Максим Шраер - В ожидании Америки
Объявления о фильмах всегда передавались из уст в уста. Без расписания, без отпечатанной программы. Реб Мотоцикл презирал постеры, доверяя только живому слову. Самое большее, что он мог позволить своим помощникам, — это повесить объявленьице в местном офисе ХИАСа: «Кино. Сегодня. На том же месте, в тот же час». Просмотры фильмов, которые устраивал раввин, случались нерегулярно и редко начинались вовремя. Все это происходило в зале местного клуба лодочников и рыбаков, который ХИАС арендовал для разных мероприятий. Это было затхлое, плохо освещенное помещение с длинными деревянными скамьями, с пыльными кубками и вымпелами на полках и выцветшими фотографиями на стенах. Здесь пахло морскими водорослями, жженым анисом и дыханием старых моряков. Оснащение «кинозала» оставляло желать лучшего: звук в моменты наивысшего драматического напряжения нередко срывался и пропадал. К тому же некоторые пленки были настолько исцарапаны, что порой казалось, будто глаза застилает катаракта. В сравнении с мероприятиями у Реб Мотоцикла кинопоказы в Американском центре — с кондиционером, мягкими креслами и новым проекционным оборудованием — создавали эффект настоящего американского кинотеатра, хоть никто из нас в таком кинотеатре еще не бывал.
А как насчет самих фильмов? На первый взгляд могло показаться, что пастор Джошуа просто крутил американские, а иногда британские фильмы: семейные и исторические драмы, любовные истории. Эти картины не были откровенно христианскими. Более того, это были известные, порой знаменитые на весь мир фильмы. В Американском центре мы впервые посмотрели «Язык нежности» с Деброй Вингер и Ширли Маклейн. В компании своей пассии Рафаэллы я впервые увидел «Уходя в отрыв», в котором, клянусь, не распознал никакой христианской подоплеки. И если нам хватило одного посещения субботних «празднований» в Американском центре, чтобы понять их истинную сущность, то на распознавание провокационной логики пасторских фильмов времени ушло гораздо больше.
Пастор Джошуа выбирал фильмы, в которых евреи и христиане выступали рядом, часто противопоставляясь друг другу. Таким был фильм «Огненные колесницы», главными героями которого были еврей Гарольд Абрахамс, студент Кембриджского университета, отец которого был выходцем из Литвы, и шотландский миссионер Эрик Лиддел. По замыслу фильма это диаметрально противоположные личности, но у каждого есть дар спортсмена. Оба — первоклассные бегуны, и вместе Абрахамс и Лиддел представляют Британию на Олимпийских играх 1924 года в Париже. «Летучий шотландец» Лиддел, глубоко верующий христианин, отказывается участвовать в забеге на сто метров, где он считался фаворитом, так как забег выпал на воскресенье. Лиддел отказывается бежать в воскресенье «ради короля», даже после настоятельной просьбы принца Уэльского. Он отвечает, что не может и не побежит в «Субботу Господню» (как он выражается), и вместо забега отправляется в церковь, как и всегда по воскресеньям. В итоге забег выигрывает Абрахамс. Лиддел на другой день завоевал золото в забеге на четыреста метров. Когда я впервые смотрел этот фильм в Американском центре, меня далеко не сразу осенило, что Абрахамс показан заносчивым и амбициозным еврейским неофитом, а Лиддел — страдальцем за христианскую веру. Как и многие другие в зале, я удивлялся тому, что выражение «Суббота Господня» употреблялось по отношению к воскресенью. По-английски это слово, «Sabbath», звучало очень похоже на древнееврейское «Шаббат». Этим стечением еврейского и христианского смыслов, как я полагаю, пастор Джошуа надеялся проложить путь к сердцам советских беженцев. Другие фильмы пастора Джошуа представляли собой еврейские истории и мифы в христианских обертках. Таким был фильм «Десять заповедей», который кое-кто из беженцев воспринял как «прекрасное еврейское кино». В ретроспективе совершенно очевидно, что пастор Джошуа преследовал души запутавшихся еврейских беженцев. Кинопоказы, субботние утренние «празднования» и занятия английским — все это были составляющие продуманного плана по завлечению нас при помощи знакомых еврейских символов и знаков.
К середине июля соперничество между показами фильмов у пастора и раввина переросло в открытую войну. Реб Мотоцикл пытался парировать выпады пастора собственным выбором фильмов и поначалу не очень успешно. В отличие от пастора, раввин никогда не предварял просмотры фильмов вступительным словом. Возможно, сама идея кинопоказа, не говоря уже о серии фильмов, представлялась раввину чем-то весьма нееврейским, позерским, нарочитым. Но как это соотносилось с его перчатками, стильными туфлями и дизайнерскими ермолками?
