Элис Сиболд - Счастливая

Я ответила «нет».

Тогда она спросила, почему я выбрала номер пять. Я подробно описала его рост и телосложение. Рассказала, как он буравил меня взглядом.

Наконец пришел черед присяжных задавать вопросы.

Вопрос первый: Когда вы увидели полицейского на Маршалл-стрит, почему вы тут же не обратились к нему?

Вопрос второй: Вы произвели опознание; уверены ли вы, что это был именно тот человек?

Вопрос третий: Элис, почему вы в поздний час пошли через парк в одиночку? У вас что, есть привычка гулять по ночам?

Вопрос четвертый: Неужели никто вас не предупреждал, как опасно девушке бродить одной по парку?

Вопрос пятый: Разве вы не знали, что через парк не рекомендуется ходить после половины десятого вечера? Неужели вам это не известно?

Вопрос шестой: Могли бы вы с полной уверенностью исключить номер четыре? Он хоть раз посмотрел на вас?

Я терпеливо давала ответы. На вопросы об опознании отвечала без запинки, ничего не утаивая. Однако вопросы о том, что я делала в парке и почему не подошла к патрульному Клэпперу, ввергли меня в ступор. Они ничего не понимают, думала я. Тем не менее, как сказала бы Гейл, представление продолжалось.

В телесериалах и в кино адвокат перед началом допроса наставляет потерпевшего: «Говорите правду — вот и все». Но тут я дошла своим умом, что для успеха дела одной правды недостаточно. Поэтому я сказала присяжным, что сделала непростительную глупость, пойдя через парк. Добавила, что собираюсь предостеречь однокурсниц — пусть им это станет уроком. И я выглядела такой правильной, такой совестливой, что вполне могла рассчитывать на признание ими моей невиновности.

В тот день мои чувства обострились до предела. Что ж, раз Мэдисон затребовал к себе дружка и придумал игру в гляделки, это ему еще аукнется. Я-то вся как на ладони. До надругательства оставалась непорочной. Он в двух местах прорвал мою девственную плеву. Врачи это подтвердят. А я примерная девушка и знаю, как себя вести, как одеваться, как разговаривать. Вечером, после свидетельства перед большим жюри, запершись у себя в комнате, я обзывала Мэдисона ублюдком и в ярости колотила подушку и постель. Я клялась, что страшно отомщу — кто бы ожидал такой кровавой мести от девятнадцатилетней студентки? Однако во время допроса я только благодарила присяжных. Пускала в ход весь свой арсенал: притворялась, не спорила, улыбалась нашей фамильной улыбкой. Выходя из зала суда, я сказала себе, что сыграла лучшую роль в своей жизни. Теперь ему не подавить меня грубой силой, а значит, у меня есть шанс.

Я вышла в вестибюль, чтобы присесть. Там ждал детектив Лоренц. Один его глаз закрывала черная повязка.

— Что случилось? — в ужасе спросила я.

— Погнались за очередным злодеем, а он взял да и сбежал. Вот получил от него палкой в глаз. У тебя-то как дела?

— Да вроде нормально.

— Послушай… — начал он и стал неловко извиняться за свое неподобающее обращение со мной тогда, в мае. — У нас заявлений об изнасиловании — море, — сказал он. — Большинство из них даже к присяжным не попадает. Буду за тебя болеть.

Я уверила его, что он всегда обращался со мной замечательно и все его сослуживцы тоже. Это была чистая правда.

Через пятнадцать лет, собирая материал для этой книги, в его рапортах я наткнулась на следующие записи.

От 8 мая 1981 года: «После беседы с потерпевшей складывается мнение, что изложенные ею факты не полностью соответствуют действительности».

Тем же числом датирован рапорт, составленный в тот же день, после допроса Кена Чайлдса: «Чайлдс называет их отношения „чисто дружескими“. Продолжаю считать, что нападению, как его описывает потерпевшая, сопутствовали смягчающие обстоятельства, и полагаю целесообразным дело закрыть».

Однако после встречи с Юбельхоэр тринадцатого октября 1981 года появляется такая запись: «Следует отметить, что во время первого допроса, проведенного 8 мая 1981 г. около 08.00, потерпевшая не полностью ориентировалась в обстановке, не могла сосредоточиться и постоянно впадала в сон. В настоящее время могу утверждать, что потерпевшая находилась в состоянии сильного нервного истощения, проведя сутки без сна, чем и объяснялось ее поведение во время допроса…»

Что касается Лоренца, непорочные девушки не входили в его картину мира. Он скептически воспринял многое из того, о чем я рассказала. Позднее, когда лабораторные исследования подтвердили правдивость моих слов, он проникся ко мне уважением. Очевидно, в некотором смысле он чувствовал за собой вину. Как-никак, именно в его мире со мной случился этот кошмар. В мире насильственных преступлений против личности.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Мария Флорес из семинарской группы Тэсс выпала из окна. Именно так и сообщил об этом университетский листок «Ежедневный апельсин». Газета привела ее имя и сообщила, что это был несчастный случай.

Когда мы собрались в аудитории английского отделения, выяснилось, что лишь один или двое студентов уже видели эту заметку. Я еще не видела. По рассказам, в газете говорилось, что Флорес, хотя и получила серьезные травмы, чудесным образом осталась в живых и находится в больнице.

Тэсс пришла с опозданием. Когда она появилась, все притихли. Сев во главе круглого стола, она попыталась начать занятие. У нее был расстроенный вид.

— Вы слышали, что с Марией? — спросил один из студентов.

Тэсс повесила голову.

— Да, — сказала она. — Это ужасно.

— Как она? Жива?

— Мы с ней только что говорили по телефону, — ответила Тэсс. — Завтра пойду ее навестить. Да, с этим тяжело смириться. Я имею в виду поэтическое воздействие.

Мы не совсем поняли. Какая связь между этим несчастным случаем и поэтическим воздействием?

— О ней написали в газете, — не преминул сообщить один из студентов.

Тесс пронзила его взглядом:

— Имя указано?

— А в чем дело, Тэсс? — спросил кто-то из студентов.

Ответ на наши вопросы поступил на следующий день, когда очень похожая заметка назвала происшествие попыткой самоубийства. Еще одно отличие состояло в том, что имя на этот раз было опущено. Но не надо быть гением, чтобы сложить два и два.

Тэсс сказала, что Марии пойдет на пользу, если я схожу ее проведать.

— Сильное у вас получилось стихотворение, — добавила она, так и не сказав, что еще ей известно.

Я сходила в больницу. Но еще до этого Мария совершила вторую неудачную попытку самоубийства. Она попыталась покончить с собой так: обрезала электрический шнур рядом с кроватью, распустила его на металлические жгуты и перетянула себе запястья. И это при том, что у нее была частично парализована левая сторона. Но ее застукала медсестра, и теперь руки Марии были пристегнуты к кровати ремнями.

Она лежала в больнице имени Крауза Ирвинга. Одна из медсестер проводила меня в палату. Вокруг лежавшей без движения Марии стояли ее братья и отец. Я помахала ей с порога, а потом за руку поздоровалась с мужчинами. Представившись, объяснила, что занимаюсь с ней вместе в поэтическом семинаре, но никто на это не отреагировал. Такую безучастность я приписала их переживаниям за сестру и дочь, а также неудовольствию по поводу визита посетительницы, непонятно чем связанной с бедняжкой Марией. Они вышли в коридор.

— Спасибо, что пришла, — прошептала Мария и взяла меня за руку.

Мы с ней фактически не знали друг друга: встречались лишь на занятиях у Тэсс; кроме того, я чуть ли не до этой минуты испытывала некоторую досаду оттого, что она ушла с обсуждения моего стихотворения.

— Посидишь со мной? — спросила она.

— Конечно.

— Это твое стихотворение, — вслед за тем сказала она. — Оно меня как ударило.

Я села рядом, и Мария шепотом поведала горестную историю. Мужчина и парни, только что вышедшие из палаты, не один год насиловали ее в детстве.

— Потом надругательство прекратилось, — сказала Мария. — Братья повзрослели и поняли, какая это мерзость…

— Ой, Мария, — вырвалось у меня. — Я не хотела…

— Перестань. Это к лучшему. Нужно смотреть правде в глаза.

— А матери ты рассказала?

— Она и слышать об этом не желает. Пообещала не говорить отцу, если я буду помалкивать. Мать со мной не разговаривает.

Я рассмотрела все открытки с пожеланиями выздоровления, висевшие над больничной койкой. Она была куратором общежития; все ее подопечные и подруги прислали ей открытки. Меня поразило нечто очевидное: выбросившись в окно и оставшись в живых, она попала в полную зависимость все от той же родни, которая теперь обеспечивала уход.

— Ты рассказала об этом Тэсс?

Лицо ее осветилось улыбкой.

— Тэсс — просто чудо.

— Это верно.

— В твоих стихах передано все, что я долгие годы подавляла в себе. Потому что боялась прочувствовать.