавить — с того дня, как Иви появилась на свет, Эйлин ежеминутно тряслась за ее жизнь. Едва заглянув в мутные младенческие глазки, она испытала такой страх, какого никогда в жизни не ведала. Отлучить Иви от лекарств — пустяки в сравнении с драмой отнятия от груди или трехактной оперой приучения к грудному вскармливанию.
И хотя напрашивается вывод, будто Эйлин сама отвадила мужа, если сверить даты (а я сверяла), прислушаться к многозначительным паузам и сделать выводы, вы уличите Шона минимум в одной неверности до того, как Иви слетела с качелей и забила крохотными пятками. Ведь так оно и бывает, верно? В реальном мире нет одного конкретного момента, когда отношения изменились. Нет тут ясных причин и следствий.
И пусть следствие ясно, причину еще предстоит выявить.
Следствие может проступить спустя много лет, когда отправишься на ужин с новой партнершей, а она вдруг скажет: «Погляди, кто за тем столиком!»
Подозреваю, первый романчик он закрутил с той специалисткой по налогам, которую я видела на конференции в Швейцарии. Судя по датам, Иви была еще в пеленках, когда начались краткие, мерзкие, пылкие свидания. Окошко или форточку в свое сердце он приоткрыл на кухне у Фионы, когда та только что забеременела Джеком. Иви сравнялось три, и раз он заговорил с соседкой о печали и одиночестве своей жены, значит, у той уже был повод для печали. Хотя допускаю, что повода и не было, а Шон просто выдумывал, о чем бы поговорить.
Потом девушка с ногтями-жвачками — так я ее обозначала, — та, с оценками по математике, которая пила, как пьют в двадцать два, и пускалась во все тяжкие. Это примерно в ту пору, когда мы встретились в Бриттас-Бей. Теперь в воспоминаниях его обнаженный торс на пляже выглядит иначе. Крепкие ноги, аккуратная спина, Шон стоит спиной к нам у кромки воды, а его жена выпутывается из дочкиных рук. Я вижу пучки волос вокруг сосков, он прикрывает их черной футболкой, присаживаясь к нам поболтать, и его нагота обнажена по-другому теперь, когда на нее легла тень той девушки, ее прикосновений, тайных объятий. Засранец мелкий! То-то он так приподнимался на локтях, подставляя солнцу счастливое лицо предателя.