В ответ на «Огненные колесницы» пастора Джошуа Реб Мотоцикл показал «Исход» с молодым Полом Ньюманом. Когда этот фильм Отто Премингера, снятый по бестселлеру Леона Уриса, вышел на экраны в 1960-м, он стал точкой отсчета в деле популяризации еврейской истории в Америке. Но летом 1987-го «Эксодус» («Исход») уже не был новинкой для советских беженцев. К тому же многие из нас испытывали противоречивые чувства, думая об Израиле, ощущали свою вину, так как решили вместо Израиля ехать в Америку или Канаду. Многие были недовольны фильмом; пошли жалобы. Реб Мотоцикл сделал выводы, и фильмы стали не столь прямолинейны. Пастор показал «До свидания, дорогая» с Маршей Мэйсон и Ричардом Дрейфусом. Раввин ответил на это «Смешной девчонкой» с Барбарой Стрейзанд в роли Фанни Брайс, комедийной актрисы, прошедшей путь от трущобных театриков нижнего Ист-Сайда до звездных подмостков Бродвея. В выборе Реб Мотоцикла чувствовалось некоторое лукавство, желание высмеять пастора сардоническими комментариями самих фильмов. И все же фильмы, которые показывал раввин, уступали пасторским, и люди жаловались, что они пресноваты и старомодны. В течение нескольких недель пастор Джошуа уверенно лидировал. Затем он решил показать нечто совсем уж мейнстримное — недавний фильм, ориентированный на молодежь. Выбор пал на «Танец-вспышку» Адриана Лайна, который позднее снимет «91/2 недель» и «Лолиту». Реб Мотоцикл ответил на это «Певцом джаза», римейком 1980-го года с Нилом Даймондом в главной роли и Лоуренсом Оливье в роли старого кантора Рабиновича. Кое-кто из беженцев оценил бритвенное чувство юмора раввина, другие же снова были разочарованы. После просмотра группа немолодых мужчин столпилась у клуба. Они курили и громко ворчали.
— Это он так предупреждает нас или что?
— Ой, еврейский парень гуляет с шиксой — и что здесь нового?
— И старый кантор Рабинович рвет на себе одежду. Ну и пусть себе рвет.
По пути домой мне вспомнилась старая шутка об авторе, который принес свои стихи в редакцию толстого московского журнала. Редактор посмотрел стихи и говорит: «Хорошие стихи. Мы бы напечатали, но есть одно но». — «Какое?» — «Видите ли, ваша фамилия Рабинович… Может, возьмете псевдоним?» Автор смотрит на редактора с негодованием и отвечает: «Рабинович — мой псевдоним. Моя фамилия Хаймович». Вот так у меня в голове до сих пор роятся какие-то старые советские анекдоты, но здесь, в Америке, они мне почти ни к чему. Разве что сейчас, когда я вспоминаю об этих ладисполийских днях и нашем балансировании на грани американского будущего.
По мере того как июль заворачивал свой пыльный хвост за угол, где по вечерам у ресторана с разноцветными фонариками и ротанговыми креслами оркестрик играл «Аривидерчи, Рома», фильмы у пастора становились все лучше и лучше, и даже самые ярые поклонники Реб Мотоцикла признавали в своем кругу, что «дела у него не блеск». Я помню показ фильма «Дети малого Бога». По пути в Американский центр мы с мамой чуть не повздорили прямо посреди бульвара, и все из-за того, что мои родители до сих пор не решили, где нам поселиться в Новом Свете. В тот момент Вашингтон и Филадельфия еще конкурировали с Провиденсом, который я представлял себе рыбацким поселком, окруженным водой и километрами тростниковых топей. Отец считал, что нам поначалу будет легче в небольшом американском городе, мама же приходила в ужас от перспективы жизни в провинции. Несмотря на все страхи и сомнения, несмотря на неясность нашего будущего, после семи-восьми внешне спокойных недель, которые мы провели, загорая на пляже и купаясь в теплом море, мама выглядела отдохнувшей. Она всегда сильно загорала, и от солнца ее волосы становились на несколько оттенков светлее. Вспоминаю, как я иду по бульвару со своей смуглой средиземноморской мамой, одетой в белую блузку и новую итальянскую юбку, которую они с отцом купили на распродаже при закрытии магазина в Риме. Мы спорим о будущем, сначала по пути в кино, а потом уже в прохладной аудитории, устроившись в мягких креслах. Помню, что пастор Джошуа произнес тогда довольно длинное и туманное вступление о жизни в Америке, где, как мы вскоре должны будем убедиться, «самые разные люди живут вместе». В тот вечер, казалось, пастор Джошуа был особенно доволен собой; дважды он упомянул, что приготовил нечто «особенное» для нас — кино, которое вышло всего год назад. Было объявлено, что ленту он получил непосредственно из американского посольства в Риме. Несколько человек в зале стали аплодировать. Перед тем как удалиться со сцены, пастор сказал:
